В один миг все разбегаются по своим постелям. Дежурная щелкает выключателем, и все лампочки, за исключением одной, гаснут. Дортуар сразу погружается в приятную для глаз полутьму. Теперь фрейлейн Брунс тенью скользит по «промежуткам», то есть по проходам между тремя рядами кроватей.

«Сегодня улеглись без шума. Слава Богу!» — говорит сама себе Скифка, заранее мечтающая о теплой постели и завтрашнем свободном от дежурства дне.

Только что-то чересчур уж долго молится Малиновская, стоя на коленях в своем «переулке», и подозрительно шепчется «влюбленная парочка» — Чернова и Веселовская, — не замышляют ли чего-нибудь на ее счет? От этой Черновой, как и от Баян, всего можно ожидать, обе — «буянки», обе — «сорвиголовы» и «разбойницы», обе из «отпетых», — томится бедная фрейлейн Брунс.

— Чернова, молчать! Не шептаться! И ты, Баян, спать! — неожиданно резко раздается ее окрик в полутемном дортуаре.

— Ай! — взвизгивает Золотая рыбка делано испуганным голосом. — Кто это кричит? Я заснула, а меня разбудили…

— Трамвай № 7! — торжествующе поднимает голос армянка.

— Ха-ха-ха! — забывшись, громко хохочет Ника.

— Баян! Сейчас же спать.

— Я сплю… — покорно соглашается Баян.

Смех ее смолкает мгновенно. Легкий вздох вырывается из груди. Два обстоятельства волнуют Нику. Во-первых, необходимо восстановить полную тишину в дортуаре и дать Скифке убедиться в общем спокойствии, а во-вторых… Это «во-вторых» смущает Нику не меньше. Там, в «Долине вздохов», или попросту на площадке церковной лестницы, ждет ее Сказка.

Ника Баян, кумир всего института, всячески скрывает от всего класса, что обожает Сказку. Знает об этом только одна Шарадзе, знает, потому что, в свою очередь, «бегает» — как выражаются институтки — за по другой Сказки, второклассницей, юной грузиночкой Марой Нушидзе, с которой княжна Заря Ратмирова, «предмет» Ники, неразлучна.

Ника и сама не может понять, что тянет ее, умную, развитую, талантливую, бойкую и шаловливую девушку, к всегда молчаливой, странно таинственной Заре́, с ее красно-рыжими волосами и странными, какими-то пустыми глазами серо-синего цвета, с тихим, как бы надтреснутым голосом и плавными движениями. Но тянет ее к Заре неудержимо, несмотря на то, что Заря больше молчит и никогда не смеется… «Синьора Серьеза» прозвали ее в насмешку подруги-второклассницы. Но это молчание, эта серьезность Сказки (так прозвала княжну Ратмирову сама Ника) и пленяют экзальтированную девушку. Ника Баян, со свойственной ей откровенностью, рассказала Сказке все о себе: и о том, что ее, Никин, папа — командир кавалерийского полка, и о том, что у нее есть два брата и бабушка, которые живут далеко-далеко, чуть ли не на самой границе Маньчжурии, что она ездит верхом, как казак или туземец-маньчжур, джигитует, умеет плясать, подражая знаменитой Айседоре Дункан, босоножке, и прочее, и прочее… А о княжне Заре Ника не знает ничего.

Слышала только, что род Ратмировых захудалый и бедный и что княгиня, мать Зари, приходит на прием к дочери в стареньких платьях и стоптанных башмаках. Но это еще больше привлекает Нику к ее Сказке. Эта молчаливая гордая бедность так подходит к таинственному образу княжны.

Сейчас Ника думает о ней, о том, что Заря и Мара ждут их с Тамарой в «Долине вздохов». Но сегодня Ника туда не пойдет: ей надо подумать и решить, что делать с маленькой девочкой, как выручить Стешу. И она думает — долго, напряженно… Вдруг что-то радостное вливается ей в грудь. Рой светлых, счастливых мыслей проносится, как молния, у нее в голове. Сердце начинает биться, как птица в клетке, быстро и бурно… О, какое счастье! Она нашла выход, она знает, как помочь горю!

— Невеста Надсона, невеста! Ты не спишь? — шепотом обращается она к своей соседке с левой стороны (справа помещается Оля Галкина, донна Севилья).

Вместо ответа белокурая Наташа Браун, успевшая уже задремать, декламирует спросонья:

Мне снится эта ночь и снится он… угрюмый,
Без цели он бредет на площади глухой,
Сжигаемый своей мучительною думой,
Страдающий своей непонятой тоской…

— Тише, ради Бога тише, Наташа… — молит Ника. — Слушай, что я придумала.

И она тут же наскоро сообщает соседке так кстати явившуюся ей счастливую мысль.

— Ах! — Наташа даже всплескивает беленькими ручками от восторга — такой удачной кажется ей мысль Ники.

— Ника, прелесть моя, дай я тебя поцелую… — лепечет Наташа и бросается на грудь подруги.

