Пока Коллинз глядел на суженую Авессалома, на душе у него кошки скребли. Миловидное личико в обрамлении золотых вьющихся волос вызвало у него приступ тоски, напомнив о том, что в мире, помимо серебра и злата, есть и другие сокровища, но отыскать их почти невозможно, да и сулят они опасность, а то и погибель.

— Ну что ж. достойный план, — произнес Рафи нейтральным, ни к чему не обязывающим тоном, хотя, когда Авессалом забрал у него медальон, Коллинзу отчаянно захотелось попросить спутника не торопиться и дать поглядеть на изображение девушки еще чуть-чуть.

— После того как мы доставим груз на прииски Санта-Риты и с нами рассчитаются за работу, нам хватит денег, чтобы снова отправиться в путь. — Авессалом сделал очередной глоток виски. В некоторых людях алкоголь высвобождал демонов и чертей, но в случае с Джонсом он служил ключиком к сердцу, выпуская ангелов добрых дел. — У меня есть в укромном месте кое-какие сбережения, но они для Цезаря, чтобы он встал на ноги, когда мы доберемся до Калифорнии.

— Желаю тебе успеха. Давай за это и выпьем! — Рафи отсалютовал приятелю оловянной кружкой с виски, хоть и сомневался, что затея Авессалома закончится удачно.

За редким исключением земли, через которые они держали путь, наводнял сброд вроде Джона Глэнтона. Здесь обретались мерзавцы самых разных национальностей и оттенков кожи, которых объединяло лишь одно: за плечами у них были кражи, убийства, изнасилования, поджоги, разбой и прочие самые разные преступления, которые только могло породить воображение. Некоторые из лихих парней перебрались в Нью-Мехико, потому что тут власть закона ощущалась еще слабее, чем в Техасе. Кое-кто счел появление в Сан-Франциско Комитета бдительности [Полувоенная организация, которая появилась в 1851 году в качестве реакции на разгул преступности и вершила самосуд.] покушением на права и свободы и потому, отправившись на восток, осел здесь. Рафи не рискнул бы поставить и сентаво на то, что изнеженный хлыщ-южанин с неопытным рабом смогут избежать всех опасностей, которые ждут их на пути до Калифорнии.

Рафи хотелось закончить разговор, и потому он завернулся в одеяло, придвинул к себе седло, положил на него голову и скоро уснул.

Проснулся он внезапно и резко сел, одновременно взводя курок пистолета и направляя его в сторону лагеря Армихо, откуда доносились крики и проклятия. Рафи откинул в сторону одеяла и натянул сапоги. Не выпуская пистолета, в другую руку он взял ружье. Со всей осторожностью Коллинз направился к фургонам Армихо. Авессалом и Цезарь последовали за ним.

— Лицо у генерала такое кислое, словно он только что сожрал лимон, — усмехнулся Авессалом.

Армихо размахивал руками и орал. От ярости кровь прилила к его рябой роже, и она раскраснелась так, что напомнила Рафи цветом один из гранатов, которыми торговали на рынке в Месилье. Цепь с оковой лежала рядом с колесом фургона, а девушки-индианки нигде не было видно.

— Карахо! — орал Армихо. — Мальдита пута индия! [Проклятье!.. Чертова индейская шлюха! (исп.)]

— Да он в ярости, — заметил Авессалом, хотя это и так было очевидно. — Как думаешь, что случилось?

— Похоже, девушка-апачи сбежала.

Армихо развернулся к приятелям. Глаза-бусинки с подозрением уставились на них.

— Вы ее видели, Коллинз? — Генерал замахал обеими руками на своих подчиненных и заорал на испанском: — Ублюдки! Козьи говны! Седлайте коней и обыщите холмы! Она не могла далеко уйти!

Рафи с усмешкой проводил взглядом Армихо, который вперевалку пошел прочь, чтобы лично возглавить поиски. Коллинз окинул взглядом изрезанную ущельями и усыпанную валунами равнину. Низкорослые кедры да креозотовые кусты, кактусы да высокая трава — мать-природа в здешних краях не отличалась щедростью. Обычного калеку здесь ждала бы верная смерть, но только не индианку, пусть и со сломанной ногой. Рафи был уверен: генералу беглянку не сыскать.

