В Италии изменения происходили быстро, начиная с первых годов XX века, по мере индустриализации. Проблема опасных классов, то есть социальные вопросы, породили интерес к относительно новым отклонениям от одобряемого поведения: бандитизму, безумию, гениальности, кретинизму, истерии, алкоголизму и т. д. Это породило споры в общественном пространстве (связанные с аналогичными спорами по сходным темам в иных странах), подпитывавшиеся сформировавшимся в эту эпоху (после Рисорджименто [Рисорджименто — итальянское национально-освободительное движение за объединение раздробленной Италии (середина XIX в.); завершилось в 1870 году присоединением Рима к Итальянскому королевству.]) пессимизмом в отношении нации, государства и правительства (особенно сильным у таких авторов, как ПМ). То был даже двойной пессимизм — как по отношению к способности государства эффективно работать, так и по отношению к качеству населения. Не удивительно, что вопрос волновал и латиноамериканские элиты, тоже озабоченные подобными темами: они испытывали сомнения в том, что вверенный им народ соответствовал чаянием великих мыслителей современности.

Дебаты вокруг кризиса латинской расы и утверждение немцев в качестве наиболее эффективных, но при этом и наиболее жестоких представителей человечества, восходит к тяжелому поражению французских войск от прусской армии в 1870 году. Спор о деградации латинской расы начался во Франции (Quatrefages 1871), но быстро переместился и на территорию Италии, где вполне адаптировался к местному после-реформенному контексту. Спорили литераторы, в дискуссию вступили еще и видные интеллектуалы, такие как Наполеоне Коладжанни (в 1903 году как раз вышла его книга «Низшие и высшие расы, или латиняне и англосаксы») и Джузеппе Серджи (у него вышла книга «Закат латинской расы», в 1900 году) — вдобавок оба они были с Юга Италии [В 1995 году Майкл Нани подробнейше объяснил, каким образом южный, колониальный и еврейский вопросы породили разные варианты диалогов и нарративов, взаимодействовавших друг с другом и влиявших друг на друга — как положительно, стимулируя эмансипацию, так и отрицательно, порождая расизм.]. Серджи, как и некоторые другие, выделял в Италии две популяции: одну родом с севера, вторую — с юга, назвав их соответственно лангобардами и средиземноморцами. По его мнению, для них были характерны и разные типы поведения: южане были якобы склонны к «дионисийству», а северяне следовали заветам Аполлона, что делало их вроде как ближе к ариям и могло служить основой для расового превосходства [Расовый дискурс Серджи о средиземноморской линии с семитским влиянием родился внутри дебатов о вырождении французов и пруссаков, но был перенесен в Италию вместе с антигерманскими настроениями левых радикалов и националистов. Дискурс достиг кульминации в период Первой мировой войны (Pizzato 2015). Любой расовый дискурс в те годы становился национальным. Одной из причин, по которой теория Серджи была проигнорирована фашистами, помимо ее стремления к пацифизму, было утверждение о наличии у людей африканских и семитских корней (Tedesco 2016). Оно вступало в открытую полемику с дискурсом «расовой защиты» (Cassata 2008), распространившимся во второй половине 30-х годов и оправдывавшим союз с немцами. А ЧЛ был хорошо знаком с теорией Серджи.].

