— Сюда, — сказала она, поспешно очищая его от безделушек, которые свалила кучей на стул. — Вы можете поставить поднос сюда, миссис Першинг. Благодарю вас.

Миссис Першинг была разочарована тем, что ее отсылают прочь, тем не менее ничем не выдала своего чувства. Экономка вышла, закрыв за собой дверь.

— Как ты меня нашел? — спросила Мэгги, обращаясь к Джайлсу.

— Мне подсказали, — ответил тот и протянул ей цветы: — Это для тебя, мамуля, с поздравлениями.

Мэгги посмотрела на букет с щемящим чувством в груди. Она не знала никого, кто мог бы прислать ей такой подарок, кроме…

— Это от Дэнни!

— Я тоже так считаю, — согласился паренек. Поскольку Мэгги не сделала ни одного движения, чтобы принять цветы, он положил их рядом с подносом.

— Ты не должен называть меня мамулей в присутствии миссис Першинг, — сказала Мэгги, хотя при этом лихорадочно размышляла, что может означать подарок Дэнни. — Это будет смущать ее.

Джайлс улыбнулся:

— Хорошо, мамуля.

— Кто дал тебе эти цветы? — спросила Мэгги, меняя тему.

Джайлс всегда старался отвечать точно на поставленный вопрос.

— Один из разносчиков, работающих на Паркса, оптового торговца цветами, — сказал он, не отрывая жадного взгляда от подноса с едой. — Мэгги, можно мне попробовать немного?

— Конечно, — разрешила Мэгги, прекрасно зная, что он съест больше половины приготовленного для нее ужина.

Не дожидаясь дальнейшего приглашения, Джайлс начал жадно уплетать еду. Он был совсем маленьким, когда Мэгги нашла его, — едва доходил ей до талии, — но через два года перерос своих сверстников, и не было никаких признаков замедления роста. Его запястья уже выступали на два дюйма из рукавов куртки. Мэгги заставила купить ее взамен той, из которой он вырос за лето.

— А этот цветочник знал, где найти тебя? — спросила Мэгги, в то время как Джайлс запихивал в рот очередной кусок жаркого.

Мальчик поспешно проглотил мясо.

— Нет, — сказал он с оттенком гордости. — Я сам не знаю, где буду через пару часов. Думаю, этот тип искал Нэн на одной из улиц, но ее там не оказалось, и он случайно встретил меня. Он знал, что я знаком с тобой, и потому передал цветы мне вместе с шестипенсовиком, потому что я не такой дурак, чтобы согласиться искать тебя, пока он не заплатит.

— И что он сказал тебе? — спросила Мэгги и, зная склонность мальчика к выдумкам, добавила: — Я хочу знать точно его слова.

— Ну я не помню точно. Он спросил, как найти тебя, чтобы передать «букет с поздравлениями».

— Значит, Дэнни уже прознал, где я нахожусь. — У Мэгги внутри все сжалось.

Джайлс пожал плечами, недовольный отсутствием у нее интереса к его роли в доставке цветов.

— Думаю, так оно и есть, если он сообщил человеку Паркса, что именно надо мне сказать.

Но как это оказалось возможным? Разумеется, кое-кто видел, как Мэгги садилась в карету барона на площади Ковент-Гарден и в Сент-Джайлсе, но кто мог знать, кем являлся барон и куда ее повез? Если, конечно, за ними не проследили. Они двигались не слишком быстро, и хороший бегун вполне мог поспеть за ними. Мэгги ощутила покалывания в затылке. Она лучше кого бы то ни было знала, что заметить слежку крайне трудно, да еще в том состоянии, в котором она тогда пребывала.

Мэгги подошла к окну и отодвинула шторы. В этом месте на улице газовые фонари располагались близко друг от друга и верхушки тонких столбов едва различались в тумане. Коммерсанты уже возвращались домой после работы. Она увидела два двухколесных экипажа и нескольких мужчин в шляпах и строгих пальто. Однако особое внимание Мэгги привлекла на углу улицы маленькая фигурка в пальто не по размеру, которое почти волочилось по земле, а над плечом торчала метла.

