Может, я однажды ее укусила.

Могу себе вообразить эту картинку: ее квадратную коричневую руку и как я вцепилась в нее зубами, будто в куриное бедрышко, и она зашипела. Зашипела, точно коричневая змея, и попыталась меня заколдовать, но теперь она боится, боится моих острых кошачьих клыков.

Я не знаю наверняка. Мысли путаются, мешаясь с туманом. Но мне нравится эта густая пелена в голове, тогда кажется, будто ты плывешь. Будто ты под водой, но еще можешь дышать.

Слышу, как открывается дверь, и поворачиваю голову. Он там, стоит на пороге спиной к теням. Смотрит, не моргая, своими черными как угли глазами.

Что-то громко говорит женщине с косами. «Аннунциата», — произносит он.

Так ее зовут. И я вспоминаю Деву Марию.

«Это ты, Дева Беатрис», — шепчет в голове голос Марии Магдалины. Аннунциата откладывает щетку, и теперь они что-то обсуждают с моим тюремщиком. Они говорят на ее секретном ведьминском языке, том, что они используют, чтобы плести заговоры против меня.

Я продолжаю улыбаться, беря в руки щетку. Рукоять черная, как его глаза, а щетина сделана из кабаньей шерсти. Запрокидываю голову и провожу щеткой по своим длинным волосам, наблюдая, как они серебрятся на свету.

— Сегодня семнадцатое число, Беатрис. — Теперь он обращается ко мне. — Семнадцатое декабря. Годовщина нашей свадьбы, помнишь?

Я сильнее провожу щеткой по голове. Кабанья шерсть впивается в кожу, точно тысячи крошечных кинжалов.

Да, помню. Я шла к алтарю в белом, как Дева Мария.

Неужели он думал, что я впервые шла к алтарю в белом?

Мне платили по две тысячи долларов в час за проход по подиуму в белом, к алтарю. Я была самой известной, самой красивой. Девственницей в белом подвенечном наряде. Последнее платье, финал.

— Подумал, мы можем поехать сегодня поужинать, — произносит мой тюремщик. — Отпраздновать нашу годовщину. Хочешь?

Мне нравилось красться по подиуму, точно кошка, грациозная и изящная. Иногда они одевали меня в черную кожу и кружево, порой — в меха, что-то пятнистое, вроде леопарда или гепарда, или в полоску, как у тигра, и я кралась туда и обратно по подиуму, этой узкой дорожке, не зря ее еще называют «кошачьей тропинкой», с размахом виляя бедрами, хищно глядя перед собой. Знаменитая походка Беатрис Мак-Адамс. Но в конце концов, я все равно невеста, Дева. Та, кто носит белое.

В голове раздается шепот Марии Магдалины:

Не забывай про ту юную девушку, Беатрис. Из Санкт-Петербурга. Ту, которую они одели в белое платье в Милане.

Да, я ее помню. Новенькая, ей было шестнадцать лет. Следующая Беатрис Мак-Адамс, говорили они. Но они не знали, что она саблезубый тигр. Умная, она не выдавала себя, никогда не выпускала когти.

Но я все видела. И во время дефиле, заключительного показа в Милане, я видела, как блеснули ее когти — острые-преострые, они разорвали туфли, загибаясь книзу. Я знала, что она собирается броситься на меня, разорвать на куски, и мне было страшно.

И я быстро прыгнула первой.

Один легкий удар задней лапой, и я ее сбила. Услышала ее крик. Вокруг зашумела толпа. Но девчонка бесшумно спрятала когти, чтобы никто не догадался, кто она на самом деле.

А потом уже начались звонки. Фиона из агентства каркала, точно ворона, пугая меня: кар-р, кар-р-р.

— Ты сломала ей нос, — каркала Фиона. — Два зуба выбиты. На нас подадут в суд.

Кар-р, кар-р.

Я отложила телефон, чтобы не слышать этого карканья; мне срочно нужно было мое «лекарство». Я держала его в блестящей коричневой баночке, где раньше хранился чай. «Чайные дневники, — гласила надпись. — Классический органический завтрак».

Я вдохнула немного, набираясь сил для разговора с Фионой.

— Мне были малы туфли, — сказала я. — Слишком узкие, и я споткнулась. Я не виновата.

— Мы в последний раз прикрываем твои выходки, Беатрис. Еще один подобный случай — и тебя выставят. Ты это понимаешь?

— Беатрис, ты меня слушаешь? — вклинивается голос моего тюремщика, острый, точно стекло. Он проходит сквозь меня подобно ножу. — Ты вообще слышала, что я сказал?

Он все еще смотрит на меня с порога своими чернильными глазами.

Думает, я не знаю, что он задумал.

Столько слов крутятся в голове, будто их нашептывают голоса, точно молитвы в церкви на Пасху, когда все скамьи заняты и люди стоят в проходах, а у алтаря лежат лилии.

Лилии. Мне хочется закричать.

Но я веду себя как образцовая узница. Слова крутятся в голове, но я выбираю лишь те, что он хочет услышать.

