Лючано Де Крешенцо

Елена, любовь моя, Елена!

ПРЕДИСЛОВИЕ

Я принадлежу к поколению, никогда не игравшему в индейцев и ковбоев. Не знаю, чем это объяснить: может, тем, что в сороковые годы у нас еще не было фильмов Джона Уэйна, а может, и тем, что Муссолини заставлял нас интересоваться не Диким Западом, а «чистой» классикой. Во всяком случае, мы, баллилы, [Члены детской фашистской организации. (Прим. перев.)] затевая драку, разбивались на греков и троянцев, а не на индейцев сиу и кавалеристов Седьмого полка.

Первая сохранившаяся в моей памяти война мальчишек велась между четвертым «Б» и четвертым «В» неаполитанского лицея имени Умберто I, что на территории городского парка, как раз между пьяцца Виттория и так называемым Музыкальным павильоном (который по этому случаю стоял с выбитыми цветными стеклами). Мечи у нас были деревянные, а вместо щитов шли в ход крышки от мусорных баков с выведенной большими буквами надписью: «Смерть сынам Трои». [По-итальянски «troia» — шлюха. (Прим. перев.)] Почему именно мы были греками, а они — троянцами, я до сих пор не понимаю: скорее всего потому, что четвертый «Б» первым до этого додумался. Конечно же, каждому из нас хотелось быть Ахиллом, но, чтобы заявить об этом вслух, нужно было помериться силой с моим одноклассником Аваллоне — буйволом со здоровенными, как окорока, ручищами.

Роли Диомеда, Аякса Теламонида, Аякса Оилида и Идоменея сразу расхватали ребята покрепче, так что мне пришлось довольствоваться ролью Эпистрофа из Фокиды — героя, которым пренебрег даже сам Гомер, лишь единожды упомянув его в числе славных вождей. Но, чтобы вам стало ясно, насколько это распределение ролей зависело от случая, достаточно будет сказать, что последнего ученика в классе простофилю Котеккью мы назначили хитроумным Одиссеем только потому, что ему покровительствовал Аваллоне.

Менелаем, естественно, не хотел быть никто, поскольку общеизвестно, что брат Агамемнона — рогоносец. Вот все и стеснялись этого имени. Но по справедливости сию неблагодарную роль следовало играть мне, и только мне, ибо как раз тогда мне изменила Елена Чераволо из третьего «А» (даже имя у изменницы было подходящее!).

Однажды я дожидался ее у дверей школы, как обычно в час дня. Уже вышли все ее подружки, только она не появлялась. Когда же я наконец справился о ней у какой-то белобрысенькой девчонки в очках, та не без ехидства ответила: «Твоя Елена смылась с уроков с Джорджо, ну с тем, долговязым, из четвертого «В». Я обомлел: мне, только что написавшему стихотворение, которое называлось «Елена, любовь моя, Елена», так хотелось прочесть его любимой по пути домой! До вечера ходил я как потерянный, а назавтра свершил акт самой гнусной мести — сказал Аваллоне, что хулиганы из четвертого «В» прозвали его «куском сала». Этого оказалось достаточно, чтобы тут же разразилась великая война между ахейцами и троянцами.

Аваллоне, то бишь Ахилл, был самым настоящим мафиозо: он требовал от каждого ученика нашего класса по сигарете в месяц, и тому, кто не выполнял его требования в срок, нельзя было позавидовать. Как-то всего лишь за слабую попытку проявить непослушание я получил такую трепку, что на всю жизнь ее запомнил. Зато и отомстил же ему я во время письменной по греческому! Когда этот верзила попросил у меня шпаргалку с переводом, я очень храбро ответил: «Меня зовут Эпистроф, я презренный фокидец и греческого не знаю. Если не можешь ничего написать сам, пусть тебе поможет твой приятель Одиссей!»

Подвигнутый этими воспоминаниями и испытывая почти неодолимое желание вновь пережить те дни, я в меру своих слабых сил попытался рассказать здесь о троянской войне — такой, какой ее увидел некий Леонтий — шестнадцатилетний юноша, отправившийся со своим наставником Гемонидом в Трою через девять лет после начала военных действий.

Леонтий ищет своего отца — царя Гавдоса: его уже пять лет считают без вести пропавшим, ибо никто из ахейцев не может с уверенностью сказать, что сам видел, как он погиб или попал в плен к троянцам. Есть, правда, еще одна гипотеза: не исключено, что дядя Леонтия Антифиний организовал заговор против его отца, чтобы завладеть царским троном на Гавдосе — небольшом островке к югу от Крита.