Это подметальщик улиц. Был ли он человеком Дэнни? Впрочем, в настоящее время кто откажется подзаработать? Голова мальчишки повернулась в ее сторону, и Мэгги была готова поклясться, что паренек осматривал дом барона долгим напряженным взглядом. Затем он отвернулся.

— Слышишь, Джайлс, тебе следует избегать Дэнни, — твердо сказала Мэгги, отходя от окна и опуская штору.

— Да, мамуля, — равнодушно ответил Джайлс. Он хорошо знал, что если Дэнни захочет кого-то достать, то в Лондоне не найдется места, где можно укрыться от него.

Мэгги надеялась, что будет в безопасности в доме барона, но, видимо, она ошибалась. Комната вдруг показалась ей в большей степени мрачной, чем безвкусной, газовые светильники — тусклыми, а стены — давящими на нее. Мэгги заскучала по знакомой обстановке на Черч-лейн, где ей был знаком каждый звук, грозящий опасностью, где она ощущала уличное движение, как старый моряк, который чувствует костями изменение погоды.

Правда, привычная обстановка создавала лишь иллюзию безопасности. Сейчас лучше всего держаться подальше от своих подопечных, так что если Дэнни доберется до нее, они по крайней мере будут в безопасности.

С этой мыслью она повернулась к Джайлсу:

— Тебе надо возвращаться домой.

Джайлс подчищал последние капли подливки кусочками хлеба и со смаком запихивал их в рот.

— Да, мамуля, — повторил он с полным ртом. — Я, пожалуй, побегу. — Он удовлетворенно похлопал себя по животу и двинулся к двери.

Мэгги хотела бы разделить его беззаботность. Она смотрела на пустую тарелку без малейшего чувства голода, стараясь понять, чего хотел от нее Дэнни. Что бы там ни было, она не вернется к прежней жизни, с которой рассталась той ночью на мосту четыре года назад, решив покончить с воровством и безрассудным прошлым, и теперь не желала воскрешать его.

Мэгги медленно подошла к лежащему на кровати узлу и развязала его. Там были две запасные ночные сорочки, прошлогоднее платье, пара чулок и три нижние юбки, которые она не носила в настоящее время. Все это она поместила в огромный шкаф в гардеробной, и ее личное имущество, за исключением костюма Маленькой Пег — девчонки-сорванца — не заняло даже одной полки. Старый черепаховый гребень и такую же щетку, шпильки и ленты она поместила на туалетный столик вместе с ожерельем из цветного стекла, которое однажды ей преподнес некий поклонник Маленькой Пег. Остался только револьвер, поблескивавший в центре платка.

Мэгги взяла его. Он был тяжелым, каким и должно быть оружие, и его перламутровая рукоятка холодила руку. Мэгги хотела положить револьвер в ящик секретера в спальне, потом передумала и сунула его под матрас с краю так, чтобы можно было быстро достать. Ей следовало бы давно продать его, но после той ночи, когда застрелила Джонни, она так и не смогла расстаться с ним. Что значил для нее этот револьвер, Мэгги не знала. Возможно, он был олицетворением ее свободы, ее вины, ее прежней и новой жизни — все это сосредоточилось в куске металла. Кроме того, он служил напоминанием о хрупкости ее независимости и о том, что осталось несделанным.

Она боялась, что будет вынуждена сделать это, чтобы окончательно стать свободной.

Отбросив эти мысли, Мэгги разделась до нижней сорочки. Ее одежда еще хранила запах барона, а когда она стянула и сорочку, то почувствовала исходивший от тела пряный аромат мускуса, который возбуждал в ней желание и настоятельную потребность, наряду с сожалением, что этот мужчина оставил ее на ночь одну. Несомненно, он достаточно силен, чтобы защитить ее от Дэнни. Однако нельзя забывать, что барон сам по тебе представляет опасность, поскольку привык делать то, что ему нравится, и требовать беспрекословного послушания. В его объятиях она может чувствовать себя защищенной от хитрого негодяя, но она не уверена, что сможет оставаться независимой, не подавляемой властной личностью барона.

