— А надо ли? — с сомнением произносит Энн.
— Эй, Энн, посмотри-ка сюда!
Пиппа срывает пучок травы, сжимает его в ладонях. Когда она снова раскрывает руки, мы видим крошечного черного котенка, удивленно глядящего на нас.
— Ой! — вскрикивает Энн и, взяв котенка, прижимает его к щеке.
— Мы можем так весело провести здесь время, раз уж мы снова все вместе!
Я опять ощущаю укол сомнения. Матушка весьма уверенно говорила, что духи должны уходить на другую сторону. Но что, если она ошибалась?..
Я видела, как Пиппа умирала; я видела, как ее хоронили. Я видела ее в своих снах…
— Ты мне снилась, и, надо сказать, в довольно странных снах, — говорю я, решая провести небольшую проверку.
Пиппа гладит котенка, и тот становится рыжим, потом красным.
— В самом деле? И что за сны?
— Я помню только самый последний. Ты пришла ко мне и сказала: «Осторожнее, Джемма. Они идут за тобой».
Пиппа хмурится.
— Кто идет за тобой?
— Не знаю. Я думала, может быть, ты передавала мне какое-то послание?..
— Я? — Пиппа качает головой. — Я ничего подобного не делала. Ну же, идемте со мной! Я хочу соорудить рождественскую елку!
Мы проводим в сферах много часов. То есть это могло быть много часов, как нам представляется. Никому не хочется первому заговаривать о прощании, и потому мы выдумываем всякие предлоги, чтобы еще немного задержаться, — все забавнее украшаем елку, играем в прятки, ищем горгону, но так и не находим. Наконец приходит время. Нам пора уходить.
— А вы можете вернуться завтра? — умоляющим тоном произносит Пиппа, слегка надув губки.
— Я уезжаю в Лондон, — грустно говорит Фелисити. — А вам двоим лучше без меня сюда не соваться!
— Я тоже уезжаю завтра, — напоминаю я.
Энн молчит.
— Энн? — окликает ее Пиппа.
— Я остаюсь в школе и проведу Рождество со слугами, как обычно.
— А когда вы снова все соберетесь? — спрашивает Пиппа.
— Через две недели, — отвечаю я.
Надо же, а я ведь до сих пор об этом и не думала. Как же мы будем искать Храм, если нам придется расстаться на такое долгое время?
— Как это неприятно! — говорит Пиппа. — Что же мне делать целых две недели? Я буду скучать без вас!
Все та же старая добрая Пиппа…
— Мы с Фелисити будем хотя бы видеться, — говорю я. — Но вот Энн…
У Энн такой вид, словно она готова заплакать.
— Энн, ты ведь можешь поехать со мной, — предлагает Фелисити. — Я завтра утром первым делом пошлю телеграмму маме, чтобы она ждала нас. И у меня есть целый вечер, чтобы придумать симпатичную историю, объясняющую твой приезд.
Энн сияет.
— Ох, это было бы замечательно! И каникулы, и история.
— Мы вернемся сюда, как только сможем, — заверяю я Пиппу. — Как только приедем в школу.
— Я буду вас ждать.
— А ты пока сама разузнай, что сможешь, — прошу я. — Найди эту твою горгону.
Пиппа кивает.
— А вам обязательно уходить так скоро? Мне не хочется с вами расставаться!
— Всего две недели! — говорит Фелисити.
Пиппа идет с нами до того места, где раньше стояли руны.
— Поосторожнее, — предупреждает Фелисити.
Там, где лопнула поганка, трава превратилась в пепел. А вокруг ползает туда-сюда влажная черная змея.
— Ух! — выдыхает Энн, обходя ее подальше.
Пиппа хватает острый обломок камня и ударяет им мерзкую тварь.
— Вот так! — говорит она, отряхивая с рук пыль, оставленную камнем.
— Я просто ненавижу змей, — с содроганием произносит Фелисити.
Меня удивляет, что Фелисити вдруг взволновалась из-за пустяка. Но куда более удивительно другое: Пиппа смотрит на брошенный камень с очень странной улыбкой. Я не могу понять выражения ее лица, но мне оно не нравится.
Расцеловавшись еще раз, мы наконец вызываем дверь света и возвращаемся в большой холл школы Спенс.
— Ой, смотрите! — вскрикивает Энн.
