Начнем с цирка: «Площадное зрелище традиционно служило местом общения: артисты (сказители, акробаты, разные шарлатаны) издавна странствовали по разным местам […]. В конце века мир начал осваивать новые современные монопольные тенденции, мелкие компании оказались в кризисе (порой относительном) […], освобождая место немецким и американским представителям индустрии развлечений, и способствуя тем самым созданию представлений об экономической и культурной мощи определенных ‘сильных’ наций» (Gallini 1998: 532). Экзотическая атмосфера нарисовала сказочный фон, экзотические персонажи во плоти или в воображении стали героями различных соревнований и игр на ловкость. Дикарь, как правило темнокожий, африканец или ацтек, рассказывал публике ужасные случаи из дикарской жизни и о том, как его пленили (там же: 534). Хотя нам кажется — и должно казаться — что эстетическое удовольствие должно быть более невинным и менее безобразно расистским, этот мир породил крупных импресарио в области экзотики и примитива, например, знаменитую немецкую компанию Hagenbeck, которая, от импорта диких животных перешла к импорту аборигенов и создавала «негритянские деревни» (там же: 535; Sordi 1980). Человеческие зоопарки получили невероятное распространение, подготовив почву для новой визуальной культуры, к описанию особенностей, к которым я сейчас и перейду.
Развитие коммуникационных технологий — часть построения более широких, чем в прошлом, дискурсов и (национальных) нарративов. Нани напоминает нам, что наиболее важные термины в деле создания Другого, неотъемлемой части любого национального нарратива — это клише и стереотип (Nani 2006: 31). Национализм, как и колониализм, являющийся расширенной версией первого в отношении далекого Другого, развивались благодаря новым технологическим возможностям коммуникаций, популяризации новых методов фотографии и графических техник. Этому способствовало активное взаимодействие антропологии и фотографии, в особенности в Италии; ПМ и ЧЛ были важными членами Итальянской фотографической ассоциации. Другой легко перебрался из рабочего дневника этнографа на почтовые открытки — весьма популярный тогда способ общения, представляющий большой интерес для любого современного исследователя расизма и расистской культуры той эпохи [Под расизмом я подразумеваю веру в существование рас, иерархически организованных в более высокие и менее развитые; в то время как под расистской культурой я имею в виду политику и практику, использующие дискриминацию разных предполагаемых рас. Это два разных, но лимитрофных явления.]. ЧЛ получил от друзей и поклонников множество подобных открыток, хранящихся сегодня в архиве Музея Ломброзо.
Открытки из почты Ломброзо с изображениями различных расовых групп, опубликованные Ассошиэйтед Пресс. Источник: Архив Музея криминальной антропологии «Чезаре Ломброзо» Туринского университета. Местонахождение: IT SMAUT Музей Ломброзо.
Другим мощным двигателем была реклама, проникавшая на рынок повсюду, где только было можно, и внедрявшая экзотику в массовое потребление того времени. Объем рекламы рос вместе с распространением полиграфии, ежедневных и еженедельных газет и журналов, публиковавших все больше картинок, среди которых количество цветных тоже постоянно росло. Значительная часть этих иллюстраций изображала Другого — как жителей колоний, так и собственных граждан из «опасных» слоев (Nani 2006). Выходили также и книги о путешествиях и приключениях, обретавшие все большую популярность, и пополнявшие семейные библиотеки не только высшего, но и среднего класса. Салгари [Эмилио Карло Джузеппе Мария Сальгари / Emilio Carlo Giuseppe Maria Salgàri (1862–1911) — итальянский писатель, автор исторических и приключенческих романов.] был не только хорошим знакомым ЧЛ, вдохновлялся его трудами, но и сам вдохновлял яркими образами дикарей — подобную смесь притягательного и отвратительного можно встретить также у Киплинга и Конрада (они, в свою очередь, воздействовали на Фрейда и его венский кружок) (Torgovnick 1990: 201).
Мир высокого искусства тоже менялся. Появление стиля модерн, известного сегодня также как Ар-нуво или Югендстиль, вызвало серьезные перемены в мире искусства, потребления искусства на Западе. Стиль проникает во все области художественного творчества — в архитектуру, изобразительное искусство, искусство гравировки, мебель, музыку, ювелирные изделия, моду и т. д. Изменения принесли два серьезных новшества. Во-первых, стиль ознаменовал конец увлечения прогрессом и позитивизмом и возврат к естественности, интерес к экзотике, особенно восточной, и теософии. Во-вторых, характер потребления искусства тоже изменился — впервые предметы, символизировавшие «хороший вкус» и стиль среднего класса, стало возможно купить и выставить прямо дома. Эти произведения и объекты также выставлялись на крупных выставках, определяли архитектурный стиль. Модерн достиг апогея, скорее всего, во время Всемирной выставки современного декоративного искусства в Турине в 1902 году [Следует подчеркнуть особую роль Турина, города, в котором ЧЛ работал. Этот город стал столицей весьма значимого королевства, намного большего, чем Сардинское, и принял большую волну иммиграции представителей разных культур, в значительной части состоявшую из евреев и вальденсов (религиозное движение в западном христианстве, выступавшее за отмену частной собственности, бедность и взаимопомощь), став настоящим плавильным котлом для представителей другого мира.].