Рафи кинул взгляд на солнце, поднимавшееся из-за гор на востоке.

— Собираемся и выступаем, а то не поспеем в Санта-Риту до сумерек.

Пока Авессалом и Цезарь запрягали коней, Рафи опустил откидной борт первого фургона и проверил груз. Бочки с мукой и солониной стояли на своих местах, однако от внимания Коллинза не ускользнуло, что большой ящик с подковами и железными чушками, стоявший рядом с откидным бортом, был чуть сдвинут в сторону. Забыв, что в одиночку ему не под силу стронуть этот ящик, Рафи попытался поставить его на место. Тут же, откуда ни возьмись, появился Цезарь:

— Я помогу вам, сэр.

Поздно.

Рафи толкнул ящик, и тот вдруг сдвинулся. Тут Коллинз обратил внимание, что крышка ящика с одного края слегка приоткрыта.

— Что случилось? — К ним подошел Авессалом.

— Кто-то спер из этого ящика подковы. — Рафи забрался в фургон, достал ломик, висевший в одной из кожаных петель вдоль внутренней стороны борта, снял им крышку и замер, уставившись внутрь ящика. — Разрази меня гром.

Из ящика сквозь спутанные волосы на него смотрела съежившаяся рабыня-индианка Армихо.

— Это ты ее здесь спрятал, Авессалом? — осведомился Коллинз.

— Боже всемогущий… Нет! Да я на Библии готов поклясться…

Рафи настороженно глядел на индианку, будто опасаясь, что она в любой момент может выпрыгнуть наружу с ножом в руках, как чертик из коробочки.

— Мне доводилось слышать, что апачи могут красть разное добро из-под замка, но что они сами прячутся в заколоченные ящики… Нет, с таким я прежде не сталкивался.

Рафи вовремя обернулся и заметил, как Авессалом покосился на Цезаря. Коллинз прищурил зеленые глаза и уставился на негра:

— Это ты ее сюда посадил?

Цезарь будто бы в один миг позабыл английский. Разинув рот и широко распахнув глаза, он непонимающе воззрился на Рафи.

— Это ты, Цезарь, больше некому, — пожал плечами Авессалом.

К негру наконец вернулся дар речи.

— Я не мог ее тут оставить, масса Авслом.

— Как он снял ее с цепи? — спросил Рафи.

— Мы оба навострились отпирать проволокой замки, — ответил Авессалом. — Подростками мы прикладывались к бренди, который отец запирал в ящике буфета на ключ, из нее зло так и полезло. Он выпустил все беды, из-за которых мы сейчас и мучаемся.

— В ларце Пандоры кое-что осталось, — добавил Авессалом.

Рафи помнил, что именно.

— Надежда, — кивнул он, — подлая старая обманщица надежда.

«Что за беды принесет нам наша Пандора?» — подумалось ему.

ГЛАВА 5

ИНДЕЙСКИЕ ИГРЫ

Сестра и Говорливый тащили коровью шкуру, одеревеневшую настолько, что при первом же порыве ветра они попятились и налетели на Большеухого и Мух-в-Похлебке, которые следовали за ними. Сестра и Говорливый развернули шкуру ребром к ветру и продолжили свой путь вверх по склону.

Сестра вымачивала шкуру целых три дня, предварительно удалив с внутренней стороны всю плоть, но потом, вместо того чтобы растянуть шкуру на колышках, просто оставила ее на летнем солнце. Шкура сморщилась, сделалась твердой, и Сестре пришлось долго выслушивать нравоучения женщин о том, как можно дубить кожу и как этого делать нельзя.

Сестра знала, что ей сейчас следует кухарить у костра — помогать Текучей Воде готовить блюдо из дичи, которым они будут потчевать гостей. Ее племя встало лагерем в горах рядом с деревней Красных Рукавов — с видом на старую медную шахту Санта-Риты. Говорливый, Мухи-в-Похлебке и Большеухий собирались весь день смотреть, как другие играют в серсо, но тут они заметили, как Сестра тащит в сторону утеса шкуру.