Едва ступив на сушу, юноша знакомится с Терситом — безобразным воином, которого все ненавидят за его злой язык. Послушать урода, так выходит, что Агамемнон — обыкновенный пройдоха. Ахилл — свирепый убийца, а Одиссей — завзятый мошенник. Поначалу Леонтий пытается защищать своих кумиров, но потом все же пасует перед очевидными фактами.

Действие романа восходит примерно к тому же времени, что и «Илиада», то есть все начинается со знаменитой ссоры между Агамемноном и Ахиллом, из-за которой «…великая скорбь на ахейскую землю приходит!», [Гомер, «Илиада», I, 254.] и заканчивается историей с троянским конем и последовавшей за ней резней. Леонтий, пристающий ко всем с расспросами о своем отце, знакомится с троянкой Экто и влюбляется в нее. Экто удивительно похожа на Елену. «Она или не она?» — с волнением спрашивает юноша. «Не она, — сурово отвечает ему Терсит, — да окажись она действительно Еленой, никогда не быть бы ей женщиной во плоти. Елена — призрак, облако в женском обличье, выдумка Геры, вознамерившейся уничтожить Трою!»

Этот двойственный, пробуждающий то страсть, то угрызения совести образ всегда живет в нас. Жертва или виновница — не все ли равно? — но именно Елена — главная в мире движущая сила.

Литература очень убедительно рисует ее неоднозначный образ. Елена — это воплощение женственности. Кто хоть раз в жизни испытал настоящую любовь, тот знает, о чем я говорю, знает, что ему никогда, ни на мгновение не удалось обладать любимой вполне: даже когда он сжимал ее в объятиях, даже когда она, обливаясь слезами, клялась ему в своей вечной любви.

Ах, Елена, любовь моя, Елена! Тебе посвящаю я свою книгу, надеясь встретить тебя вновь и страшась этой встречи.

ПО ПУТИ В ИЛИУМ

Глава I,

в которой мы знакомимся с Леонтием, шестнадцатилетним критским юношей, отправившимся в Трою на поиски пропавшего без вести отца, и в которой излагаются мифы о Талосе и Ифигении.

— Держись подальше, проклятый Стенобий, подальше! — орал Филоктерий. — Хочешь, чтобы Талос продырявил мне судно?! Не видишь, что ли? На нас гора надвигается!

Стенобий ничего не ответил, лишь поднял глаза к небу, словно призывая Зевса в свидетели: какие глупости приходится ему выслушивать!

— Я опасаюсь Талоса. Понимаешь? Не верю ему! — продолжал орать капитан. — Слушай, что я говорю: рано или поздно он продырявит мне судно. Если ты не перестанешь прижиматься к берегу, он разнесет корабль в щепки, вот увидишь!

— Клянусь всеми дочерьми Тавманта! — проворчал Стенобий. — Мне ли, первому ученику Ферекла, выслушивать этого слабоумного старца Филоктерия! Единственного на свете капитана, который все еще верит в россказни о бронзовом слуге!

Однако больше всего его раздражало, что Филоктерий повторял каждую фразу не менее двух раз, и, чтобы не слышать его причитаний, Стенобий спустился к zughitai [На древнегреческих судах гребцы делились на thranitai, zughitai и thalamitai — в зависимости от места, на котором они сидели (на палубе, под палубой или в глубине трюма. Zugon — скамья, к которой приковывали гребцов. (Здесь и далее примеч. автора, за исключением отдельно оговоренных случаев.)] и приказал надсмотрщику немного отойти от берега. Он был раздражен и решил бросить якорь [Железных якорей в те времена еще не существовало, поскольку железо считалось более редким металлом, чем золото. Якорями (eunai) во времена Гомера служили связки продырявленных камней, которые крепились на канатах к одной из мачт (см. Гомер, «Илиада», I, 436) и давали возможность лишь замедлять дрейф. Прибитые волной к берегу суда вытаскивали на сушу вручную.] в самом центре бухты Закрос, чтобы судно оказалось на равном удалении от любой точки побережья.

Историю о Талосе рассказывали тогда разве что новичкам, впервые ступившим на корабль. А история была такая. Однажды царь Крита Минос, которому досаждали непрестанные набеги пиратов-сардов, обратился за помощью к Гефесту, и тот подарил ему бронзового слугу (сегодня мы, пожалуй, назвали бы его роботом) по имени Талос, который каждую ночь трижды обегал остров и бросал огромные камни в приближавшиеся суда чужестранцев. Говорят, что Талое был особенно беспощаден к сардам: от злости он раскалялся добела и прижимал к себе всех, кто попадался ему на пути; несчастные вопили, но у Талоса их смертельные муки вызывали лишь смех. [Отсюда и пошло выражение «сардонический смех».] Говорят еще, что у него была только одна вена, тянувшаяся от головы до лодыжки, и что однажды колдунья Медея, приворожившая Талоса любовным зельем, сама же и погубила его, вынув гвоздь, которым была заткнута эта вена.