— Конечно, я тебя слушаю, любимый. С годовщиной тебя.

Глава третья

Я заблудилась. Арендованный «Ниссан» полз сквозь туман, густой словно вата, призрачно поблескивающий в свете фар, растворяющийся в черноте глухой ночи. Такую темную ночь еще называют «колдовским часом». GPS вырубился еще двадцать минут назад, и других машин я не встречала примерно столько же. Тихий океан шумел в сотнях метров подо мной, и пульс стучал в такт волнам.

Наверное, я проехала поворот на Торн Блаффс — немудрено на таком-то серпантине, Отис предупреждал.

Всего одиннадцать часов назад я, собрав вещи, в последний раз закрыла дверь уже не своей квартиры и села на рейс из аэропорта имени Джона Кеннеди. Сильная турбулентность над Скалистыми горами, третья мини-бутылочка каберне, потом бег через гигантский терминал лос-анджелесского аэропорта в попытке успеть на стыковочный рейс, который, как оказалось, отменили из-за тумана в Монтерее. Я постучала по плечу парня в зеленой толстовке с выпуклым гигантским моллюском:

— Не знаете, когда туман рассеется?

— В это время года туман довольно частое явление, может пропасть через двадцать минут, а может и через шесть часов.

Шесть часов! Меня так и подмывало броситься к стойке и сесть на первый рейс обратно в Нью-Йорк. Но квартиру я уже сдала девушке-фотографу с розовыми волосами, из Голландии, а на банковском счету почти ничего не осталось. Да и друзей всех раскидало по стране.

Вместо этого я развернулась и пошла за фраппучино. Спустя два кофе, ролл с индейкой, а потом еще и «Маргариту» объявили посадку на мой рейс. После очередной болтанки мы наконец сели в Монтерее, а потом я еще долго ждала у стойки аренды машин; теперь стояла полночь, и я заблудилась.

Машина ползла по практически невидимому изгибу дороги. Вдруг из тумана, точно эктоплазма, неожиданно выступил дорожный знак: кабан со страшной мордой и кабанчик за ним. Точно, Отис же говорил, что они часто переходят дорогу, вроде местной достопримечательности.

Да! Я выбросила сжатый кулак в воздух.

А вот и поворот, прогалина в густом подлеске, отмеченная двумя круглыми белыми булыжниками. Я свернула, проехав между ними по изрытой колеями дорожке, и через несколько метров остановилась у высоких металлических ворот. Стоило нажать на кнопку у громкоговорителя, и, точно от «Сезам, откройся!», створки распахнулись.

Я поехала дальше по темному растрескавшемуся асфальту, мимо возвышавшихся по краям черных колонн секвой. Заросли колючего кустарника и папоротника поблескивали между стволов, точно растения из потустороннего мира. Горбатые тени дрожали в листве за ними. Время от времени они хватали капот моей машины скрюченными, как у гоблина, пальцами.

Как в сказке. Сейчас я могла бы ехать к пряничному домику. Или к разрушенному замку, где бродило жаждущее крови чудовище.

Дорога извивалась, точно змея, и когда я уже подумала, что попала под действие какого-то зловещего проклятия, переносившего меня каждый раз в начало пути, лес по краям дороги посветлел и туман начал рассеиваться, открывая взору одно из самых прекрасных строений, которые я когда-либо видела.

Трехэтажный особняк из дерева, стекла и металла с выступающим над океаном верхним этажом — террасой, нависшей прямо над волнами. Фасад мягко освещался грунтовыми светильниками, естественно вписанными в ландшафт.

Я остановилась на подъездной дорожке. Парадная дверь распахнулась, и мне навстречу бросился Отис в каком-то монашеском коричневом одеянии и пижамных штанах.

К окну машины вдруг прижалась жуткая морда: черная, волосатая, с блестящими черными глазами.

— Пилот! Место, мальчик! Место! — Отис дернул собаку за ошейник. Вот тебе и чудовище — черный нестриженый пудель. Он вырвался из рук и умчался в темноту. — Прости, он еще щенок. Недавно взяли. София привезла его вчера.

Пошатываясь от усталости, я выбралась из машины, и Отис сжал меня в медвежьем объятии:

— Черт, Джени, как же я рад тебя видеть, ты даже не представляешь!

— И я рада. — Так рада, что глаза застилают слезы. — Ты совсем не изменился! — Он и правда по-прежнему выглядит как улыбающееся солнышко на упаковке с готовым завтраком: круглое лицо, светлые волосы лучиками торчат в разные стороны, голубые глаза-пуговки прячутся за золотистыми очками.

— Да и ты не изменилась. Разве что слишком похудела. Ну ничего, на воздухе аппетит быстро вернется. Он очень бодрит.

— Да, я заметила. — Поплотнее запахиваюсь в легкий кардиган. — Какой роскошный дом!

— Еще бы, скажи? Знаешь архитектора Джаспера Маллоя?

— Конечно, великий архитектор середины прошлого века. Это он спроектировал дом?