На ее шее по-прежнему висит рубиновый кулон, сверкая и искрясь.
— Ты принесла с собой немножко магии, — говорю я, трогая камень.
— Но я не нарочно это сделала, — возражает Энн, как будто ее это встревожило. — Это само собой так получилось!
— Сферы не запечатаны, — говорю я. — Наверное, в этом все дело.
— А ну-ка, я попробую, — бормочет Фелисити.
Она закрывает глаза — и взмывает к потолку.
— Фелисити! Спустись немедленно! — настойчиво шепчу я.
— Да ни за что! Почему бы тебе самой не взлететь?
С тихим писком Энн тоже поднимается в воздух, навстречу Фелисити. Они берутся за руки и кружатся над полом, как парочка призраков.
— Погодите, и я… — Я тоже устремляюсь вверх.
Мои руки широко раскинуты, ноги висят высоко над спинками кресел и каминной полкой, я переполнена головокружительной радостью, я наслаждаюсь невесомостью…
— Это потрясающе! — говорит Энн, тихо хихикая.
Она протягивает руку вниз и поправляет фигуру ангела, восседающую на верхушке елки; теперь ангел выпрямился и расправил крылья как следует.
— Вот так-то лучше.
— Эй, что ты задумала? — спрашиваю я Фелисити, закрывшую глаза.
Она потирает ладони одну о другую. А когда раздвигает их — мы видим изумительное кольцо с бриллиантом. Фелисити надевает его на средний палец и протягивает руку, чтобы мы рассмотрели украшение получше.
— Вот это — самый чудесный рождественский подарок, — говорит Фелисити, не отводя взгляда от кольца. — Вы только представьте, как мы можем порезвиться в Лондоне, имея в руках такую магию!
— Не думаю, что это очень умная идея, — возражаю я. — Мы должны связать магию. Это наша задача.
Фелисити надувает губки.
— Но я же не собираюсь делать ничего ужасного!
Это совсем не то, что я имела в виду, но сейчас не время спорить.
— Давайте еще раз взлетим! — предлагаю я, чтобы сменить тему.
Мы долго веселимся, и наконец даже неугомонная Фелисити устает. Мы прокрадываемся в спальни, радостно повторяя имя девушки, похороненной два месяца назад: Пиппа! Может быть, хотя бы сегодня я наконец буду спать спокойно. Без пугающих кошмаров, от которых я к утру чувствую себя совершенно изможденной.
И только когда я лежу в собственной теплой постели, когда чувствую себя в безопасности, я наконец понимаю, что именно отразилось на лице Пиппы, когда она смотрела на убитую ползучую тварь.
Голод.
ГЛАВА 12
Прибыл экипаж, чтобы отвезти Фелисити и Энн на железнодорожную станцию. Мы прощаемся в огромном мраморном холле, пока слуги занимаются погрузкой чемоданов. Фелисити в розовато-лиловом пальто и с меховой муфтой выглядит холодной и властной. Энн ошеломлена и полна надежд; на ней позаимствованный у Фелисити наряд из слишком светлого, не по погоде, голубого бархата, скрепленный у горла брошкой в виде виноградной грозди.
— У тебя сохранилось хоть сколько-то магии? — спрашивает Фелисити.
— Нет, — отвечаю я. — Все ушло. А у тебя?
— То же самое.
Слегка сощурив глаза, она предостерегает:
— Даже не вздумай возвращаться туда без нас!
— В сотый раз повторяю — не буду я этого делать!
Кучер берет последние вещи девушек.
— Вам пора. Я не хочу, чтобы вы опоздали на поезд.
Очень трудно разговаривать, когда вокруг царит торопливая суета. К тому же я ненавижу прощания.
Энн сияет улыбкой.
— Фел дала мне взаймы свой плащ!
— Чудесный, — говорю я, стараясь не замечать, что Энн назвала Фелисити уж очень по-дружески.
Мне Фелисити никогда не предлагала взять что-нибудь из ее вещей, и я поневоле чувствую легкий укол зависти, когда Энн и Фелисити вместе садятся в экипаж, чтобы отправиться на рождественские каникулы.
Фелисити поправляет плащ на Энн, разглаживая складки.
— Я попрошу маму завтра взять нас с собой в ее клуб на ленч. Знаешь, это один из наилучших женских клубов. Энн, мы должны посвятить Джемму в наши планы. Ей ведь тоже придется сыграть свою роль.
