Лидия Чарская
Тайна института
Глава I
— С нами крестная сила! Ветер-то, ветер какой!
— Ну и погодушка!
— Высунься-ка, поди-ка на улицу: так тебя и закружит, так и завертит.
— До святок еще, почитай, два месяца, а стужа какая! Не приведи Бог!
— Нынче с утра вьюжит… Как намедни в лавочку бегала, думала, с ног метелью собьет. Едва-едва обратно добежала…
— Тише, девушки, тише! Никак стучит кто-то?
— Как не стучать… Стучит, понятно! Она тебе и стучит, и поет, и свистит на разные голоса.
— Нынче пушки из крепости палили. Сказывают, это значит, вода из Невы выступит к ночи.
— Храни Господи! Тогда пиши пропало: зальет наш подвал.
— В первый этаж переведут, не бойся; будем тогда вроде как барышни-институтки. Знай, мол, наших.
— Да тише вы, сороки! Спать пора, а они стрекочут. Небось завтра с петухами вставать, а они спать не дают.
— Стойте, девушки, помолчите! Впрямь кто-то стучит.
На миг голоса затихли, и комната погрузилась в полное безмолвие.
Впрочем, это не комната даже, а широкий, длинный коридор. Двадцать узких убогих железных кроватей, прикрытых одинаковыми серыми нанковыми, «солдатскими», как их называют, одеялами, убегают двумя рядами в темноту. Электрическая лампочка слабо освещает переднюю часть длинной безобразной комнаты-коридора; задняя скрывается во мраке. Только там, в дальнем ее конце, слабо мигает огонек лампад перед божницей. Куцые окна приходятся вровень с землей; из них видны лишь ноги проходящих по двору и саду людей.
Это помещение для женской прислуги N-ского института. Это ее дортуар [Дортуа́р — общая спальня для воспитанников в закрытых учебных заведениях.], спальня, где она ютится ночью, за исключением лишь тех девушек, которые спят наверху, в спальнях для институток, так называемых «дортуарных» девушек — счастливиц, избежавших жизни в угрюмом подвале.
Здесь, среди подвальной прислуги, есть и старые, и молодые. Все они — «казенные» служанки, то есть «не помнящие», а то и вовсе не знающие родства, взятые из воспитательного дома и поступившие сюда в очень юном возрасте, шестнадцати-семнадцати лет. Большая часть из них проводит всю свою жизнь в стенах этого казенного здания. Многие уже старухи. Несколько десятков лет провели они здесь, убирая классы, дортуары воспитанниц, комнаты начальницы, инспектрисы, классных дам, приемные, подавая обеды и ужины институткам, перемывая чайную и столовую посуду, стирая белье в прачечной, — словом, неся на своих плечах все тяжелые обязанности горничных, прачек, судомоек…
Есть между ними и «бельевые», и «гардеробные» девушки, то есть такие, которые шьют белье институткам и перешивают им платья (новые костюмы заказываются на стороне у специальных портних). Эти девушки-швеи с утра до ночи просиживают, согнувшись над шитьем. Тяжела жизнь таких служанок: за грошовое вознаграждение, полтора-два рубля в месяц, они должны, как пчелки, работать целыми днями. Правда, казна одевает их, дает им платье, белье, обувь — все, до последнего куска мыла включительно. Но как много они за это трудятся!
Немудрено поэтому, что мало охотниц с «воли» приходит сюда, в институт, предлагать свои услуги в качестве горничных, швей и прачек. Из двух десятков человек была всего лишь одна-единственная вольная в N-ском институте. «Вольную» девушку по имени Стеша, приехавшую из деревни два года тому назад, здесь не любит никто. Веселая, жизнерадостная певунья, с румяным круглым лицом и искрящимися глазами, Стеша возбуждает всеобщую зависть среди своих сослуживиц. Да и как им не завидовать, когда она, Стеша, свободна как птица, может уйти отсюда на другое место, в то время как все остальные должны за хлеб и приют, которыми они пользовались в раннем детстве, отслужить казне хотя бы несколько лет, а иные так и остаются служить до седых волос, пока не исчезнут силы и не распахнет перед ними свои гостеприимные двери богадельня…
Метель все шумит, все поет и визжит за стеной, неистовствует — то грозная, то жалобная, заливающаяся то смехом, то плачем.
Вдруг в эти нестройные, наводящие уныние звуки врываются другие, особые, нисколько не напоминающие ветер и метель. Громко и явственно раздается у дверей: «Тук-тук-тук»…
— С нами крестная сила! Снаружи это… Что такое?.. В такой неурочный час, Господи…
И самая старшая из служанок, пятидесятитрехлетняя Агафьюшка, за властный, деспотический нрав прозванная институтками «Марфой-посадницей», тяжело кряхтя, поднимается с постели, на которой она только что принялась растирать свои измученные ревматизмом ноги.
— А может, надсмотрщица? — робко произносит молоденькая Акуля, только недавно поступившая сюда.