Затем обе девушки берутся за руки и босиком, в одних рубашках, направляются из дортуара в умывальную — просторную комнату с медным бассейном-желобом для мытья и с десятком кранов, ввинченных в приделанную к стене медную же доску. Маленькая лампочка освещает умывальную. В углу ее, в выдвинутом ящике огромного комода-постели спит дортуарная девушка. Ее толстая русая коса свесилась на пол. Руки закинуты за голову, рот полуоткрыт.

— Нюша, Нюша! Проснитесь! Идите вниз и пробудьте до двенадцати ночи у вас в девичьей… — говорит шепотом Ника, расталкивая спящую горничную. — И если вы обещаете молчать о том, что я вас просила уйти сегодня, то получите за это рубль на чай.

Растерявшейся Нюше остается только повиноваться. Она встает, покорная, заспанная, смущенно — на глазах барышень — натягивает чулки, белье, платье, накидывает платок и исчезает.

Теперь Ника стремительно и бесшумно, на цыпочках, едва касаясь земли, бросается в дортуар. Здесь, проворная и легкая, как серна, она обегает постели, целых три ряда постелей с неподвижно застывшими в них, дабы обмануть бдительность Скифки, воспитанницами, и срывает одеяло с каждой из них. В другое время несдобровать бы Нике, но сегодня, сейчас, воспитанницы выпускного класса отлично знают, что означает этот решительный маневр. И не дольше как через минуту тридцать пять белых фигур в длинных ночных рубашках и в туфлях на босу ногу бесшумно скользят за дверь…

* * *

— Mesdam’очки смотрите, какой душонок!

— Прелесть какая!

— Это — маленький ангел! Очаровательный ангелок!

— Поцелуй меня, котик мой!

— Нет, нет, меня первую!

— И меня, и меня тоже!

В умывальной собрался, за малым разве исключением, почти весь выпускной класс. В дортуаре остались только двое: «Спящая красавица» Нета Козельская, вялая девушка, имеющая способность засыпать всюду, где можно и где нельзя: в классе на уроках, в столовой за обедом, в часы рекреации в зале, не считаясь с обстоятельствами места и времени, да еще Лулу Савикова — первая ученица, любимица классных дам, усердная, прилежная и помешанная на приличиях. Институтки-одноклассницы недаром прозвали ее «мадемуазель Комильфо» [Комильфо́ — приличный, благопристойный, светский (от франц. comme il faut, буквально: «как надо, как следует»).], или «Комильфошкой». Лулу, искренне считая себя аристократкой, хотя она всего только дочь небогатого чиновника, постоянно делает замечания подругам по поводу их неумения держать себя.

— Fi donc! [Фу! (франц.)] Какие у тебя манеры! Это неприлично! — постоянно повторяет она.

Сама она настолько чопорна, медлительна, сдержанна, так рассчитывает каждое свое движение, что напоминает куклу-автомат. Разумеется, и нынче она не пожелала прийти босой, в одной рубашке в умывальную комнату, чтобы посмотреть на племянницу Стеши, и предпочла, хотя и сгорая от любопытства, оставаться в постели.

Но зато Валерьянка — Валя Балкашина — удивила всех. Пренебрегая сквозняками и холодом, которые мерещились ей везде и всюду, она одной из первых появилась в умывальной, правда, конечно, в теплых чулках, во фланелевой собственной юбке и в кофте, накинутой поверх казенной сорочки, да еще кутаясь в теплый байковый платок. Заранее волнуясь и нюхая соли, она с меланхолическим видом посасывала мятные лепешки от тошноты (ее всегда тошнило в минуты волнения).

Ровно в одиннадцать часов, словно по команде, бесшумно открылась коридорная дверь и Стеша, держа на руках малютку-племянницу, очутилась среди воспитанниц.

Глаша, ошеломленная встретившим ее бурным восторгом, прижалась к груди своей молоденькой тетки и, закрывшись ручонкой, из-под ладошки разглядывала лица окружавших ее институток.

— Барышни… золотенькие… Ради Господа Бога, потише… Не погубите… — шептала Стеша, и ее обычно румяное лицо теперь заметно побледнело. — Потише, барышни, милые… Услышит Августа Христиановна — будет беда…

— Не услышит, она спит…

— И сладко грезит во сне…

— О старой сосне…

— Ха-ха-ха!

— А Глашенька ваша — душонок. Прелесть, что за мордочка! Не правда ли, mesdames?

— Ангел! Прелесть! Восторг!

— Она, пожалуй, некрасива, но что-то в ней есть такое…

— Неправда, неправда… Она красавица, лучше Баян и даже Козельской.

— Ну, уж Козельская твоя! Сурок, сонный крот и сова… Глашенька же — божество!

А «божество» в это время с аппетитом обсасывало барбарисовую карамельку, предупредительно подсунутую ей кем-то из воспитанниц. Черные глазенки Глаши лукаво поблескивали, а пухлые губки складывались в очаровательную улыбку.

— Однако ж, mesdames, соловья баснями не кормят. «Душка», «восторг», «божество», «прелесть» — это мы говорить можем, а что нам делать с Глашей, этого, оказывается, нам придумать не под силу, — первой повысила голос Шура Чернова, и ее густые брови энергично сомкнулись над черными глазами.