— Себастьян Фоллин, агент Мишель Карлссон?

Анна кивнула.

— Да, — сказала она. — Точнее, менеджер. Себастьян Фоллин — менеджер Мишель.

Потом резко замолчала, смущенная.

— Был кто-то еще?

— Карин. Карин Беллхорн, продюсер. Она тоже составляла нам компанию.

— И все?

— Мариана и Бэмби. Они недолюбливают друг друга.

— Почему вы провели наверху всю ночь?

Внезапно Анна расхохоталась:

— Выпивка оставалась.

— Кто такие Мариана и Бэмби?

— Мариана фон Берлиц является редактором «Летнего дворца», она работает в той же фирме, что и я. Бэмби Розенберг — актриса сериалов, она была гостем на нашей предпоследней программе. Они с Мишель подруги.

— О’кей, — сказал полицейский. — Менеджер, продюсер, редактор, подруга и ты. Это все?

Анна задумалась на мгновение.

— Гуннар, конечно, — сообщила она, — у него же был ключ. Антонссон его фамилия. Он работает в автобусе. Вы наверняка видели его. — У Анны на губах появилась ядовитая улыбка. — Его больше взволновал беспорядок, чем…

Она махнула рукой и замолчала.

— Что ты имеешь в виду?

— Для Гуннара большей бедой стало то, что Мишель испачкала его оборудование, чем ее смерть.

— Испачкала?

— Да, вы знаете, таким серым, похожим…

В затуманенной алкоголем голове на мгновение всплыла шокирующая картинка: худое тело в гротескной позе, огромные глаза, которые никогда больше не смогут видеть.

— Не могу больше, — прошептала Анна Снапхане и потеряла сознание.

Набережная Стрёмкайен перед «Гранд-отелем» была забита народом. Ходившие в шхеры суденышки, словно киты, покачивались на волнах за стеной дождя, ветер и вода срывали ветки, украшавшие их с носа и кормы.

«Это невозможно, — подумал Томас. — Мы никогда не получим место».

— Еллнё? В самом конце. Приятного Янова дня!

Он попытался улыбнуться представителю судовой компании, крепче взялся за ручку детской коляски, форсировал глубокую лужу и въехал в бедро молодой женщине.

— Обычно в таких случаях извиняются, — прошипела она.

Томас отвел взгляд, пластиковая ручка упаковки подгузников давила ему на запястье, а рама рюкзака колотила по бедру.

— Я хочу мороженого, — сказал Калле и показал на киоск позади них на набережной.

— Ты получишь его на катере, — ответил Томас, на лбу у него выступили капли пота.

Порывы ветра, словно пощечины, хлестали его по лицу. Эллен захныкала в коляске. Томас прищурился, посмотрел в сторону дальнего конца набережной, и его вроде бы донельзя плохое настроение стало еще хуже.

Там вдалеке он увидел «Норршхер». Старая паровая посудина выглядела согнувшейся под тяжестью лет старухой рядом с современными монстрами. В такую погоду ему потребуется три часа, чтобы добраться на ней до родительского дома.

Томас поднялся на борт одним из последних, поставил коляску под капитанским мостиком с внутренней стороны ведущей на нос двери, сложив рядом с ней в кучу сумки, пакеты и рюкзак.

— Сейчас мы попьем кофе, — сказал он и понял, как по-идиотски это звучит.

Их суденышко прилично болтало. Калле затошнило еще до того, как они миновали острова Фьядерхолмарна. Его вырвало на стол в кафетерии, и он уронил эскимо в блевотину.

— Мое мороженое, — плакал ребенок и пробовал схватить скользкую палочку, вытирая рот другой рукой.

— Подожди! — крикнул Томас, а Эллен попыталась выбраться из его объятий.

Остальные пассажиры, при всей тесноте, постарались отдалиться от него.

— Ты должен вытереть все сам, — заявила девица из кафетерия и с кислой миной протянула Томасу рулон бумажных полотенец.

— Успокойтесь, — сказал Томас, чувствуя на себе осуждающие взгляды других пассажиров. — Успокойтесь, Эллен, Калле, все будет хорошо, успокойтесь…

Он сбежал на палубу с Эллен под мышкой и сидячей коляской в руке, подталкивая ревущего и сопротивлявшегося Калле перед собой, и разместил детей прямо над лестницей в маленьком, защищенном от ветра закутке с крышей. Снял с себя дождевик и, завернув в него мальчика, посадил его на прикрепленную к стене скамейку. Слезы сразу же прекратились, не прошло и минуты, как сын заснул. Томас опустил спинку коляски, накрыл дочь одеялом, подоткнул его с боков и принялся торопливо катать ее вперед и назад, вперед и назад. Вместе с покачиванием судна это сработало. Девочка тоже заснула.

Томас надежно зафиксировал коляску на месте, проверил, чтобы дождь не попадал на детей, а потом встал у поручней и отдался воле воды и ветра. Внезапно на него навалилась необъяснимая тоска и ощущение утраты, как будто он лишился чего-то очень дорогого.

