Самым низким уровнем был известный сектор для населения и одновременно место назначения всех индивидуумов в тот момент, когда они вынуждены смешиваться с толпой […]. Войти в толпу означало выродиться, вернуться, быть отброшенным в некую доиндивидуальность, в низший общий знаменатель толпы предков — в мир опасных инстинктов и примитивных воспоминаний. Город, демократия, социализм — все это казалось, так или иначе, иллюзией, или питало иллюзию способности индивидуума выжить в толпе без ущерба для себя […]. В «страхе перед толпой» или тревожной бдительностью относительно «опасных классов» нет ничего нового, однако в конце XIX века совершили уникальную попытку создать позитивистское направление науки (дистиллят из психологии, биологии, расовой антропологии) об основных и метаисторических особенностях толпы (как места исчезновения классовых различий) и ее взаимоотношениях с «цивилизацией» (там же: 223–224).
Позднее Симонацци, в истории концепции вырождения в различных контекстах и периодах рубежа XIX–XX веков, показал, что Италия стала одной из стран, оказавшихся наиболее восприимчивыми к теории вырождения Мореля [Бенедикт Огюстен Морель (1809–1873) — французский психиатр, оказавший большое влияние на психиатрические теории в XIX веке; он отрицал многие положения дарвинизма и считал, что приобретенные признаки могут наследоваться. // Десять лет спустя, в 1974 году, бостонский судья Артур Гаррити обнаружил факты дискриминации в работе городских школ. Комитет образования штата, стремясь смягчить сложившуюся ситуацию, разработал план, по которому школы более чем с половиной «не белых» учеников должны были быть сбалансированы по цвету кожи. Проще говоря, черных детей решили «разбросать» по белым школам. Но, чтобы не подвергать их опасности, им предоставили автобусы для развозки. В Бостоне начались волнения, стрельба и многотысячные марши протеста. Принудительное использование школьной развозки из самых бедных и расово сегрегированных районов города привело к беспрецедентному уровню насилия и беспорядков на улицах и в школьных классах. — Примеч. ред. ]. Это было связано как с традиционным трепетным уважением к французской психиатрии, так и с тем фактом, что в те годы Италия все еще находилась в поиске собственной культурной идентичности, способной интенсифицировать процесс формирования политического единства (Simonazzi 2013: 84). Тем не менее, идея о том, что преступник якобы психически и физически ненормален, «отмечен особыми атавистическими чертами, и исследование преступлений может быть преобразовано в позитивную науку, способную дать возможности распознания преступников по физиогномике» (там же: 92) не была прерогативой или специфической особенностью итальянцев.
Если литературный и коммерческий успех монстров и вампиров, как, к примеру, в случае Брэма Стокера, был следствием великого беспокойства из-за вырождения индивидуального и коллективного, казалось, присущего именно этой эпохе (Forman 2016), то и с политикой происходило то же самое:
...В политике крайне левые взгляды и социализм присвоили диагнозы теоретиков вырождения, сделав их своими, как в случаях Энгельса, первого Сореля, того же Жореса, в то время как евгеника, улучшение расы и общества могли быть задействованы как в расовой теории Ваше де Лапужа [Жорж Ваше де Ляпуж (1854–1936) — французский последователь теории социального дарвинизма и один из идеологов расизма.], так и в представлениях борцов за социализм, например, Бернарда Шоу, фабианцев [Фабианцы — философско-экономическое течение реформистски-социалистического толка, получило свое название от имени древнеримского военачальника Фабия Максима Кунктатора (Медлительного), чья стратегия в войне строилась на истощении противника.] и немецких социал-демократов. Тем временем и французская пресса типа La Revue socialiste (Социалистический журнал), и даже воинственные еженедельные листки Le prolétaire (Пролетарий) и Le parti ouvrier (Рабочая партия) распространяли в конце XIX — начале XX веков теорию вырождения (Gervasoni 1997: 1095).
