Линдси Фэй

Злые боги Нью-Йорка

Моей семье, которая научила меня, что когда тебя здорово выбили из колеи, ты поднимаешься и идешь дальше — или поднимаешься и слегка меняешь направление.

Летом 1845 года, после нескольких лет страстных политических дискуссий, город Нью-Йорк наконец создал полицейское управление.

Картофель, сельскохозяйственная культура, которая позволяет прокормиться с небольших наделов на неплодородных землях, уже давно стал главным продуктом ирландских арендаторов. Весной 1844 года «Сельскохозяйственный и садоводческий вестник» с тревогой сообщил, что заражение «какой-то плесенью» погубило посевы картофеля.

Неизвестны, как сообщила «Кроникл» своим читателям, ни причина заражения, ни способы борьбы с ним.

Эти два события навсегда изменили Нью-Йорк.

...

У бандитского братства есть свой язык, который понятен каждому из них, независимо от родного наречия или взрастившего их народа. Многие из этих слов и выражений, сохранив свой смысл, вошли во всеобщее употребление, посему для широкого круга читателей, особенно для тех, кто интересуется полицейскими сводками, стал необходим Vocabulum, или «Бандитский лексикон».

Джордж Вашингтон Мэтселл,председатель Полицейского суда,Начальник полиции Нью-Йорка, 1859

Избранные слова и выражения брызгального наречия [Выдержки из книги Джорджа Вашингтона Мэтселла «Тайный язык преступников: Vocabulum, или Бандитский лексикон». (G. W. Matsell & Co., 1859).]

Аид — еврей

Аутем — (от лат. autem) церковь

Башка — голова; пустоголовый, легкомысленный человек

Бене — (от итал. bene) хороший, отличный

Бережно — осторожно

Божья коровка — содержанка

Болтовня — разговор

Браток — мужчина

Вонять — бояться; испугаться

Вставить, вставиться — присоединиться. «Я вставлюсь в это дело вместе с ним»

Грязнуха — неряшливая женщина

Деревня — сельский житель; простофиля

Дерзкий — вспыльчивый; сварливый

Дернутый загон — сумасшедший дом

Джек Денди — нахальный парень

Жирно — дорого, богато

Заткнуть — душить; задыхаться

Звездочетки — проститутки

Звенелки — деньги

Кемарить — молчать

Клёвый — симпатичный; привлекательный

Красная тряпка — язык

Кролик — буян

Курица — женщина

Логово — дом

Лопотать — говорить на неизвестном языке

Лукавить — бить

Мертвый кролик — сильный и буйный мужчина, буян

Молли — девушка; женоподобный парень; содомит

Мышить — вести себя тихо; не шуметь

Мэб — шлюха

Мякий — буйный; веселый; общительный

Нажратый — больной

Нед — золотая монета в десять долларов

Нишкнуть — молчать; вести себя тихо

Нора — дом

Ночная бабочка — проститутка, которая работает на улицах только по ночам

Нюхач — полицейский осведомитель

Орган — трубка

Перчиться, с перчиком — теплый; страстный, горячий, горячиться

Петелька — вздор, чепуха

Пискун — ребенок

Подавить, подави — убить; «…, и точка!»; хватит

Посвященный — тот, кто знает

Птенчик — ребенок

Пухлый, пухло — богатый; много денег

Пыльный — опасный

Пытливый — подозрительный

Разбавить — ошеломить; одурманить

Рубить — тошнить, блевать

Ручкаться — пожать руку

Рычать — дерзить; пугать; блефовать

Сан — (от франц. sans) без чего-либо; ничего

Сладкий — пьяный

Сломать башку — озадачить, запутать

Смазанный — выпоротый

Совы — женщины, которые выходят на улицу только ночью

Сок — выпивка

Спокойный — убитый

Стейт — город Нью-Йорк

Стопарик — пьяница

Талант — непривередливый; свободомыслящий, умный человек

Туша — тело

Успокоить — убить

Физия — лицо

Французские сливки — бренди

Черепушка — лицо

Чиркало — мошенник, который обманывает сельских жителей при помощи меченых карт или костей

Чиркануть — запомнить

Чмокать — клясться на Библии. «Мирошка приказал мне чмокнуть телячью кожу» (Мировой судья приказал мне поклясться на Библии)

Шмотки — одежда

Шумный — растерянный; озадаченный; сбитый с толку

Щекотать — доставить удовольствие; забавлять

Эльфить — ходить неслышно; на цыпочках

Язва — ругань

Завет пилигрима

Мужья и жены, храбрецы, зачем они идут?
Зачем оставили они домашних уз уют?
То Небо вдохновило их, свободу духу дав,
Не для себя, для всех людей, оковы душ поправ.
Несут они сей славный дар на Запад с корабля:
«Церковь без епископа, страна без короля».


Ни принц и ни ханжа-прелат не в силах их согнуть,
Огонь горит у них в груди, свобода кажет путь.
И верят храбрые сердца, что лучше им не быть,
Чем покориться деспоту и о душе забыть.
И потому несут они на землю с корабля:
«Церковь без епископа, страна без короля».