Таким образом, существовала довольно тесная связь между южным вопросом и представлениями о «диких народах», стимулируемых еще и новыми итальянскими колониальными амбициями. Дискуссия особо активно развернулась на Берлинской конференции, куда Италия отправила двух важных наблюдателей — одним из них стал антрополог ПМ, вернувшийся буквально околдованным потенциальными возможностями, которые могли бы предоставить Италии колонии (Filesi 1985). Конференция закрепила новую расовую географию мира и соответствующую «геополитику знаний». Англия и Гринвич или Франция и Париж должны были бы оказаться в центре разумного и мудрого мира, в то время как остальные страны сдвигались бы постепенно к периферии. Даже внутри Европы предполагалось создать иерархию в направлении на юг и на восток, в сторону «уменьшения степени развития». Заниматься наукой, особенно социальными дисциплинами, в Италии означало переместиться в среду, отличную от той, что сформировалась в странах «большой науки». Молодые европейские нации, и Италия в их числе, особенно остро ощущали подчиненное по отношению к Великим Нациям [В период, примерно между 1870 и 1914 годами, итальянские интеллектуальные элиты пытались превратить Италию из страны, традиционно принимавшей поколения путешественников (особенно из Северной Европы), совершавших «тур к истокам», в страну, знающую мир, а жители ее, так сказать, могли бы посещать иные страны и иметь свое о них мнение. Италия должна была стать страной, которая больше не ограничивалась приемом иностранных путешественников, неизменно описывавших ее как место с деградирующим населением, с великим прошлым и посредственным настоящим. Эти путешественники обращали внимание на античные руины Рима, как на яркий пример вырождения: то, что было когда-то символом величия и победы, стало для итальянцев местом воровства мрамора или известняка, складом для хлама, стойлом для скота. В ответ на упреки иностранцев в вырождении народа, элита стремилась превратить Италию из страны, из которой эмигрируют, в нацию путешественников, ученых, создающих иерархию для иных народов, и, согласно устремлениям части националистов — колонизирующих их.] положение — и это стало позднее одним из важнейших условий возникновения националистической пропаганды. Со временем она превратилась в риторику Муссолини, выступавшего против «провалившихся плутократий». Обладание колониями и подчиненным населением, таким образом, было важнейшим признаком Великой Нации и неотъемлемой частью дискурса. Согласно решению Берлинской конференции, колониализм в период империй означал непременное обладание колониями [Следует подчеркнуть, что, еще до того, как подумать о возможных колониях и соответствующей империи, Италия, а раньше королевство Сардиния, предприняли ряд действий, направленных на создание государства, подходящего для Великой Нации. Часть этого процесса заключалась в организации далеких путешествий и исследований, сопровождавшихся сбором коллекций артефактов, их отправкой в Италию для каталогизациии, изучения и описания. Механизм также включал в себя публикацию на местном и глобальном уровнях литературы о путешествиях и создание первых гравюр, выступавших в роли «экзотических свидетельств». Кроме того, были организованы ставки, созданы музеи и музейные коллекции, специальные исследовательские организации, ассоциации, журналоы и кафедры. На эту тему Сандра Пуччини / Sandra Puccini опубликовала целую серию книг и статей (1981; 1999; 2012).]. Это напоминает абсурдный критерий, необходимый для получения гражданства в период рабовладельческого режима в Бразилии. Чтобы стать гражданином, свободы было мало — нужно было иметь рабов, которые освобождали бы тебя, помимо прочего, от утомительного ручного труда.

Итак, можно утверждать, что рассматриваемое построение «итальянскости» в течение трех центральных десятилетий вполне доказывает тот факт, что идея нации и национальности, даже если она кажется кому-то единственной и неповторимой, как правило создается на основе транзита транснациональных идей, поскольку они в значительной степени являются копией друг друга. Можно сказать словами Валлерштайна (Wallerstein, 1990), что все национализмы, пытающиеся утверждать исключительность какой-либо нации, определенно стремятся быть практически неотличимыми друг от друга. Путешествия и глобализация способствуют, тем не менее, тому, что идеи обретают новые и уникальные черты, поскольку в любом месте взаимодействуют с историей. Исследование местной трактовки всеобщих идей, как в этой области знаний, так и в других, не решает все проблемы, но расширяет область их применения и делает вопрос о местных особенностях и предрассудках более разнообразным и универсальным. Что же касается проблем расы, этнической идентичности и национализма, то можно сказать, что они представляют собой ту часть социальных идей, которые наиболее активно путешествуют и пересекают национальные границы. Их чаще других цитируют, копируют и клонируют, несмотря на то, что считают, по определению, уникальной характеристикой, подчеркивающей превосходство национального контекста.

Теперь мы подходим уже к непосредственно расовому вопросу, к дебатам о превосходстве одних рас и неполноценности, врожденной или преходящей, других.

Значительная часть представителей позитивистской антропологии утверждала существование вполне измеримой разницы между человеческими группами, называемыми ими расами. Они настаивали на концепции «типа», основанного на морфологии внешности. Идея положила начало физической антропологии Брока и Топинара [Поль Пьер Брока / Paul Pierre Broca (1824–1880) — французский хирург, этнограф, анатом и антрополог; Поль Топинар / Paul Topinard (1830–1911) — французский врач и антрополог, ученик Поля Брока.] […]. Верно и то, что конец века выковал инструмент для будущей расистской идеологии: понятие «вырождения», которое распространялось активно с французской территории в направлении Германии и Италии. Противопоставление эволюции и вырождения — самая типичная антиномия позитивистской мысли (Villa 1998: 408).

