Лиза МакМанн

Морские приключения мышки Клариссы

Биллу и Чаку с любовью


Бунт


Я уже слышала это слово раньше. На общей палубе, где мы с братом жили в углу деревянного ящика цвета пожухлого кукурузного поля, моряки произносили его шепотом. Они передавали его друг другу, засидевшись допоздна и выпив лишку грога. Они бормотали его себе под нос, когда тишину рассекал удар кнута, когда с глухим звуком на ребра их товарища опускалась палка.

Я много раз слышала слово «бунт», но не понимала, что оно значит. Вернее, что оно значит для нас. Тогда это было просто слово.

Наш ящик стоял в кладовке на камбузе. В нем хранили джутовые мешки с кофе, зерна которого постепенно теряли аромат. Амбарный замок на кладовке не был для нас помехой: мы с братом легко проскальзывали в щель под дверью. Зато он оберегал нас от моряков и котов. Только Танука, очень бледный мальчишка с ключом на шее, прислуживавший на камбузе, заглядывал в кладовку по несколько раз в день, чтобы принести продукты, которые просит кок. Поэтому мы с братом почти все время были в безопасности и не нуждались в еде. Вся семья погибла на наших глазах, так что безопасность заботила нас больше всего.

Уцелели только мы с Чарльзом Себастьяном — так зовут моего брата. Кого-то из наших братьев и сестер погубили болезни, а кого-то съела Патронесса, одна из трех ужасных корабельных кошек. Почти все время она крутилась рядом с коком на камбузе, выжидая, когда судно накренится и со стола в ее бездонную пасть свалится случайный ошметок еды. Ее хозяином считался сам капитан. И эта ужасная, откормленная рыжая зверюга так и норовила проскочить в кладовку следом за Танукой. Именно она сожрала нашу сестру Оливию.

Гибель Оливии потрясла нас. Ведь во всем выводке она была самой крепкой, самой быстрой мышью. Но все равно не сумела убежать от Патронессы, что сразило меня в самое сердце. Если уж Оливия не смогла, то на что надеяться мне? Моя гибель — лишь вопрос времени? От этой мысли я теряла способность шевелиться.

— Мамочка, как ты сумела продержаться здесь так долго? — спросила я маму вскоре после гибели Оливии. Тогда у нас еще была мама.

— Наверное, фасолинка, во многом благодаря везению, — честно призналась она и, внимательно посмотрев мне в глаза и будто прочитав спрятанную в них тревогу, добавила: — И еще потому, что поняла: иногда прятаться лучше, чем убегать.

Мама бросила встревоженный взгляд на брата. Чарльз Себастьян часто пускался бежать, теряя голову. Мы пытались учить его контролировать порывы. Неужели в тот момент мама задалась вопросом, не его ли черед погибнуть?

— А если мы ошибемся? Если мы бросимся убегать, когда надо будет спрятаться? — спросила я еле слышно.

— Кларисса, — шепнула мне мама на ухо, и я почувствовала ее теплое дыхание. — Я покидала дом совсем юной и очень сомневалась в своих силах. Расставаться с семьей было тяжело, но приключения манили меня и перевешивали страх. Тем вечером, когда я решила отправиться в плавание на этом корабле, отец сказал мне слова, спасавшие меня в самые тяжелые времена.

— И что это за слова? — с трудом произнесла я.

Мама чуть подняла усики, поникшие из-за утраты Оливии.

— Он сказал: «Нужно, чтобы всего одна мышь верила в тебя. И эта мышь — я!»

Мне стало необычайно тепло на душе.

— И что ты тогда подумала?

— Я почувствовала, что я сильная, что я сама могу принимать решения. И если мне становилось одиноко, если я сомневалась в себе, я повторяла эти слова. — Мама смотрела в темноту кладовки и вспоминала. — До сих пор слышу папин голос…

Она повернулась ко мне:

— И знай: я верю в тебя. В тебя! Так же, как в меня верил отец.

В маминых словах было столько искренности, что у меня чуть сердце не выпрыгнуло из груди. Я и так понимала, что чаще всего принимаю правильные решения, но ее слова наполнили меня особенной уверенностью в своих силах.

Немного помолчав, мама окликнула Чарльза Себастьяна, чтобы сходить с ним за пресной водой. Может, она хотела остаться с ним наедине и тоже поговорить, научить его верить в свои силы.

Но правду нам никогда не узнать. Потому что в ту вылазку маму смыла за борт огромная волна. Ее не стало в одно мгновение. Чарльз Себастьян вернулся один, пораженный до глубины души. Мамы не стало, и кладовка без нее была в два раза больше, казалась слишком велика для нас двоих.

Мама любила море, а я ненавидела. Ее гибель лишь усилила мою ненависть. Воде нельзя верить. Она кажется ласковой, но ведет себя иначе. Одного удара волны достаточно, чтобы переломить несчастной мышке спину. Как случилось на глазах Чарльза Себастьяна. После увиденного он отказывался выходить из кладовки, а меня вновь охватила неуверенность. Если наша мама — мама, которая обожала морские приключения, — не сумела выжить, то каковы наши шансы уцелеть?