Они хорошо знали девушку. Приятели понятия не имели, что взбрело ей в голову, но были уверены: затея, скорее всего, интересная, возможно, опасная и почти наверняка необычная. Впрочем, если другие парни узнают, что они пошли куда-то с девчонкой, над ними будут еще долго насмехаться, поэтому друзья якобы направились в другую сторону, а потом, сделав круг, нагнали Сестру.

Когда они добрались до гребня скалы, ветер набросился на Сестру, растрепав ей волосы и забравшись в складки превратившегося в лохмотья пончо. В знак скорби по отцу она отрезала себе волосы, которые теперь доходили лишь до плеч, и сделала из одеяла накидку. Сестре предстояло носить ее вместо туники и юбки, пока не подойдет к концу предписанный обычаем период траура.

Сестра подвела друзей к старой шахте, вход в которую располагался прямо в утесе. Говорливый кинул взгляд на крутой склон: вниз, в сторону раскинувшейся у подножия утеса долины, тянулось, извиваясь, некое подобие тропки, усеянной мелкими камнями. Говорливый догадался, что задумала Сестра. Ему стало страшно, но отступать уже было поздно. Он поманил к себе Большеухого и Мух-в-Похлебке.

— Ты можешь постоять и посмотреть, — сказал он Сестре.

С этими словами он потянул шкуру на себя, однако Сестра ее не отпустила. Говорливый попытался вырвать у нее из рук шкуру, оттолкнув девушку к краю утеса, но она уперлась ногами, наградив его суровым взглядом. Парень знал: Сестра очень сильная. Однажды, когда им было около восьми лет, они стали бороться, и девчушка уложила его на обе лопатки, из-за чего над Говорливым до сих пор иногда ехидно подшучивали. Кроме того, юноша прекрасно понимал, что соперница скорее предпочтет упасть со скалы и разбиться, чем уступит ему. Он отпустил шкуру и смерил Сестру испепеляющим взглядом.

— На шкуре уместятся все четверо, — примирительно произнесла девушка. Она всегда являла милость побежденным.

Опустившись на шкуру, Сестра сунула ноги в петли-крепления, которые специально для этого пришила. Говорливый устроился рядом с ней, Большеухий и Мухи-в-Похлебке сели позади. Друзья, выставив ноги, принялись отталкиваться от земли. Шкура, шурша, заскользила к обрыву, на миг зависла над ним и низринулась по склону, словно земная твердь полностью исчезла под ней. Мир опрокинулся. Сестра подняла лицо к бездне солнечного света.

Визжа, крича и хохоча, друзья летели вниз с грохотом оползня. Шкуру мотало из стороны в сторону, и ребята, чтобы не перевернуться, наклонялись то влево, то вправо. Порой шкура взлетала в воздух и рушилась обратно с громким шлепком, отчего у друзей все внутренности подпрыгивали к горлу. Шурша, точно шелестящий смех, катились за ними камешки. Ребята и глазом не успели моргнуть, как оказались в долине. Шкура достигла подножия склона, резко выровнялась и наконец остановилась, уткнувшись в кучу гравия. Возле нее Сестру поджидал ее шестнадцатилетний двоюродный брат Вызывающий Смех.

Невысокий и стройный, юноша при этом обладал недюжинной физической силой. Однажды он раздобыл старый шерстяной жилет с латунными пуговицами и пару пуговиц пустил себе на серьги, благо отверстия в ушах у него имелись. Сквозь дырочки пуговиц Вызывающий Смех продел шнурки, к которым прицепил черепа птичек и ящериц. В руках у него была связка из шести дохлых крыс. Они болтались на ремешке, продетом через пасти, и со стороны казалось, что крысы держатся за ремешок зубами.

— Бледнолицые повсюду оставляют мусор, крысы там кишмя кишат. — Паренек приподнял одну за хвост: — Смотри, какие жирные. Сало в похлебку пойдет, наваристее выйдет.

Он сморщил длинный нос, прикусил верхними зубами нижнюю губу и запрыгал на месте в пляске, распевая песню о крысах, которую только что сочинил. Ребята хохотали над его ужимками, потирая отбитые копчики.

— Сестра, — произнес Вызывающий Смех, закончив танец, — жена твоего брата желает видеть тебя.

Конец ознакомительного фрагмента