На корме на связке канатов сидел юный воин — рыжеволосый и зеленоглазый Леонтий — единственный сын Неопула, царя маленького острова Гавдоса, что милях в двадцати от Крита. Юноша слышал воркотню Стенобия и понимал, что кормчий раздражен, но, будучи совсем неопытным, все же не мог не прислушаться и к словам капитана: даже если и не очень верить в миф о Талосе, зачем подставлять судно под камни? Ночь такая тихая, якорь вполне можно бросить вдали от берега. И ради чего рисковать? Ради нескольких метров каната? Все равно утром рабы вытащат судно на берег!

Всего два дня прошло с момента, когда они покинули Гавдос, а Леонтию казалось, что путешествие длится уже бог знает сколько времени. Вообще, не считая поездки с дядей Антифинием в Фест, он никогда не покидал своего острова. И хотя Леонтия приводила в восторг сама мысль, что он будет сражаться бок о бок с такими знаменитыми героями, как Аякс Теламонид или Ахилл, то есть с существами, равными в его представлении богам, юноше все же было страшновато. Да, не очень приятно знакомиться с миром во время войны. Леонтию только-только исполнилось шестнадцать, и всего несколько дней назад он стал обладателем chiton amfimaschalos — короткой туники, надев которую, юноши из зажиточных семей Гавдоса как бы оповещали сограждан о своем совершеннолетии. Об отце Неопуле у Леонтия остались весьма смутные воспоминания — время размыло его образ. В последний раз он видел отца девять лет назад, когда тот уезжал на войну. Больше о нем никто ничего не слышал.

— Просыпайся, Леонтий, солнце уже поднялось, — сказала ему мать. — Твой отец уезжает в далекую Трою. Скоро начнется обряд жертвоприношения.

Жертвоприношение! При воспоминании о том дне у Леонтия и сейчас сжимается сердце. Его козочку, его белоснежную козочку, которой он дал даже имя и с которой играл еще несколько часов назад, убили только для того, чтобы задобрить Посейдона! Правда, мама предупредила: «Леонтий, не играй с жертвенными животными, знай, рано или поздно их возложат на алтарь».

Но он, упрямец, все равно играл с ними. Нет, наверное, Посейдон — злой бог, если за то, чтобы ненадолго усмирить море, ему потребовалась жизнь такого милого создания. А перед отплытием на войну самого Леонтия в жертву богам принесли тельца.

— О Гемонид, — обратился он к сидевшему напротив пожилому мужчине, — ты, видевший свет и знающий больше, чем узнаю я, даже если мне удастся пережить старого Тифона, скажи, разве справедливо убивать ни в чем не повинных животных только для того, чтобы отвести от себя гнев какого-нибудь бога?

— Что ты имеешь в виду под словом «справедливо»? — отозвался Гемонид, имевший привычку отвечать вопросом на вопрос. — Если «справедливый» означает для тебя «священный», тогда все, что совершают жрецы, справедливо. Если под словом «справедливый» ты подразумеваешь «полезный», то знай, что нет ничего более полезного на свете, чем жертвоприношение. Дымом кормятся жрецы, а мясом жертвенных животных — бедняки, которым, не будь жертвоприношений и немножко везения при раздаче, вообще не довелось бы узнать вкус мяса. [В Греции народ очень любил жертвоприношения еще и потому, что заканчивались они щедрой раздачей мяса беднякам, именовавшимся паразитами (что и означало «едящие мясо»). Лучшие куски разыгрывались по жребию. Однако мясо жертвенных животных съедали не везде: в некоторых местах почитание богов доходило до того, что убитых животных закапывали в землю или бросали в море. Говорят, в глубокой древности все люди были вегетарианцами, но однажды какой-то жрец подхватил упавший с жертвенного алтаря кусок жареного сала и облизал пальцы; тем самым он положил начало мясной диете]

— Я хочу сказать, — уточнил Леонтий, — что мы перед отъездом заклали тельца. Я сам там был. Я видел. Бедное животное упиралось изо всех сил: хотя тельца украсили лентами и разрисовали, он чувствовал, что его убьют, и пытался избежать смерти — брыкался, пятился назад, упирался копытами в землю. Но тщетно: рабы тянули его на веревках и подгоняли палками. Я видел, как верховный жрец перерезал ему горло. От уха до уха. Я видел, как глаза животного помутнели, когда его телом завладела смерть, как жрец погрузил свои унизанные перстнями пальцы в эту ужасную рану. Я смотрел и плакал. И думал: какая прибыль от этого богу? И еще: какое такое зло причинили мы Посейдону? Зачем ему насылать на нас бури и грозы?