Гимн, исполненный на собрании в Нью-Йоркском Молитвенном доме в 1843 году

Пролог

Когда я принялся за первый отчет, сидя за столом в Гробницах [Гробницы — прозвище здания в Манхэттене (построено в 1838), в 1845 г. включавшего суд, полицию и тюрьму. Здание получило прозвище из-за сходства с египетскими мавзолеями, которыми вдохновлялся архитектор.], то написал:

Вечером 21 августа 1845 года один из детей убежал.

Вряд ли вы поверите, что из всей мерзости, с которой ежедневно сталкивается нью-йоркский полицейский, сильнее всего я ненавижу бумажную работу. Но так оно и есть. Стоит мне задуматься о папках с делами, как по спине ползут змеи.

Полицейские отчеты предназначены для записей вроде «А убил Б из-за В». Но факты без мотивов, без истории — просто дорожные указатели со стершимися буквами. Бессмысленные, как чистое надгробие. И я не выношу сведение жизней к никчемной статистике. Досье вызывают у меня ту же тупую головную боль, какая бывает наутро после изрядной порции паршивого новоанглийского рома. В сухом строю фактов нет места причине, по которой люди совершают дикие поступки: любовь или отвращение, защита или жадность. Или Бог, в данном конкретном случае, хотя не думаю, что Бог этим очень доволен.

Если Он смотрит. Я смотрю, и мне это очень не нравится.

Взгляните, к примеру, что случится, если я попытаюсь описать одно событие из моего детства так, как обязан писать полицейские отчеты:

В октябре 1826 года в селении Гринвич-Виллидж загорелась конюшня, пристроенная к дому, в котором проживали Тимоти Уайлд, его старший брат Валентайн Уайлд и их родители, Генри и Сара. Хотя поначалу пожар был небольшим, в результате взрыва керосина огонь распространился на дом, и оба взрослых погибли.

Я — Тимоти Уайлд, и скажу вам сразу, это описание не говорит ничего. Ничего. Я всю жизнь рисовал картинки углем, чтобы занять руки, ослабить тугой жгут, стягивающий мне грудь. Один листок бумаги, на котором из выпотрошенного коттеджа торчат почерневшие кости, скажет вам намного больше.

Но теперь, когда я ношу полицейский значок, я постепенно привыкаю описывать преступления. Столько жертв в наших местных войнах во имя Господа! Я допускаю, что давным-давно было время, когда называть себя католиком означало наступить на протестантскую шею. Но прошедшие с тех пор сотни лет и широкий океан должны были похоронить эту вражду, если такое вообще возможно. Однако же вот я сижу и описываю кровопролитие. Все эти дети, и не только дети, но выросшие ирландцы и американцы, и прочие, кому не посчастливилось оказаться между ними. И мне остается верить, что мое сочинение станет подобающим мемориалом. Надеюсь, когда я потрачу достаточно чернил, резкий скрежет подробностей в голове немного притупится. Сухой древесный запах октября, пронизывающий ветер, задувающий в рукава сюртука, уже начнет стирать августовский кошмар, думал я.

Я ошибался. Но я ошибался и сильнее.

Вот как все началось. Теперь я лучше знаю ту девочку и могу писать, как человек, а не носитель медной звезды.

Вечером 21 августа 1845 года один из детей убежал.

Девочке было всего десять, шестьдесят два фунта, одета только в тонкую белую сорочку с широким воротничком, к которому аккуратно пришита кружевная лента. Темно-каштановые кудри девочки были стянуты в узел на макушке. Она стояла босиком на деревянном полу. Голые ноги и одно плечо, с которого сползла рубашка, чувствовали теплый ветерок, задувавший через открытую створку окна. Девочка вдруг задумалась, нет ли в стене ее спальни глазка. Никто из мальчиков или девочек ни разу не находил их, но такая штука просто должна быть. В эту ночь каждый толчок воздуха ощущался кожей как вздох и превращал движения девочки в медленные, вялые толчки.

Она выбралась через окно своей комнаты, связав вместе три стащенных чулка и обмотав один конец вокруг нижней скобы на ставнях. Встав, отлепила ночную рубашку от тела. Ткань была влажной и липкой, от нее по коже бежали мурашки. Девочка, сжимая в руках чулок, вслепую шагнула из окна в густой и рваный августовский воздух, скользнула по импровизированной веревке и свалилась на пустую пивную бочку.

Девочка в ночной рубашке, цепляясь за тени, как за спасательный круг, свернула с Грин-стрит на Принс и, миновав ее, вышла к бурному потоку Бродвея. В десять вечера Бродвей мелькал, смазывался. Она смело встретила кричащий поток муарового шелка. Развязные мужчины в двойных бархатных жилетах топают в салоны, снизу доверху облаченные в зеркала. Подрядчики, политики, торговцы; кучка мальчишек-газетчиков, между розовых губ торчат незажженные сигары. Тысячи пар бдительных глаз. Тысячи опасностей. И, раз уж солнце село, вышедшее на все углы сестринство: белогрудые шлюхи, страшно бледные ниже слоя румян. Они стояли кучками по пять-шесть, объединенные бордельным родством и тем, кто из них носит настоящие бриллианты, а кто — потрескавшиеся и пожелтевшие подделки.