Большие и малые выставки характеризовали не только вторую половину XIX века и начало века XX, но и знаменовали собой момент катарсиса и синтеза нового. В точности как это уже произошло с цирками и человеческими зоопарками, на выставках совершался двойной процесс. Галлини писала о «двойном регистре контроля и пробуждения желания, исключения и включения. Двойной регистр сценического пробуждения фантастического ‘чуда’ и ‘научное’ объяснение с познавательным, педагогическим результатом» (Gallini 1998: 531).
Можно утверждать, что аналогичная полярность была присуща и выставочным объектам в целом, в том числе и в музеях того времени, и многих научным коллекциям, рассказывавшим о человеческих расах и типах.
Новая визуальная культура, включавшая в себя и некоторые сенсорные формы, как подчеркивал Эрнест Геллнер [Эрнест Андре Геллнер / Ernest Gellner (1925–1995) — английский философ и социальный антрополог, основатель и директор центра по исследованию национализма при центрально-Европейском университете в Будапеште (1993–1995).] (2006), была необходима для возникновения и проявления национализма, как феномена, следующего за созданием нации. Хотя часто националистическая риторика высокомерно провозглашает националиста создателем нации (или заявки на нее). Национализм, в современном понимании, является продуктом прогресса [А в Латинской Америке, мне кажется, это был отчаянный поиск идеального равновесия между порядком и прогрессом.], и, сказали бы мы сегодня, модерна. Он предполагает обмен смыслами, в том числе и риторический, между элитами и массами, создание концепции народа и народной атрибутики, как чего-то, что стоит передачи следующим поколениям и всяческой демонстрации. Популярность Ломброзо в Италии и за рубежом, его этнографическое любопытство были одновременно и причинами, и результатом, определяемыми новой визуальной культурой.
Все эти новшества стали частью великого формирования нации, процесса обретения ею лица, поиска образа. Как в Южной Америке, так и в Италии, создание страны не было равносильно созданию итальянцев, бразильцев, кубинцев или аргентинцев, как людей, расы и/или народа. Требовалось создать некий образ нации, ее ритуалы, вдохновленные примерами наций, воспринимавшихся как победившие и доминирующие — таким образом, нужен был объект для подражания. Как в Италии, так и в Южной Америке люди перешли от вопроса «кто мы», от народа, заслуживающего независимости, к поиску ответа «кто они». А они — опасные классы, интеллектуальные элиты, не признававшие себя частью существующего народа и мечтавшие о народе, сформированном по-другому и только поэтому лучшем. В Бразилии, как утверждает Мариза Корреа [Мариза Корреа / Mariza Corrêa (1945–2016) — бразильский антрополог и социолог, профессор в Государственном университете Кампинаса. // Шутливый термин был предложен в 1861 году Оливером Холмсом-старшим (в одном из его романов) по аналогии с высшей индийской варной, дабы подчеркнуть влиятельность бостонских протестантских семейств. — Примеч. ред. ] (1996: 53), «прежде чем быть осознанной в терминах культуры и экономики, нация была осознана в терминах расы».
В Италии стремились объединить народ, превратить его в нечто лучшее, в инструмент прогресса, которого хотели достичь, и, в конечном счете, консенсуса по поводу власти.
Операция проходила, если можно так сказать, по направлению снаружи внутрь, прежде всего по линии Север-Юг, но и по направлению наружу, по линии Запад-примитив/архаика/экзотика. В этом смысле было бы полезно интерпретировать социальный вопрос вместе с вопросом глобального Юга, вопрос эмиграции совместно с колониальным. Социальное напряжение в стране, попытки его интерпретировать [Это хорошо показано в книге под редакцией Гайя Джулиани / Gaia Giuliani Il colore della nazione / «цвет нации» (2015).], проистекали из взаимодействия четырех проблем. Однако, наряду с относительно внутренними движениями, существуют и важные международные воздействия, и динамические факторы, определяющие исходный контекст. Нас не должно удивлять, что
...История Италии периода образования и консолидации единого государства, мало отличалась от истории иных западных стран […], и характеризовалась присущей идеологии и практике расизма ненавистью к внутренним врагам (хулиганы и «дегенераты»; «преступники» и девианты); выделением народных представителей, от которых следовало добиться подчиненности (женщины, южане, плебс и «опасные классы») и поиском внешних врагов. Постепенно недругами стали немцы, с октябрьской большевистской революции славяне, чаще всего русские; «монголоиды»; африканцы, потенциальные враги, в зависимости от степени возмущения и признания собственной «естественной» второсортности и необходимости высшего руководства. Наконец, пагубным синтезом всех этих представлений относительно евреев: врагов одновременно внутренних и внешних, воплощения современности и вечного прошлого; народа примитивного и гипер-цивилизованного, нации иностранной и космополитичной, знаменосцев социализма и плутократии (Burgio 1998: 10).