Таким образом вырождение стало вопросом, на который пытались ответить как правые, так и левые, от Мореля до Ницше, и даже Золя в романе «Дитя человеческое», а чуть позднее и Фрейд [Фрейд и Нордау вместе учились в Париже, где посещали лекции Жана-Мартена Шарко (Жан-Мартен Шарко (1825–1893) — французский врач-психиатр и педагог, автор учения о психогенной природе истерии.). Он первый сформулировал понятие вырождения, а потом был руководителем докторских диссертаций по проблеме истерии у обоих (van der Laarse 1998: 162). Оба стали впоследствии основными толкователями понятия вырождения в немецкоязычном мире. Фрейд, на мой взгляд, в этом вопросе занимал двойственную позицию. С одной стороны, используя психоанализ, он выступал против «театра психиатрии», и, используя метод реконструкции автобиографии пациента, боролся с верой в существование коллективных и антиисторических атавизмов. С другой стороны, делая акцент на физиогномику, на чтение выражений лица, он следовал тем исходным представлениям, что побуждали воспринимать позитивистскую антропологию как научный метод. Существуют и другие сходства между теориями позитивизма и Фрейда. Например, Ничефоро (Alfredo Niceforo (1876–1870), социолог-позитивист, прим. перев.) выдвинул теорию о существовании у каждого человека «глубинного эго», сочетания антисоциальных и подсознательных импульсов, знаменующих возврат к доцивилизованному существованию. «Высшее эго», сформированное социальными взаимодействиями человека, стремится контролировать его латентную преступную сущность. Очевидно, что эта теория звучала в унисон с открытиями психоанализа тех лет. Фрейд был знаком с трудами ЧЛ, называл их «великими и фантастическими…». О взаимосвязи между Фрейдом и ЧЛ можно прочесть в изданиях Frigessi (2003: 412) и Guarnieri et al. (1986). Как указывает Даниэль Пик (2010: 252), разница между взглядами на пациента у Фрейда и Ломброзо, тем не менее, существовала, и соответствовала фазовому переходу между методами Шарко, сосредоточенного на том, чтобы замечать и наблюдать, и Ломброзо, стремившегося уже слушать и интерпретировать.]. Ницше считал себя самого вырожденцем и воспринимал успехи и достижения как доказательства преодоления собственной посредственности. Для всех них эволюция вовсе не ассоциировалась с прогрессом. Существовал так же и важный фактор, связанный с войной — он способствовал оживлению споров. Уже со времен франко-прусской войны 1870 года, французская и английская пропаганда пестрела обвинениями в преступных деяниях в адрес немцев, как представителей расы насильников [Такова была главная идея знаменитой в свое время книги Катрфажа (Jean Louis Armand de Quatrefages (1810–1892) — французский зоолог и антрополог, прим. перев.) «Прусская раса / La race prussienne» (1871). Тема немецкой «исключительности» будет всплывать и после Второй мировой войны, в описаниях нацизма как чего-то логичного для немецкой культуры, большой беды, возможной только в этой стране (см. прежде всего Mosse 1992). По мнению Пика, подобная попытка демонизировать зло, как прежде всего немецкий продукт, не только вводит в заблуждение, но и является частью wider political history of forgetting, так называемой политики забвения, распространившейся после 1945 года, направленной на сокрытие, в том числе, широкого распространения евгенических практик, таких, как кастрация и стерилизация в США, в Англии, в Австралии и скандинавских странах вплоть до 1960-х годов (1989: 240; Simonazzi 2013).], что и стало антропологическим доказательством их вырождения [Несколькими годами позднее война, как стало очевидно позднее после ужасов Первой мировой, заставила всех, в том числе и литераторов, задуматься о закате западной цивилизации и утрате ею превосходства по сравнению с иными культурами. Это стало одним из триггеров антиколониального сознания (вспомним, к примеру, выводы Сенгора (Леопольд Седар Сенгор (1906–2001) — африканский политик, первый президент Сенегала, разработчик теории исключительности африканцев) и Хо Ши Мина (Хо Ши Мин (1890–1969) — первый президент Вьетнама, радикальный коммунист и марксист), сформировавшиеся в результате личного опыта взаимодействия с французскими колониальными войсками.].
Как я уже упоминал, беспокойство по поводу вырождения шло рука об руку с общественным интересом к миру тайн. Тайна, колдовство, жизнь после смерти или даже появление «материалистической теории духов» были весьма характерными увлечениями того времени. ЧЛ был их ярким представителем и ловким специалистом, в силу междисциплинарных интересов, включавших позитивизм и спиритизм, ортодоксальную медицину и альтернативные практики, науку и суеверия, клинику и театр (Pick 1989: 149). В дальнейшем мы увидим, что его многозадачность, а также «всеядность» человека, поглощающего теории и данные из самых разных источников, очень поспособствовали его популярности в Латинской Америке. Можно назвать его этаким «полиграфом», то есть персонажем, способным писать и воздействовать самыми разными способами, в разных стилях и на самых разных уровнях.