На внутренней стороне бедра Мэгги обнаружила пятно крови. Она долго смотрела на него, а затем поплевала на кончик простыни и стерла кровь.

В этой комнате на стене не было вешалок, как в спальне ее прежней квартиры, но и класть свою одежду вместе с новыми чистыми вещами она тоже не решилась, поэтому положила ее на возвышение рядом с кроватью, прежде чем надеть свежую сорочку. Затем погасила газовые светильники, откинула покрывала, легла в постель и попыталась уснуть, чувствуя себя ужасно одинокой.

Глава 5

По мере продвижения кареты на запад туман становился менее густым, хотя белая пелена продолжала клубиться вдоль дороги. Чарлз смотрел в окошко, когда они проезжали мимо гостиницы, в полутемном дворе которой стояли лошади, терпеливо ожидая, когда их запрягут в очередной экипаж.

«Как здесь все отличается от гнетущего однообразия Челси!» — подумал Чарлз, когда в окошке замелькали большие дома, наполовину скрытые высокими стенами, воротами и живыми изгородями. Как велико отличие от лабиринтов улочек и грязных дворов Сент-Джайлса! Здесь высшее общество находит временное убежище от смога и представителей буржуазии, которые все более и более теснили аристократов в их старых, любимых местах — в Мейфэре и на Пиккадилли. Здесь дома не жмутся друг к другу и при каждом особняке имеется небольшой участок земли, так что богачи могут наслаждаться преимуществами своего местоположения во время лондонского светского сезона, не испытывая никаких неудобств.

А он собирается взять девушку из самой грязной части мрачного города и привезти ее… сюда? Перед мысленным взором Чарлза возникло довольно привлекательное, настороженное лицо Мэгги, в котором отражались смышленость и раннее познание зла, царящего в мире. Он попытался представить девушку с таким лицом в данной обстановке.

«Не такая уж она подходящая, как ты думал», — пронеслось в глубине сознания, где таились все его сомнения. Чарлз нахмурился, глядя на особняк с бойницами, претендующий на старинный вид, хотя известковый раствор в его стенах едва только высох. Мэгги была невинной, по крайней мере в физическом смысле, однако вела себя так, как не должна себя вести невинная девушка.

Впрочем, и он обошелся с ней неподобающим для джентльмена образом…

Чарлз оставил эти размышления, и их сменили воспоминания о Мэгги, о ее объятиях, о ее маленьком хрупком теле, которое прижималось к нему с такой силой, что он боялся, не сломается ли она. Ее кожа пахла щелочным мылом, и от нее исходил также пьянящий аромат женщины… аромат Мэгги.

Проклятие! Чарлз заерзал на сиденье, стараясь подавить возбуждение. Он разберется с этим позже, в спокойной обстановке. Он не желает никаких сложностей и намеревается лишь выиграть пари.

Чарлз снова нахмурился, глядя на дворец, построенный в индийском стиле, который неожиданно возник из тумана, блестя в рассеянном лунном свете своими луковичнообразными куполами. Этот особняк обозначал границу земли Эджингтонов — его земли. Полтора века назад члены его семьи, обладая имуществом в виде рогатого скота, сумели приобрести дворянские титулы и стали сельскими аристократами. Теперь все здесь принадлежало ему. На территории поместья еще в давние времена были построены в кредит дома, которые сдавались в аренду на пять, десять или девяносто девять лет, но поскольку доход от них быстро растрачивался, общий долг Эджингтонов со временем достиг ошеломляющей суммы. Чарлз предпринял отчаянный шаг, пытаясь найти выход из создавшегося положения. Он вложил деньги в рискованный проект, связанный со строительством нового здания, чтобы, пользуясь доходом от его эксплуатации, расплатиться по старым долгам. В то же время необходимо было уменьшить расходы семьи до умеренного уровня, скрывая при этом от общества свое тяжелое положение. И вот впервые за семь поколений рода Эджингтонов баснословный доход от его поместья превысил баснословные расходы.