Без мамы в ящике мы боялись еще сильнее, чем раньше. Мы сидели, прижавшись друг к другу. Спали, свернувшись в клубок. Еду делили на двоих. И только я в самое глухое время ночи выбиралась за водой и приносила бережно собранные капельки в деревянной ложке с отломленной ручкой, чтобы напоить брата. И больше у нас не было причин покидать ящик.

Пока не прозвучало то самое слово.


Как-то раз дверь в кладовку открылась, и на пороге показался Танука. Вместе с прохладным морским бризом в темноту проникло нечто зловещее. У меня встала дыбом шерстка на спине. Чарльз Себастьян на мгновение замер, а потом задрожал всем телом и впился зубами в дно ящика — он так часто делал, чтобы успокоиться. У моего брата были чудесные острые зубы и на зависть крепкие челюсти. Грызть — вот что важно для мыши. Мы прогрызаем себе пути внутрь разных мест, мы прогрызаем себе пути наружу. Мышам не выжить без умения грызть. Я выглянула наружу: нет ли рядом котов, но никого не увидела.

— А ну-ка намели кофе! — заорал с камбуза кок.

— Хорошо, — отозвался Танука, повернув прыщавое лицо в сторону источника звука.

— Давай, ночка будет долгой!

У мальчишки глаза стали как блюдца, но я не поняла из-за чего.

— Сегодня? — выдохнул он вопрос.

Кок не ответил. Или ответил слишком тихо. Танука зашел в кладовку. Мы с братом вжались в угол ящика малюсеньким комочком, а мальчишка навис над нами, до его ляжки оставалось не больше мышиного хвоста. Оглушающе громко в кофейные зерна вошел ковш, разворошил их, сдвинув с места мешок. Грубый джут коснулся нашей шерстки. Чарльз Себастьян трясся, вжавшись в пол, и я боялась, он сорвется с места и кинется бежать. «Держись!» — хотелось мне шепнуть ему, но… Но, может, и правда лучше бежать? Я была уверена еще меньше, чем обычно: внутри меня разрастались страх и сомнения. В голове звучала мамина история. Слова ее отца стали напутствием для меня: «Нужно, чтобы всего одна мышь верила в тебя. И эта мышь — я!» Я зажмурилась и просидела так, пока вновь не стало тихо и темно.

Но покой длился недолго.

Беда


— Кларисса! — шепотом позвал Чарльз Себастьян.

Он немного успокоился: от тряски осталась только чуть заметная дрожь. С палубы доносились крики, судно как-то особенно громко скрипело сегодня, а матросы как-то особенно тяжело топали башмаками.

— Да, братик, я здесь.

— Матросы сегодня еще бешенее обычного, мне кажется.

«Да они сегодня вне себя. Обезумели просто», — подумала я, а вслух сказала:

— Да.

— И воздух напряжен.

— Разве?

Я встала, положила лапку Чарльзу Себастьяну между ушек, погладила его по голове, как всегда делала мама, чтобы успокоить. Она баловала его. Мы все его баловали. Чарльз Себастьян был самым маленьким в нашем выводке, поэтому требовал опеки. Вернее, мы старались его опекать, а он позволял это делать. Мама даже считала, что у Чарльза Себастьяна есть дар предвидения. Она вообще во многом была идеалисткой и мечтательницей — не только в своем стремлении повидать мир. Я обладала более приземленной натурой. Естественно, никаким даром предвидения Чарльз Себастьян не обладал. Иначе бы он знал о волне, которая унесет с собой маму. Он бы знал, что кошмарная Патронесса схватит нашу бедную сестру Оливию, а та будет пищать у нее в пасти. Никогда, никогда я не забуду этот писк. И тот миг, когда он оборвался, тоже не забуду.

Но зато Чарльз Себастьян был умнее, чем мы все вместе взятые, — это факт. Только вот ему не хватало хладнокровия. Наверное, поэтому он постоянно дрожал от страха. И наша забота не особо ему помогала.

Чарльз Себастьян несколько раз быстро моргнул и сказал:

— Началось!

— Что?

Ответа не последовало, но в нем не было нужды. В полоске света из-под прикрытой двери кладовки быстро мелькнули кошачьи лапы. Патронесса тоже знала о том, что экипаж судна раскололся на две группировки. И наверняка понимала в происходящем побольше нашего. На судне, доверху загруженном кадками с молодыми дубами, которые предстояло продать в далеких странах, царил постоянный хаос. И половина моряков в команде была очень зла на капитана, который в грош их не ставил.

Трапы загрохотали под топотом тяжелых ног: все же люди — самые шумные животные в мире. Моряки орали совсем рядом — пугающе рядом. Судно задрожало, и наш ящик вместе с ним. Заскрежетало металлом оружие, отозвалось пронзительным звоном. Глухими ударами кулаков моряки лупили друг друга. Мы с братом больше и больше вжимались в угол ящика. В последние несколько дней драки на корабле стали обычным делом. Как стал обычным делом свист кнута и скрежет цепей по палубе — капитан все чаще и чаще приказывал сечь провинившихся, а затем бросать их в кандалах в специальную клетку, которая стояла на палубе у кормы, прямо над нашим укрытием. И все члены экипажа непрерывно ругались сквозь зубы. Даже коты вели себя беспокойнее обычного.