— О юный Леонтий, — промолвил Гемонид, несколько обескураженный пламенными речами своего воспитанника, — твоя душа нежнее души девственницы, впервые пораженной Эротом, ты печешься о судьбе животного, которое все равно пошло бы на убой, хотя бы для утоления голода таких же смертных, как ты и я. Что же должна была сказать Клитемнестра, когда от нее оторвали любимую дочь, чтобы принести ее в жертву Артемиде?

— Ты о какой дочери?

— Об Ифигении из Авлида, которую принесли в жертву богам.

— Зачем же?

— Чтобы наказать Агамемнона, оскорбившего Артемиду неосторожным словом.

— А что такого он сказал?

— По правде говоря, ничего особенного. Поразив оленя стрелой прямо в лоб, он, кажется, воскликнул: «Даже сама Артемида не смогла бы выстрелить лучше!»

— А дальше?

— А дальше — ничего. Что, по-твоему, он еще должен был сказать?

— И из-за такой чепухи богиня на него обиделась? — возмутился Леонтий. — Может, он вообще пошутил, просто настроение у него было хорошее… А что натворила богиня? Погубила невинную девушку!

— Мальчик мой, — перебил его Гемонид, — видать, ты плохо знаешь Артемиду: это самая обидчивая из всех богинь. За какую-то малость она убила у бедной Ниобы четырнадцать детей! Правда, до сих пор никто не может сказать с полной уверенностью, действительно ли Ифигения погибла. Поговаривают, будто ее видели в далекой Тавриде. [Нынешний Крым (Прим. перев.).]

— Расскажите-ка подробнее, как было дело.

— Когда разразилась война с троянцами, ахейский флот задержался в Авлиде в ожидании попутного ветра. Каждый вечер воины разводили на берегу костры, каждый вечер смотрели они на восток в надежде на благоприятные перемены. Самым жадным не терпелось поскорее высадиться в Трое: они перешептывались и заранее делили ждущую их там добычу—золото, серебро, женщин. Да только как назло ветры много дней подряд дули в противоположном направлении, а море мрачно ревело, угрожая даже судам, вытащенным на берег. Уставший от ожидания Агамемнон спросил у прорицателя Калханта, почему стихия так на него ополчилась. А жрец ответил, что Артемида очень обижена на него и ветер не уляжется до тех пор, пока в жертву ей не будет принесена старшая дочь Агамемнона. Агамемнон побледнел: Ифигения была его любимицей, да и у кого достало бы смелости сообщить об этом ее умнице-матери Клитемнестре? Выход из положения, как всегда, нашел Одиссей. Хитроумный итакец посоветовал Агамемнону отправить в Микены к царице Клитемнестре гонца с сообщением, что самый славный ахеец — быстроногий Ахилл вдруг воспылал любовью к Ифигении и хочет взять ее в жены. «Вот увидишь, — сказал Одиссей, — мать сразу же отправит ее сюда и еще порадуется своему счастью».

— Выходит, Ифигения не знала, что ее ждет смерть? — спросил взволнованный Леонтий.

— Конечно, нет, — подтвердил Гемонид, — она думала, что едет на свою свадьбу.

— …и чтобы понравиться будущему супругу, Ифигении, наверное, хотелось выглядеть еще краше, чем она была от природы, — подхватил Леонтий, все больше распаляясь от сцены, которую рисовало его воображение. — Подруги, конечно, обнимали ее и, с трудом скрывая зависть, говорили: «Ах, какая ты счастливая, какая у тебя будет замечательная свадьба!» Да и она сама, наверное, думала: «О, я, избранница богов, предназначивших мне в супруги самого сильного и самого благородного из героев!» А теперь, учитель, ответь мне, пожалуйста, можем ли мы называть «героем» человека, так обманувшего девушку?

— Ахилл не подозревал о коварном обмане, — заметил Гемонид, — а когда ему все рассказали, он просто взбеленился…

— Ну уж, взбеленился! — недоверчиво заметил Леонтий.