Вторая половина XIX века, как четко показала Клара Галлини (Clara Gallini, 1983), стала временем развития различных синкретических движений, прежде всего в трех направлениях: позитивизм-духовность (в том числе и медиумизм, спиритизм, магнетизм и магия), село-город (и народные культы, к примеру методы народной медицины и борьба со сглазом) и Запад-первобытность. В самом позитивизме царили два духа: научный и спиритуал-философский, и один из них преобладал, в зависимости от контекста. Вдобавок, даже на протяжении жизни одного ученого, как например ЧЛ, по мере развития научной карьеры, вначале был главным первый дух, а потом второй. Кажется, что и позитивистов, так называемых великих хирургов бытия, одолевала, в противовес всем их утверждениям, сильная тяга к колдовству — как если бы две крайности, рациональность и мир чудес, контактировали друг с другом. Можно сказать, что для ЧЛ спиритизм / эзотеризм в науке был чем-то похожим на масонство в политике. Коллективные психозы и психопатии в те времена были темой исследований и обсуждения в средствах массовой информации. Поэтому не случайно, что в 1896 году журнал АР представил читателям, помимо нового раздела про гомеопатию, специальную рубрику о медиумах. В ней постоянно задавался вопрос, являлись ли обсуждаемые феномены результатом деятельности шарлатанов или все-таки проводников сверхъестественных сил. На самом деле в те годы некоторые ученые интересовались сверхъестественным. Среди них один из лучших учеников ЧЛ, Сальваторе Оттоленги [Сальваторе Оттоленги / Salvatore Ottolenghi (1861–1934) — итальянский врач, специалист по судебной медицине, в 1884–88 гг. был ассистентом Ч. Ломброзо.], который в 1900 году провел исследование магнетизма, знаменитой «подверженности лунатизму». Он выделил два типа магнетизма: люди, убежденные в его существовании, способные иногда лечить некоторые болезни, создавая поле эмпатии между больным и врачевателем; и множество шарлатанов. К этому же выводу пришел и Альфредо Ничефоро, опубликовавший в журнале Archivi далеко не единственную статью. Однако ЧЛ, тем не менее, разубедить не удалось — он был очарован и не стремился проводить эмпирические исследования [Гульельмо Ферреро в некрологе на смерть ЧЛ, опубликованном в ежедневнике Estadão, указал, что семья ЧЛ испытывала сильную неприязнь к медиуму Эусапии Палладино и была весьма опечалена тем, что ЧЛ в последние годы жизни был сильно увлечен спиритизмом. Я же уверен, что именно в доме Ломброзо Ортис познакомился с текстами и принципами спиритизма — это стало одним из важных воздействий ЧЛ на Ортиса.].
Магнетизм был связан и с харизмой, поэтому в 1880 году ЧЛ написал материал о Дэвиде Лаццаретти [Дэвид Лаццаретти / Davide Lazzaretti (1834–1878) — провидец, прозванный Христом Амиаты, основатель общины возле горы Амиата (Тоскана), признанный «святым» крестьянами области.], мессианском лидере религиозной общины Амиата, выходце из карабинеров, последователе бразильского миссии Антониу Конселейру [Антониу Конселейру / Antônio Conselheiro (1830–1897) — наст. имя Антониу Висенти Мендис Масиэл; бразильский религиозный деятель, проповедник, основатель деревни Канудус и руководитель крестьянского восстания Канудус (1896–1897). Конселейру по-португальски значит «советник, утешитель».], убитого вместе с тысячами последователей в Канудосе (Баия) в 1987 году — одного из объектов изучения Нины Родригеса, несомненно вдохновленного анализом ЧЛ. Лаццаретте, вероятно, галлюцинировал, был «теоманом» (т. е. у него был комплекс бога), мономаньяком (последователем одной-единственной идеи) и страдал психическим расстройством. По мнению ЧЛ, а также согласно выводам статьи Серджи (Sergi, 1889), эндемический (т. е. местный) психоз — мотор многих революций. Сципион Сигеле [Сципион Сигеле / Scipio Sighele (1868–1913) — итальянский социолог и криминолог.], вдохновленный трудами Тарда [Габриель Тард /Gabriel Tarde (1843–1904) — французский социолог и криминолог, один из основателей субъективно-психологического направления в западной социологии.], написал в 1891 году статью «Преступная толпа». Работа весьма любопытная: она выходит за рамки экономических мотивов, свойственных методам редуктивного анализа социалистов.