Чарлз постепенно восполнил утраченное состояние семьи, и теперь ему не нужны были никакие осложнения, способные истощить его денежные средства и энергию. Ему необходимо продемонстрировать обществу благополучие семьи Эджингтонов. Кроме того, он надеялся вновь обрести уверенность в себе, поскольку со страхом ощущал, что потерял свою индивидуальность в период взросления.

Чарлз оставил эти мысли в тот момент, когда перед ним возникли ворота Эджингтон-Хауса. Основной дом стоял особняком, выделяясь среди старинного парка, а остальные дома и прочие постройки богатого поместья разместились вокруг, подобно витиеватому орнаменту. На самом деле этот стиль, распространенный в графстве Ланкашир, не соответствовал вкусу Эджингтона. А члены его семьи в большей степени предпочитали блеск разлагающей среды Лондона, чем здоровую загородную обстановку, и потому этот особняк подолгу пустовал.

С появлением привратника ворота со скрипом открылись, и карета загрохотала по мосту через небольшую речку в конце подъездной дороги, после чего двинулась по тисовой аллее, хрустя колесами по песку. Особняк располагался на вершине холма, окружая своими крыльями мощеный двор в центре. Его фасад, оформленный в стиле барокко, казалось, величественно плыл в клубах тумана. Испещренный каплями, стекающими с медной крыши мансарды, дом выглядел воздушным со своей переливчатой мраморной отделкой и в то же время суровым благодаря холодным строгим очертаниям.

Мать Чарлза считала этот особняк слишком старомодным и фыркала, глядя на старинные портреты и гобелены, украшавшие стены. К тому же он был весьма холодным; даже в разгар лета, когда весь Лондон изнемогал от зноя и Темза мелела, оголяя берега с вонючей грязью, в Эджингтон-Хаусе топили все камины, так как от каменных стен веяло вековым холодом.

Копыта лошадей зацокали по булыжному покрытию двора, и карета остановилась перед домом. Чарлз открыл дверцу кареты и легко спрыгнул на землю.

«Слишком поспешно, — прозвучало недовольное замечание матери в его мозгу. — И весьма недостойно».

Вероятно, его мать не волновали бы любые грехи ее отпрыска, если бы они совершались с определенным достоинством.

Чарлз начал подниматься по ступенькам крыльца ко входу в дом, когда на полпути двери распахнулись и на пороге появилась мать в сопровождении хлопочущих служанок и двух компаньонок в своих вечно черных бомбазиновых одеяниях. При этом пара лакеев попыталась без особого успеха изобразить, что именно они успели предупредительно открыть дверь.

— Чарлз! — воскликнула леди Эджингтон, плавно спускаясь по ступенькам навстречу ему.

— Да, мама, — холодно произнес он в ответ. Когда-то она была для него «дорогой мамочкой», всегда готовой заключить своего ребенка в надушенные объятия. Потом Чарлза отправили в школу Рагби, и каждый год, когда он приезжал домой на каникулы, казалось, она немного менялась: постепенно вместо смеха стали звучать жалобы, объятия все чаще и чаще сопровождались замечаниями или советами, а небольшие подарки — выражением надежды, что «он должен всегда помнить свою дорогую мамочку, которая очень его любит». И сейчас, когда Чарлз взглянул на эту по-птичьи чирикающую женщину с гремящими на тонкой шее бусами, он понял, что, несмотря на любовь, которую он все еще испытывал к ней, она давно перестала нравиться ему.

— Чарлз, где ты пропадал? Я ждала тебя к чаю, а сейчас уже почти время ужина! — сказала леди Эджингтон. Она не проявляла раздражения, хотя суетилась и явно волновалась.

Чарлз проигнорировал искушение просто пройти мимо нее и вместо этого подал матери руку. Она пристально посмотрела на него, потом приняла руку и успокоилась.

Чарлз начал подниматься по ступенькам крыльца с холодным достоинством, и мать покорно ступала рядом.

— Я не обедаю и не пью чай с вами ежедневно, мадам, — сказал он рассудительно, когда они миновали входную дверь. — У вас нет основания ждать меня к столу. Даже когда я дома, — добавил он, подчеркнув слово «когда». — Я привык есть один.