— …И решил освободить Ифигению силой, но она сама захотела принести себя в жертву во благо родины. Как же она была прекрасна, когда стояла на жертвеннике с распущенными по плечам длинными белокурыми волосами, ниспадавшими на ее беломраморное тело! А когда жрец распахнул на ней шафранового цвета одежды, чтобы вонзить нож ей в грудь, все воины — и отец, конечно, первый — отвели глаза. В этот момент Артемида с молниеносной быстротой похитила девушку, а на ее место положила окровавленного оленя. Есть свидетели, готовые поклясться, что они видели, как Ифигения в нежных объятиях Артемиды летела по небу, а кто-то даже утверждает, будто она теперь стала жрицей в варварской Тавриде. Правда ли все это, не скажу. Не исключено, что такой слух распустили сами ахейцы, чтобы смыть с себя пятно позора. Но, мой мальчик, перестань терзаться и подумай лучше о своем отце, ведь о нем, бедняге, мы действительно ничего не знаем. Жив ли он или уже сошел в мрачные чертоги Плутона? [Древние греки из суеверия старались не называть имени Аида—владыки царства мертвых, и пользовались такими синонимами, как Плутон, Дит или Полидегмон.]

Всякий раз, когда кто-нибудь упоминал о Неопуле, Леонтий пытался восстановить в памяти его черты, но ему никогда это не удавалось. В голову приходили лишь второстепенные детали: высокий рост, властный голос, окладистая борода и нашейная цепь, украшенная клыками калидонского вепря.

В то утро толпа долго скандировала его имя: «Не-о-пул, Не-о-пул, Не-о-пул!»— и выкрикивала всякие добрые напутствия: «Желаем тебе стать самым знаменитым ахейцем!», «Да прославится остров Гавдос за морями!», «Пусть расположение богов сопутствует твоим судам до самой Трои!». С тех пор все вспоминали об отце, как о лучшем из смертных. Был он Неопул Честный, Неопул Мудрый, Неопул Справедливый и так далее.

Да, Леонтий совсем не знал отца. Девять лет назад тот уехал на войну, и уже почти пять лет от него не было никаких известий. Время от времени кто-нибудь возвращался с войны и рассказывал: «Его убил Деикоонт: Неопул мчался впереди всех и уже готов был одолеть стену Илиума, как пущенная жалким дарданцем стрела пронзила ему горло». «Да нет же, — возражал кто-то другой, — его убили фракийцы: он попал в устроенную ими засаду. Наш царь вступил в схватку с девятью врагами и погиб лишь потому, что один из них, подлый Пироф, похитил у него оружие и цепь, а тело бросил в бурные воды Скамандра». Но не успевали на острове приготовиться к траурной церемонии, как из Трои являлся еще какой-нибудь воин: «Стойте! Неопул жив! Его видели в Милете на одном из сорока кораблей царя карийцев Амфимаха, приковавшего его к скамье вместе с другими гребцами как жалкого раба». Единственно достоверным было то, что ни его трупа, ни оружия, ни драгоценной цепи с клыками вепря так и не нашли.

И вот теперь Леонтий направлялся в Трою, чтобы узнать правду об отце, а также потому, что за последний год жизнь его на острове Гавдос сделалась совершенно невыносимой: дядя Леонтия Антифиний, став правителем, оказался жестоким деспотом. Достаточно было кому-нибудь выразить свое несогласие с ним — даже если речь шла о сущем пустяке, — как назавтра где-нибудь на дороге находили труп этого человека. Повсюду—и в городе, и в деревне — у Антифиния были свои осведомители, а по острову он всегда передвигался под охраной десятка наемников, специально привезенных с Крита. Леонтий же, законный претендент на трон, был для Антифиния опасным конкурентом. И не удивительно, что на жизнь его уже не раз покушались. Однажды ночью во время празднеств в честь бога Диониса какой-то человек в маске сатира напал на него сзади, но Леонтию помогли спастись прохожие. Ряженого безумца схватили и отвели в тюрьму. Но он не успел даже произнести имя человека, подбившего его на преступление: Антифиний всадил в него кинжал. «Так будет с каждым, кто покусится на жизнь моего племянника!»— молвил тиран.

Мать Леонтия поняла, что жизнь сына висит на волоске, и в тот же вечер посадила его на судно, отплывавшее в Трою. «Лучше троянцы, чем родственники!»— сказала она. А для большей надежности приставила к сыну старого друга семьи, наставника и оружейных дел мастера Гемонида, чтобы тот оберегал юношу от врагов и еще пуще — от друзей. В молодости Гемонид был известным возничим колесниц и победителем многих состязаний в роще Онхест. [Священная роща в Беотии, где находился алтарь, посвященный Посейдону. Там впервые стали проводиться регулярные гонки на колесницах. Гомер упоминает это название в «Илиаде» (II, 506.)]