При этом она развивает опасные идеи, поскольку отказывает массовым движениям в самостоятельности, связывая их поведение исключительно с т. н. моральным самозаражением: якобы толпа, как женщина, управляется экстремальными эмоциями, и «способна на любые крайности, скорее только на крайности и способна, замечательна готовностью к самопожертвованию, пугает часто яростью, но при этом никогда или почти никогда не способна сдерживать эмоциональные порывы» (из письма Сигеле к Тарду, в Gallini 1983: 305).
Клара Галлини [Клара Галлини / Clara Gallini (1931–2017) — итальянский антрополог и этнолог.] утверждает, и весьма аргументировано, что успехи сеансов магнетизма, как массового зрелища, утратили привлекательность с появлением кинематографа. Новая технология сразу получила монопольное право на производство чудес (там же: 117) [Я вот думаю: а не стали ли фотография и кинематограф спусковыми крючками для кризиса позитивизма как научной догмы, сделав человеческое поведение менее естественным, всегда готовым стать артефактом, даже когда оно вполне реально и соответствует тому, что мы видим. Формальное наблюдение за человеком далеко не все рассказывает о его сущности, и его сущность не проявляется в фотографических отражениях. Стоит поразмыслить.]. И если кинематограф стал замечательной альтернативой для толпы, то фрейдистский поворот, сделавший упор на психике индивида, дал альтернативное объяснение массовым патологиям. Но интерес к магнетизму на этом не угас. Впечатления от сеансов магнетизма повлияли годы спустя и на размышления Макса Вебера о харизме, тексты Томаса Манна о воздействии фашизма на толпу (новелла «Марио и волшебник», 1930) и даже на некоторые выводы Муссолини о «магнетической власти» (Sarfatti, Dux, 1926) [О важности эзотеризма в конце XIX века в Италии см. у Джан Марио Каццанига (Gian Mario Cazzaniga, 2010).].
Девятнадцатый век был долгим. Он ознаменовался не только поисками новых колдовских чар или новых коллективных увлечений, вроде поисков новой чистоты (Reinheit) тел, пищи и отношений с природой [Вспомним о распространении, прежде всего в Германии и Австро-венгерской империи, а также и во Франции, Голландии и скандинавских странах, новых движений, в основе своей эзотерических, сконцентрированных на поисках телесной, художественной, а порой и даже расовой, чистоты, таких как натуризм и нудизм, гностицизм, вегетарианство, движение против вивисекции, против алкоголя, «открытие» индуизма и буддизма. Этим поискам не были чужды и социалисты, сионисты и ультранационалисты, показывая на этом примере, что даже противоположные политические течения, в некоторые исторические моменты, могут черпать силы из одних и тех же источников. Прекрасный анализ подобных движений и совместного использования, к примеру, понятия вырождения в первичном сионизме Теодора Герцля и Макса Нордау и одновременно антисемитском расизме Рихарда Вагнера, его дочери Евы и Хьюстона Стюарта Чемберлена в период между 1870 и 1914 годами см. van der Laarse et al., 1998.], но стал и веком создания новых великих дискурсов, таких, как нация и национализм — дискурса, призванного выйти за границы Gemeinschaft, самого ограниченного из сообществ (Smith 1998; Gellner 2006; Hobsbawm 1991). Параллельно с этим распространялись изображения «других» людей, в значительной части прирост характеризовался консолидацией колониальных империй. Он развивался тремя разными путями: в цирках и особых человеческих «зоопарках»; распространение знаний об иной культуре в прессе; искусство с большой буквы — и его потребление. Этому способствовали как знаменитые международные выставки и мероприятия, так и ставшие более многочисленными и масштабными национальные выставки, вдохновленные увеличением количества и возможностей визуальных средств, которые стояли у истоков новой визуальной культуры. Это был период зарождения подлинной страсти к коллекционированию и демонстрации всего, что могло иметь отношение как к примитивным людям из далеких заморских стран, так и к таким же существам среди нас, опасным и лишенным цивилизованности.