«Солоноватая вода, — подумал он. — Ее вкус».

Томас вырос с ней. Она являлась частью его системы ценностей. Чистая и прозрачная вода не только служила напоминанием о детстве, летних днях, проведенных рядом с ней. В Ваксхольме, где он жил до тридцати двух лет, море всегда было под рукой. Но в последние годы данный кусочек жизни оказался отодвинутым на второй план кучей самых разных дел, Томас стал забывать свои истоки.

«Она не стоит того, — подумал он. А потом с опустошающей силой осознал: — Я сожалею о случившемся».

Томас тяжело дышал, такая мысль никогда не приходила к нему раньше и сейчас болью отозвалась в груди. Ощущение, что его обманули, внезапно навалилось на него.

Он обманывал Элеонору, свою жену, спутавшись с Анникой Бенгтзон. Оставил виллу, свой дом и хорошо обеспеченный быт ради жизни в тесной квартирке Анники без горячей воды на Кунгсхольмене в Стокгольме. Он нарушил клятву, данную Господу и Элеоноре, обманул своих родителей, друзей и соседей. Он и Элеонора занимали значительное положение в Ваксхольме, в его общественной жизни, она в качестве директора банка, а он — главного экономиста.

— И все из-за чертова желания потрахаться, — сказал Томас, обращаясь к ветру.

Потом чувство вины набросилось на него сзади, ударило в затылок со столь же неимоверной силой.

«Калле, — подумал он, — извини, я не это имел в виду». Он повернулся спиной к воде, сфотографировал детей, спавших в защищенном от ветра пространстве. Фантастических и его. Его!

Элеонора не стремилась родить ребенка. Сам он почти не думал об этом, пока Анника не пришла к нему на виллу в тот вечер накануне Рождества, заплаканная и белая как мел. Как давно это было? Три с половиной года назад? Или больше?

Конечно больше. С тех пор он лишь однажды возвращался домой, вместе с нанятыми парнями из специализировавшейся на переездах фирмы. Деньги, полученные, когда Элеонора выкупила его долю виллы, он вложил в акции компаний из информационной и других высокотехнологичных областей, все согласно рекомендациям аналитиков.

— Не покупай такое дерьмо, — сказала тогда Анника. — Какое отношение мы имеем ко всему этому, если даже не можем выбрать нормально функционирующий компьютер?

Потом она бросила свой ноутбук на пол и топтала его. — Здорово, — ответил он. — Твой анализ положения дел на бирже действительно внушает доверие.

Естественно, она оказалась права. Биржу начало лихорадить месяц спустя, и больше всего досталось его акциям.

Томас ушел с ветра, спрятался от него, заметил, что промок и замерз.

А они еще даже не миновали Госхагу.

— Почему не работает лифт? — пропыхтел Андерс Шюман, когда поднялся на четвертый этаж здания, где размещалась редакция газеты.

Торе Бранд посмотрел на него с кислой миной.

— Сырость, — ответил он. — Ремонтная служба приедет в понедельник.

Руководитель редакции восстановил дыхание и решил оставить в покое данную тему, пока на смену не заступит какой-нибудь другой охранник.

Спикен сидел один на своем месте, ноги на столе, телефонная трубка практически вдавлена в ухо. Он вздрогнул, когда Шюман положил руку ему на плечо.

— Созвонимся, — сказал он и вернул трубку на аппарат.

— Где Торстенссон? — спросил Шюман.

— У родни в Даларне, играет на скрипке. Ты видел его в национальном костюме?

Спикен ухмыльнулся. Рулившие газетой парни не испытывали ни толики уважения к ответственному издателю. Шюман знал, что это не имело особого значения. Пока парни могли управлять Торстенссоном, заставлять его двигаться в нужном им направлении, главный редактор мог оставаться на своем посту.

Шюман расположился напротив шефа новостей, откинулся на спинку стула. Он знал, что парни уважали его опыт и знания, но это ничего не значило, если у него отсутствовала реальная власть.

Внезапно ему вспомнилось, что Анника Бенгтзон называла парней велюровой кодлой из-за их странных одинаковых темно-синих велюровых пиджаков, и тоже ухмыльнулся. Потом откашлялся:

— Как у нас дела с бедняжкой Карлссон?

— Анника Бенгтзон обещала позвонить в двенадцать, но этого не сделала, — ответил Спикен.

Он безнадежно махнул рукой.

— С кем она поехала?

— С Беррой. Они выехали сразу после десяти.

— Тогда они, скорей всего, еще не покинули пределы города. Везде просто дикие пробки.

— Абсолютно верно! — воскликнул Спикен, который жил в Сольне и каждый день преодолевал на служебном автомобиле четыре километра до работы. — На сей счет стоило бы поднять волну.

Шюман подавил вздох.

— Ты же знаешь, что нас дважды привлекали к суду из-за обвинений в клевете со стороны Мишель Карлссон, — сказал он.