— Глупая! Какая там надсмотрщица? Нешто надсмотрщица с улицы придет, — накидывается на нее добрый десяток товарок.
— Стало быть, депеша либо письмо, — говорит хорошенькая Дунечка, беленьким ручкам и ослепительному цвету лица которой завидовала не одна институтка и которую старые седовласые служанки презрительно называют «Дуней-белоручкой» за умение сохранять среди самой грубой работы свою природную красоту.
Про Дуню-белоручку институтки, которые часто любят строить самые фантастические предположения, говорили, что она — переодетая аристократка, а злые родственники, желая воспользоваться ожидающим ее богатым наследством, подкинули девочку в воспитательный дом.
— Депеша… Как же… Держи карман шире… Тебе депеша от китайского императора, что ли, с извещением, что он тебя, «белоручку», замуж за себя берет? — насмешливо протянула Капитоша, сорокалетняя «девушка» с ехидно поджатыми губами — прислуга инспектрисы, которую прозвали «шпионкой» за ее постоянные доносы начальству на всех и на каждого.
Дунечка вспыхнула, остальные захохотали.
Между тем Агафьюшка открыла дверь спальни и прошла в сени. Черный ход находился тут же, по соседству с подвальным помещением девушек. Сразу потянуло струей холода. Визг вьюги и стон ветра ворвались в длинную спальню-коридор. И перед Марфой-посадницей выросла в темном просвете дверей закутанная в теплый овчинный полушубок и платок широкая неуклюжая женская фигура.
Глава II
— Что, Степанида Иванова здеся живет? — настоящим деревенским говором произнесла поздняя посетительница.
Агафьюшка так вся и затряслась от охватившего ее негодования.
— Да что ты, милая, никак ума лишилась!.. Да нешто можно в казенное место в такую пору являться?.. Да не приведи Бог надсмотрщица явится — всех нас под ответ подведешь. Ступай, ступай. Завтра поутру наведайся. Нечего по гостям ходить на ночь глядя… — затараторила она, легонько подталкивая незнакомку обратно к двери.
— Да я не по гостям, милая. Впусти Христа ради. Мне Стеше Ивановой передать надоть кой-что, гостинчик из деревни, — взмолилась посетительница.
При слове «гостинчик» суровая Агафьюшка сразу смягчилась.
— Ну, входи уж, коли пришла, — снисходительно разрешила она. — Только справляйся скорее. Нету времени с тобой возиться. Надсмотрщица нагрянет того и гляди.
— Эй, Степанида! Степа! Вставай скорее. К тебе из деревни гостья. Эк разоспалась девушка, и не разбудишь вовсе.
Говоря это, Марфа-посадница будила, бесцеремонно толкая в спину, румяную полную девушку, успевшую уже заснуть под говор и споры товарок.
Стеша просыпается не сразу. Садится на постели и протирает заспанные глаза.
— Стешенечка! Здравствуй, милая… Как живешь, родимая?.. А я к тебе из деревни, гостинчик привезла, — слышит она знакомый голос у своей кровати.
Большие выпуклые серые глаза Стеши широко раскрываются от изумления: она сразу узнает в толстой, закутанной фигуре свою давнишнюю знакомую и землячку.
— Панкратьевна! Голубушка! Вот нежданно-негаданно Господь принес!
И, соскочив на босу ногу с постели, она бросается обнимать пришедшую.
Электрическая лампочка светит тускло. Фигура и лицо Панкратьевны скрываются в полумраке. Но от взоров находящихся в подвале женщин не может укрыться неестественная полнота ночной гостьи. Как будто она скрывает что-то под овчинным полушубком и теплым платком.
Немного плачущим, певучим голосом Панкратьевна говорит, обращаясь к Стеше и растерянно поглядывая на окруживших ее девушек, старых и молодых:
— Вот, Степанидушка, напасть-то какая: как померла шесть месяцев тому назад сестрица твоя Аграфена Ивановна, царствие ей небесное, так мы с ейной дочуркой Глашкой и не знали, что делать. Народ у нас, чай, сама знаешь, бедный… Голодать частенько приходится. В кажинной семье кажинный рот на счету, все есть просят, а тут — накося, чужую девчонку кормить надоть… Ну, прознали мы, что ты, как у Христа за пазухой, в казне на всем готовом живешь, так и решили всем миром девчонку к тебе послать. Делай с ней, что знаешь. Корми, пои ее: ты ей родная — теткой приходишься; кровь-то не чужая, — своя. Бери ее к себе, Глашку-то, потому как некуда ее больше девать.
Тут широкий овчинный полушубок мгновенно распахнулся, и сразу наполовину похудевшая Панкратьевна опустила на пол перед взорами ошеломленных обитательниц подвала маленькую четырехлетнюю девочку с бойкими черными глазками и вздернутым носиком-пуговкой.
— Ах! — дружно, не то испуганно, не то изумленно воскликнули все.
