СОН, СМАТЫВАЮЩИЙ КЛУБОК ЗАБОТ
Рафи Коллинз и Авессалом Джонс стояли у барной стойки, расположенной в самом конце «Ла люз» — питейного заведения, принадлежащего донье Иоланде. В центре зала расположился бильярдный стол, вокруг которого толпились техасцы со своими лошадьми. Стол повидал виды: он успел пострадать от многочисленных партий, сыгранных на нем техасцами и другими посетителями столь же буйного нрава. Отличительной особенностью стола являлось мраморное основание — когда-то потребовалось участие чуть ли не всех жителей Месильи, чтобы извлечь его из фургона и притащить сюда. Длинные лузы из красного шелкового шнура по углам стола принимались раскачиваться всякий раз, когда его задевала одна из лошадей.
Техасцы играли в бильярд верхом. В строгой очередности каждый игрок, оставив в стремени ту ногу, что была поближе к столу, высвобождал вторую ногу и наклонялся так, чтобы кий оказывался вровень со столом. Возможно, в этой игре имелись какие-то правила, но сторонний наблюдатель вряд ли сумел бы понять, в чем именно они заключались. Всякий раз, когда кому-то удавалось загнать шар в лузу, везунчик издавал боевой крик команчей, от которого у Рафи стыла в жилах кровь, а по телу бежали мурашки.
В зале стоял страшный шум, а в воздухе могла бы еще клубиться и пыль, но ей мешал подниматься густой слой табачных плевков, покрывающих земляной пол. Рафи этому был только рад. Прошлым вечером он пригнал в Месилью из Эль-Пасо фургон с солониной и мукой. Шестьдесят километров как-никак, так что пыли он в дороге успел наглотаться досыта. Едва мулов не загнал, чтоб домчаться быстрее: кто долго копается, тот апачам попадается; для индейцев копуши — легкая добыча.
Сперва Рафи собирался поискать другой бар, где будет поменьше техасцев, но потом все же решил остаться здесь: ему нравилось в «Ла люз», ну а кроме того, он решил, что в подавляющем большинстве других кабаков публика вряд ли окажется лучше. Война между Соединенными Штатами и Мексикой официально закончилась в феврале 1848 года — больше двух с половиной лет назад. Месилью основали на спорной территории, протянувшейся между Техасом, Нью-Мексико и северной частью Мексики. Власть закона еще не успела прийти в эти земли.
Рафи встретился глазами с доньей Иоландой и выставил два крепких, загорелых, покрытых шрамами пальца, которые солнце за долгие годы окрасило в цвет выдержанного виски. Некогда соломенного цвета волосы парня сделались почти белыми, и виной тому было все то же солнце. Под его ослепительно яркими лучами Коллинз провел всю свою жизнь и потому по привычке вечно щурил светло-зеленые глаза, что придавало ему задумчивый вид. Впрочем, солнце не имело никакого отношения ни к длинным ногам Рафи, ни к широким ладоням, мускулистым рукам и массивным плечам. За это надо было благодарить родителей и неисчислимое количество мулов, с которыми парень возился долгие годы. Из-за бессчетных невзгод, с которыми ему то и дело приходилось сталкиваться, он выглядел старше своих двадцати лет.
— Две порции «Таос лайтнинг», сударыня.
Рафи проследил взглядом, как донья Иоланда протянула руку к изящной бутыли, стоявшей в окружении куда более невзрачных сестриц, и наполнила два стаканчика.
Если верить этикетке на бутылке, ее содержимое действительно являлось виски «Таос лайтнинг», но Рафи подозревал, что это подделка. Хозяина винокурни убили во время восстания индейцев пуэбло в 1847 году, хотя многие уверяли, что виски продолжают производить по изначальному рецепту.
— Вон тот старый мекс, кажись, решил застрелиться из мотыги, — заметил Авессалом Джонс.
Судя по говору, Джонс был родом из Северной Каролины, но так ли это на самом деле, Рафи решил не уточнять. В здешних краях вообще предпочитали не лезть с досужими расспросами. Авессалом вскользь упомянул, что направляется в Калифорнию, и в этом не было ничего удивительного: туда сейчас устремились тысячи людей, ведь в тех краях недавно открыли залежи золота.
Рафи глянул через плечо Авессалома. Несмотря на густые клубы табачного дыма, ему удалось разглядеть замершего на пороге Мигеля Санчеса, который стоял, сунув себе в рот кончик рукояти мотыги. Рафи доводилось видеть подобное зрелище и раньше.
— Не переживай, мотыга не заряжена, — хмыкнул Рафи. Взяв один из стаканов со стойки, он направился к Мигелю.