Я совсем не хочу ничего такого слышать.
— Я решила все построить так, чтобы люди думали: мне повезло, что Энн согласилась поехать ко мне в гости. Нет больше серой печальной мышки, школьной стипендиатки. Энн будет выступать в роли высокородной особы. Умнее ничего и не придумаешь.
Энн подхватывает:
— Я должна рассказать маме Фелисити, что я происхожу из русского царского рода и что только совсем недавно мой троюродный дядюшка, герцог Честерфилд, отыскал меня в школе Спенс и сообщил о завещании моих покойных родителей.
Глядя на пухленькую Энн с типично английской внешностью, я спрашиваю:
— Думаете, это очень умно?
— Мне эту идею подсказал ночью рубин. Я подумала: а что, если мы создадим свою собственную иллюзию? — говорит Фелисити. — Что, если мы разыграем небольшой спектакль?
— Что, если мы попадемся? — беспокоится Энн.
— Не попадемся, — отмахивается Фелисити. — Я расскажу дамам в клубе, что еще до смерти родителей ты училась музыке и пению у всемирно известного русского оперного певца. Да они просто с ума сойдут, когда услышат, как ты поешь! Я же их знаю, они начнут наперебой приглашать тебя на свои вечера и ужины, чтобы ты там спела! Ты превратишься в нечто вроде почетного приза, и никому даже в голову не придет, что ты бедна, как церковная мышь!
Фелисити усмехнулась, и в ее усмешке проскользнуло что-то мрачное.
— Боюсь, я могу их разочаровать, — мямлит Энн.
— Прекрати немедленно! — сердится Фелисити. — Я не для того стараюсь так ради тебя, чтобы ты взяла и сама все испортила!
— Да, Фелисити… — робко произносит Энн.
Но вот наконец раскрыты зонты, мы выходим наружу, под дождь, и там остаемся одни. Никому не хочется признаваться в истинных чувствах, в том, что для всех нас будет настоящей пыткой ожидание… ожидание того момента, когда мы снова войдем в сферы. Испробовав магию, я не могу дождаться, когда почувствую ее снова.
— Ошеломи их! — говорю я Энн.
Мы наскоро обнимаемся, им пора садиться в экипаж.
— Увидимся через пару дней, — говорит Фелисити.
Я киваю.
— Через пару дней.
Девушки бросаются к экипажу, из-под ног летят комья грязи.
Когда я возвращаюсь в большой холл, там сидит мадемуазель Лефарж. Она одета в свой лучший шерстяной костюм и читает «Гордость и предубеждение».
— Вы чудесно выглядите, — говорю я. — Э-э… tres jolie! [Очень хорошо (фр.).]
— Merci beaucoup, [Большое спасибо (фр.).] — с улыбкой отвечает она. — Ко мне в гости должен вот-вот прийти инспектор.
— Я вижу, вы читаете роман мисс Остин, — замечаю я, благодарная ей за то, что она не заставляет меня говорить по-французски.
— О да. Мне очень нравятся ее книги. Они такие романтичные! И весьма разумно с ее стороны всегда заканчивать историю на счастливой ноте — на обручении или свадьбе.
Входит горничная и почтительно докладывает:
— К вам инспектор Кент, мисс.
— Ах, спасибо.
Мадемуазель Лефарж откладывает книгу.
— Что ж, мисс Дойл, увидимся в новом году. Счастливого вам Рождества!
— И вам счастливого Рождества, мадемуазель Лефарж.
— Ах да… постарайтесь во время каникул поработать над своим французским, мадемуазель Дойл. Это же время чудес. Возможно, и нам будет даровано одно из них.
Через несколько часов школа Спенс почти полностью опустела. Лишь несколько учениц остаются еще в ее стенах. И весь день девушки уезжают одна за другой. Я из окна спальни смотрю, как они выбегают на улицу, под порывы холодного ветра, чтобы сесть в экипажи и уехать на железнодорожную станцию. Я вижу, как они прощаются, как обещают друг другу встретиться на том или ином балу или в опере. Просто удивительно, что они говорят все это со слезами, твердят: «Я буду так скучать по тебе!» — как будто им и в самом деле невероятно тяжело расставаться.