И еще:
...Именно непроницаемость, косность расистского сознания позволяет расизму без особых трудностей сосуществовать с парадоксом, лежащим в его основе, и который иначе бросался бы в глаза. Эта «теория» должна сочетать фиксизм («расовые» отличия следует воспринимать как «естественные» и, таким образом, неизменные во времени, не ставить под сомнение их практическую и идеологическую эффективность) и одновременно динамику (конфигурация понятия «раса» должно меняться в зависимости от социальной, экономической, культурной и политической географии отдельных сообществ, чтобы расистская идеология не стала окончательным анахронизмом) (там же: 19).
Как в Бразилии, так и в Италии были и есть обширные области, отстающие в развитии, что позволяет делать интересные сравнения. В Италии проблемы юга страны буквально раздирали страну и служили главной темой дебатов о национальной культуре. В период между 1897 и 1898 годами появились три классических текста, послуживших аргументами про и контра для представлений о якобы неполноценности «южной расы» по сравнению с «нордической расой» или «англосаксонской расой» (ср. Teti 2013): «Преступность на Сардинии» / La delinquenza di Sardegna Альфредо Ничефоро, «Во имя проклятой расы» / Per la razza maledetta медика Наполеоне Коладжанни, «О южном вопросе» / Sulla questione meridionale Гаэтано Сальвемини [Наполеоне Коладжанни / Napoleone Colajanni (1827–1941) — итальянский криминолог; Гаэтано Сальвемини / Gaetano Salvemini (1873–1957) — итальянский политический деятель, историк.]. На самом деле, южный вопрос и проблема «отставания» северо-востока Бразилии отражают расовую географию всего мира. В обеих странах публиковалась научная литература, целью которой стало описание Юга или Северо-востока как единой проблемной «отсталой» области, сохранявшей иерархические отношения феодального типа. Также она отличалась от горизонтальных отношений, сложившихся, по мнению Роберта Патнэма [Роберт Патнэм / Robert Putnam (род. 1941) — американский политолог, профессор Правительственной школы Джона Ф. Кеннеди Гарвардского университета.], в позднем Средневековье в коммунах северной и центральной Италии (см. Morris 1999: 11–30) [Сегодня, как на Юге, так и на Северо-востоке (см. Albuquerque 1999) появилась новая тенденция в области изучения регионов, не прибегающая к регионализму и меньше использующая обобщения и больше — конкретную микро-историю экономики. Новая тенденция не использует больше теорий, вдохновленных Великим разделом. В Италии в 1985 году был основан IMES, Южный Институт истории и социальных наук / Istituto meridionale di storia e scienze sociali, который издает престижный журнал Meridiana, предлагает решать проблемы юга совместно с проблемами севера и старается избегать предрассудков ориентализма, о которых писал арабско-американский публицист и антиколониалист Эдвард Саид.]. В обеих странах на рубеже XIX и XX веков, в период, примерно совпадающий со временем Первой Бразильской республики (1889–1930), развивались иерархические модели под эгидой позитивизма и универсалистской теории политического участия. Сопровождалось это, тем не менее, открытием новых форм социального лифта, предоставившего в Италии новые пространства для угнетаемых религиозных меньшинств, таких, как евреи и евангелисты. Данный период также продвигал социалистические идеалы. В Италии они выглядяли куда значительнее, чем в Бразилии — вместе с возникновением нового и все более многочисленного класса городской буржуазии, появления у него новых привычек и потребностей, порой сочетающихся с левыми идеями и определенными симпатиями к социализму, таких, как новая, уже упомянутая выше, визуальная культура. Сформировалась молодая итальянская нация. Не отрицая специфический контекст, следует выделить некоторые моменты ее совпадения и даже сходства со странами Южной Америки. В самый интересный для нас период истории (1890–1920) национальные элиты этих стран все еще руководствовались расовой идеей. Для них именно она определяла, какая часть популяции должна бы соответствовать лозунгу «Порядок и прогресс» [Ordem e progresso / «Порядок и прогресс» — национальный девиз Бразилии, заимствованный из политических идей позитивизма, из цитаты французского философа-позитивиста Огюста Конта «любовь как принцип, порядок как основание, прогресс как цель». Девиз размещен на государственном флаге страны.] и воплощать модернизационные меры. Согласно идее, прогресс был закодирован в типе людей, как правило европеоидов, а отставание зависело от индейского или африканского фенотипа в остальной, как правило, большей части населения.