— Но я хочу всегда знать, где ты находишься, — возразила мать. — Ты ничего не сказал ни Роббинсам, ни Кендаллу. Ты же знаешь, что я беспокоюсь. Я боюсь, что может случиться что-то ужасное. Если бы ты сообщал мне о своих планах, приготовленная для тебя еда никогда не была бы холодной. И я бы так не волновалась. Думаю, было бы лучше, если бы ты всегда питался здесь. Это полезней для пищеварения. Случайный прием пищи тут и там — это неправильно.

Чарлз остановился, почти не воспринимая продолжающиеся нравоучения матери. Сейчас они находились в центре холодного великолепия парадного холла. Их окружали белые с позолотой стены, а с потолка смотрела, самодовольно улыбаясь, пышнотелая Европа. Ее роскошные ноги обхватывали быка, погруженного в морские волны.

Чарлз отпустил руку матери, снял верхнюю одежду и протянул ее ближайшему лакею, едва слушая нескончаемые сетования, которые окончательно истощили его терпение. Он шагнул к матери и, прервав на полуслове, наклонился к ее уху, прежде чем она успела отступить.

— Я не ваш муж, — прошептал Чарлз так тихо, чтобы никто другой не мог услышать. — У вас нет основания беспокоиться, так как мое отсутствие не означает измену вам.

Леди Эджингтон отшатнулась, слегка вскрикнув, и лицо ее побелело, как мрамор, а на щеках вспыхнули красные пятна. Чарлз почти пожалел, что сказал ей это, — но только почти. Он вспомнил, как, будучи мальчиком, страдал, сидя по вечерам за столом и чувствуя спазмы в животе от голода, тогда как суп давно остыл и жаркое пересохло, а его мать беспокойно металась в столовой, дожидаясь мужа, который сильно опаздывал, если вообще собирался приехать.

— Как ты смеешь говорить мне такое?! — задыхаясь, сказала она, хотя нисколько не оскорбилась и не ужаснулась. Ее слова звучали скорее жалостным призывом соблюдать приличия, только приличия, поскольку формальности имели для нее первостепенное значение. — Как ты смеешь так разговаривать с матерью?!

Чарлз вздохнул, внезапно почувствовав усталость. Его слова ничего не могли изменить.

— Я поем в своем кабинете. Пейте чай, мадам, или ужинайте, так как уже довольно поздно. И не ждите меня. — Он сардонически приподнял бровь. — Я уверен, что Милли еще не ела.

Леди Эджингтон ничего не сказала, и Чарлз, повернувшись, начал подниматься по лестнице; его шаги эхом отражались в холле, в то время как мать наблюдала за ним снизу бесстрастным взглядом.

Чарлз прошел по восточной галерее, минуя дверь в комнату сестры, и в самом конце достиг крыла, которое занимал после смерти отца. Чарлз не стал выселять мать из ее апартаментов, где она располагалась вместе с мужем, и не особенно хотел класть голову на подушку отца, поэтому переместился из своей спальни в апартаменты из четырех комнат, которые когда-то предназначались лорду одного из прежних поколений Эджинггонов и где была предусмотрена отдельная лестница, ведущая вниз, в библиотеку, и вверх, на второй этаж.

Он открыл дверь кабинета. В камине пылали раскаленные угли, и газовые светильники ярко освещали пастельные тона холодных стен. В этой комнате странным образом сочетался стиль эпохи Тюдоров со стилем барокко. Высокий, обшитый панелями, белый потолок украшала позолота, что было типично для начала семнадцатого века, а тяжелая мебель из белого клена с полосками, характерными для ценного сорта кленовой древесины, придавала комнате необычный иид в век красного дерева.

— Наконец-то ты здесь! — раздался внезапно голос. Чарлз остановился, потом с щелчком решительно накрыл за собой дверь.

— Здесь всегда было мое место, — заметил он. — Так что ничего удивительного в этом нет.

Милли поднялась навстречу ему, покинув объятия кресла с гнутой спинкой и обивкой цвета морской волны.

— Ты отсутствовал целый день. Должно быть, начал реализовывать свой план, чтобы выиграть пари, — сказала она, прищурившись. — Я уверена.