Теперь вся школа в моем распоряжении, и я трачу некоторое время на ее изучение; поднимаюсь по крутой лестнице, чтобы заглянуть в узкие башенки, из их окон с высоты птичьего полета видны окружающие школу Спенс земли. Я прохожу мимо запертых дверей, заглядываю в темные комнаты, отделанные деревянными панелями, больше похожие на музейные залы, чем на места, предназначенные для жизни. Я брожу по зданию до тех пор, пока не наступает темнота, и хотя мне давно пора ложиться в постель, я не думаю, что кто-нибудь меня хватится.
Когда я наконец добираюсь до своего этажа, я внезапно останавливаюсь, похолодев. Половинка огромной двери, ведущей в обгоревшие остатки восточного крыла, приоткрыта. В замочной скважине торчит ключ. За все время, что я провела в школе, я ни разу не видела эту дверь незапертой, и я не понимаю, почему бы ей вдруг оказаться открытой теперь, когда школа опустела.
Почти опустела.
Я подкрадываюсь поближе, стараясь не издать ни единого звука. Слышны чьи-то голоса. Не сразу, но я узнаю их: это миссис Найтуинг и мисс Мак-Клити. Непонятно, о чем они говорят. Из-за двери тянет сквозняком, и до меня доносятся обрывки фраз: «Необходимо начинать…», «Лондон…», «Они нам помогут…», «Я надежно спрятала…».
Мне страшно заглянуть туда, поэтому я просто приближаю ухо к щели, как раз когда миссис Найтуинг говорит: «Я об этом позабочусь. В конце концов, это моя обязанность».
И тут же мисс Мак-Клити открывает дверь и видит меня.
— Подслушиваете, мисс Дойл? — спрашивает она, обжигая меня взглядом.
— Что такое? В чем дело? — резко произносит миссис Найтуинг. — Мисс Дойл! Что это значит?
— Я… извините, миссис Найтуинг. Я услышала голоса…
— И что именно вы услышали? — спрашивает миссис Найтуинг.
— Ничего, — растерянно бормочу я.
— И вы ожидаете, что мы вам поверим? — ехидно интересуется мисс Мак-Клити.
— Но это правда! — лгу я. — В школе так пусто, я не могла заснуть…
Мисс Мак-Клити и миссис Найтуинг переглядываются.
— Лучше отправляйтесь в постель, мисс Дойл, — говорит миссис Найтуинг. — А в будущем вам следует сразу давать знать о своем присутствии.
— Да, миссис Найтуинг, — говорю я и почти бегом бросаюсь в свою спальню в конце коридора.
«О чем они говорили? Что им необходимо начинать?»
С немалым трудом я стаскиваю с себя ботинки, платье, корсет и чулки, оставшись наконец в одной сорочке. В волосах у меня ровно четырнадцать шпилек. Я вытаскиваю их по одной дрожащими пальцами, старательно пересчитывая. Рыжие локоны рассыпаются, и я облегченно вздыхаю.
Но это не помогает. Я слишком перенервничала, чтобы заснуть. Мне нужно отвлечься, чем-то занять ум. Энн держит под кроватью целую кучу журналов, из тех, что наполнены советами для дам и картинками с последними фасонами платьев. Я достаю один. На обложке изображена прекрасная женщина. Ее прическа украшена перьями. Кожа у нее безупречно-кремовая, а взгляд одновременно и добрый, и слегка меланхоличный, как будто она любуется на закат, одновременно думая о том, как лучше перевязать ободранные коленки плачущим деткам. Я совершенно не понимаю, как можно смотреть таким вот образом. И вдруг меня охватывает новый страх: что я никогда, никогда не стану такой же милой.
Я сижу у туалетного столика, глядя на себя в зеркало, так и эдак поворачивая голову. Профиль у меня вполне приличный. У меня прямой нос и хороший подбородок. Снова чуть повернув голову, я рассматриваю веснушки и слишком светлые брови. Безнадежно. Нет, не то чтобы в моей внешности было что-то ужасное; просто в ней нет ничего такого, что привлекало бы внимание. Никакой загадочности. Я не из тех, чей портрет поместили бы на обложку недорогого журнала, чтобы на меня восторженно любовались читательницы. Я не из тех, у кого множество поклонников, кого воспевают в стихах. И не могу сказать, что меня это совсем не беспокоит.