Эта идеология — продукт специфического знания. Она сама продуцировала как специфическое, так и энциклопедическое знание. Вместе с созданием комплекса знаний, который конголезский философ Валентин Мудимбе (1988) назвал «колониальной библиотекой», собраний книг и письменных отчетов исследователей, служащих колоний, миссионеров и путешественников-естествоиспытателей, имевших дело с Другим и работавших в сфере управления или контроля за Другим в Африке, создавалась также и расовая, скорее даже трансатлантическая, библиотека. В Италии она сохранялась в зачаточном состоянии, находилась только в начале формирования. В Южной Америке ситуация была похожей. Все читали Бакля, Гобино, Геккеля, Лакассаня, Лебона, Тарда, Спенсера, Лапужа, Катрефажа, Гумпловича [Эрнст Генрих Геккель / Ernst Heinrich Haeckel (1834–1919) — немецкий естествоиспытатель и философ, автор терминов «питекантроп», «филогенез» и «онтогенез»; Гюстав Лебон / Gustave Le Bon (1841–1931) — французский социальный психолог и социолог, исследователь психологии толпы; Людвиг Гумплович / Ludwig Gumplowicz (1838–1909) — польский социолог, экономист, представитель социального дарвинизма.] и того же ЧЛ. В Бразилии самыми распространенными иностранными языками были французский, испанский и итальянский. В то время английский в Италии был известен мало. Когда речь шла о чтении научной литературы на других языках, как правило, имели в виду немецкий и французский. И ЧЛ, и ПМ родились в Ломбардо-Венецианской области и получили образование на немецком. Французский был языком межнационального общения, вдобавок, в случае ЧЛ, Турин был ближайшим к Франции итальянским городом, причем не только географически. И Дарвин, и Спенсер, пользовавшиеся популярностью после перевода на французский, скорее всего без их ведома, способствовали распространению в Италии английской социальной и научной мысли.

Известно, что понятие расы очистили от пыли и трансформировали в эпоху индустриализации или модернизации, а также во время колонизации на протяжении всего XIX века. Колонизации вынудила мир классифицировать и иерархически организовать группы населения в невиданных масштабах, что стало гигантским предприятием социальной инженерии. Как и любая социально-инженерная акция, расизм создавался на базе некой «доктрины». В нее входили позитивистская вера в прогресс, как в науку, проблема вырождения (Pick 1989; Simonazzi 2013), навязчивый поиск чистоты тела и духа (van der Laarse и др. 1998), проблемы неуправляемых, девиантных людей, опасных классов. Все эти аспекты культурной жизни и самоидентификации взаимозависимы, их невозможно отделить друг от друга — разве что только при анализе причин и мотивов. Они проявляются и на местном, и на международном уровнях, взаимодействуя с нацией, но отражая международные изменения и связи. Концепции стояли у истоков новых потребностей и интересов, например, запросов на эзотерику (Gallini 1983), романы приключений, иллюстрированные журналы — их я уже упоминал — рассказывающие об экзотических мирах. Как очень удачно заметил Даниэль Пик (Daniel Pick, 2005), популярностью пользовались романы о превращениях существ: «Франкенштейн, или Современный Прометей» Мэри Шелли, «Дракула» Брема Стокера и «Странная история доктора Джекила и мистера Хайда» Роберта Луиса Стивенсона.

На самом деле, всякое движение в сторону модернизации создает как набор коллективных мечтаний, так и набор страхов. Страх вырождения, расовый упадок, атавизмы, тянущие назад, и деградация цивилизации, казалось, предвещали настоящую катастрофу, которая должна была наступить вот-вот, в первую мировую войну с ее огромным количеством смертей (Pick 2005: 221). Большая часть социальных мыслителей так или иначе говорила о вырождении, как «правых» (Ницше, а позднее Ортега-и-Гассет и Освальд Шпенглер, полагавшие, что история определяется генетикой, и потому ее циклы невозможно изменить), так и «левых» (Фрейд). Это не было, как показали Пик и Симонацци, явлением, ограниченным границами Германии или комплексом теорий, послуживших впоследствии основой для нацизма (как например теория Стюарта Чемберлена), ни вообще чем-то теоретически однородным. Слабая линейность расовой мысли особенно очевидна в случае того же ЧЛ, в частности в отношении его методик. В терминологии ЧЛ постепенно смещался от термина «атавизм» к термину «вырождение», особенно когда в нем зрело разочарование в инновационной силе Рисорджименто. Можно добавить, что к концу жизни ЧЛ начал сомневаться во врожденном превосходстве белой расы, поскольку, по его мнению, она так же страдала от вырождения. Особенно мучились обе ее так называемые «подрасы», казавшиеся когда-то исключительно чистыми и изолированными.