Когда мне придется посещать званые ужины и балы — если я буду их посещать, — что увидят во мне другие? Заметят ли они меня вообще? Или со мной придется танцевать вздыхающим от скуки двоюродным братьям, милым старым дядюшкам, каким-нибудь дальним родственникам, которые будут вынуждены проявлять вежливость, потому что к тому их начнут подталкивать жены, матушки и хозяйки приемов?
Могу ли я стать богиней? Я расчесываю волосы и рассыпаю их по плечам — я видела такое на довольно дерзких афишах опер, в которых какие-нибудь больные чахоткой дамы умирают ради любви, умудряясь при этом выглядеть ошеломительно прекрасными. Если я буду смотреть чуть вбок, слегка приоткрыв губы, возможно, меня и сочтут соблазнительной. Но все равно моему отражению чего-то не хватает. Я осторожно приспускаю с плеч сорочку, обнажая кожу. Потом слегка встряхиваю головой, чтобы волосы немножко растрепались, как будто я — какая-нибудь лесная нимфа, нечто дикое, необузданное…
— Уж извини, — говорю я своему отражению. — Не думаю, что мы когда-нибудь встретимся. Я…
Слишком бледная. Вот в чем дело. Я щиплю щеки, вызывая румянец, и начинаю сначала, говоря низким горловым голосом:
— Кто это так бесцеремонно вторгается в мой лес? Назови свое имя! Ну же!
За моей спиной кто-то негромко откашливается и отвечает шепотом:
— Да это я, Картик!
Я тихонько взвизгиваю. Стремительно вскочив, я цепляюсь ногой за ножку стула и шлепаюсь на ковер, а стул летит на меня сверху. Картик выходит из-за ширмы, за которой мы прячемся, переодеваясь; он держит руки перед собой, ладонями вперед.
— Пожалуйста, не кричи!
— Да как ты посмел!
Поднявшись на ноги, я бросаюсь к платяному шкафу за халатом. Ох, боже, да где же этот халат?..
Картик опустил голову и смотрит в пол.
— Я… Я совсем не хотел, уверяю тебя… Я сидел там, но задремал, а потом… Ты… ты уже оделась?
Я нашла халат, но пальцы не слушаются, я не могу застегнуть его как следует. Все пуговицы попадают не в те петли. Халат сидит на мне очень странно, он перекошен сверху донизу. Я скрещиваю руки на груди, чтобы хоть как-то прикрыть получившееся безобразие.
— Может, тебе это неизвестно, но совершенно непростительно прятаться в комнате какой бы то ни было леди. И сидеть тайком, пока она раздевается… — Я просто исхожу гневом. — Непростительно!
— Прости, пожалуйста, — бормочет Картик с глупым видом.
— Непростительно! — повторяю я.
— Может, мне лучше уйти, а потом вернуться?
— Если ты уже здесь, можешь и остаться.
По правде говоря, я только рада его обществу после недавних неприятных столкновений.
— Итак, какое же срочное дело заставило тебя вторгнуться сюда и спрятаться за моей ширмой?
— Ты входила в сферы? — спрашивает Картик.
— Да. Но там вроде бы ничего не изменилось. Все прекрасно, как прежде.
Я умолкаю, думая о Пиппе. О красавице Пиппе, на которую Картик однажды смотрел с таким благоговением… И вспоминаю ее предостережение насчет Ракшана.
— Что такое? — спрашивает Картик.
— Ничего. Мы должны попросить кого-нибудь там помочь нам. Стать кем-то вроде проводника.
Картик качает головой:
— Это не слишком разумно! Я ведь уже говорил тебе, ничему и никому в сферах нельзя сейчас доверять.
— Но там есть кое-кто, кому мы можем довериться.
— Откуда ты знаешь, что это так?
— Потому что это Пиппа, — тихо отвечаю я.
Глаза Картика округляются.
— Мисс Кросс? Но я думал…
— Да, и я тоже так думала. Но я видела ее там вчера прошлой ночью. Она ничего не знает о Храме, но готова помочь нам отыскать его.
Картик пристально смотрит на меня.
— Но если она не перешла на другую сторону, она поддастся злу.
— Она говорит, что ей это не грозит.
— Ты не должна ей доверять. Она может уже быть зараженной злом.
— Но в ней нет ничего подозрительного, странного, — возражаю я. — Она все так же…