Подойдя к мексиканцу, Рафи протянул ему напиток. Сан-чес внимательно его осмотрел поверх рукояти мотыги. Янтарного цвета виски соблазнительно поблескивал в свете фонаря. Рафи терпеливо ждал, и тут до Санчеса наконец дошло, что у него не получится выпить, пока рот занят мотыгой. Прислонив ее к стене, он принял из рук Коллинза стаканчик, величественно кивнув седовласой головой, и широко улыбнулся, чуть ли не продемонстрировав гланды: передние зубы у Мигеля отсутствовали.
— Диос ле бендига, сеньор, — произнес он. — Да благословит вас Господь.
— И тебя, старина, — ответил Рафи на испанском, после чего, вежливо кивнув, вернулся к бару. — Апачи. — Парень постучал себе по лбу кончиками огрубевших заскорузлых пальцев. — Это из-за них у него с головой не все в порядке.
— А что случилось-то? — спросил Авессалом.
— Санчес махал мотыгой на кукурузном поле. А тут откуда ни возьмись индейцы. Словно из-под земли выросли. Кукурузные листья себе в волосы навтыкали, в зарослях их было не разглядеть. Мексиканцы клянутся, что апачи научились становиться невидимыми. Думаю, доля правды в этом есть.
— И что было дальше?
— Рубанули Санчеса его же мачете. Зубы в глотку вбили. Санчес, что твой опоссум, притворился мертвым. При этом все равно думал, что индейцы не купятся на уловку и непременно его добьют.
— Так почему его оставили в живых?
— Апачи — твари непредсказуемые, — пожал плечами Рафи и глотнул виски из второго стаканчика. — Вот с тех пор Санчес и не в себе.
Обычно Рафи не отличался подобным многословием. Ему показалось, что он даже устал. И зачем только он столько языком молол и воздух сотрясал? И все же парень решил еще немного поговорить.
— Как думаешь, сколько Санчесу лет? — спросил он.
— Лет шестьдесят — семьдесят, — предположил Авессалом, окинув Мигеля изучающим взглядом.
— Нет и сорока. Страх выбелил ему волосы. Теперь они цветом как льняная рубаха.
— Странно, что дикари не сняли с него скальп.
— Апачи скальпы не снимают, — покачал головой Рафи. — И это странно, ведь за их скальпы по ту сторону границы платят очень щедро, по сотне песо за каждый.
— За их скальпы?
— Ага. Мексиканские власти объявили за них награду. — Рафи опорожнил стакан и поставил его на стойку. Донья Иоланда тут же снова его наполнила, уронив пару капель мимо. Подобная небрежность была ей несвойственна, но сейчас все внимание хозяйки бара было приковано к техасцам. Донья Иоланда знала, что с них нельзя спускать глаз, даже когда они трезвые, хотя богатый опыт позволял ей утверждать, что трезвость — черта, несовместимая с характером техасца.
Техасцы, что сейчас находились в ее заведении, не спешили разочаровывать донью Иоланду. Один из них, верхом на беспокойной лошади серой масти, вытащил старый флотский кольт и прицелился в шар с номером шесть, что лежал рядом с шаром под номером четыре возле дальней лузы. Донья Иоланда взяла в руки ружье, которое держала рядом с барной стойкой, и навела дуло на возмутителя спокойствия. Рафи и Авессалом подвинулись, чтобы не мешать хозяйке целиться.
Техасцы слыли отчаянными бедокурами, но платили они щедро, и только в силу этого обстоятельства донья Иоланда все еще их терпела. Она позволяла играть в «Ла люз» в конный бильярд, но пистолетная версия этой игры находилась под строгим запретом. С неменьшим неодобрением Иоланда относилась к пальбе по тараканам.
— Парате, пендехо! [Стой, ублюдок! (исп.)] — гаркнула она.
Техасец поднял на нее взгляд. Его потряс резкий окрик хозяйки и глубоко задело грубое словцо, также обозначающее лобковые волосы.
— Но пистолас, — произнесла хозяйка и повторила на английском, громко и старательно выговаривая каждое слово: — Никаких пистолетов.
— Но, мэм…
— Но пистолас. — Донья Иоланда показала ружьем на отверстия в стене из необожженного кирпича, находившейся за бильярдным столом. Эти дыры остались на память о первой и единственной партии в пистолетный бильярд, которую техасцы сыграли в «Ла люз».
— Слушаюсь, мэм. — Техасец убрал кольт в кобуру на поясе, вытер ладонь о грязные парусиновые брюки и, погоняв во рту комок жевательного табака, сплюнул жижу на земляной пол.
Донья Иоланда указательным пальцем зацепила прядь над ухом и вытянула ее из узла на затылке, показав Рафи с Авессаломом. На темных, словно полночное небо, волосах лунным лучиком серебрилась седина.
— Теханос. — Женщина подалась вперед и что-то произнесла на испанском.
— Техасцы — сущие черти, Божья кара, чтобы добавить нам седых волос, — перевел Рафи ее слова Авессалому. — Они с апачами вгонят нас в гроб раньше срока.
Хозяйка заправила прядь обратно в узел.
Рафи не стал уточнять, что он и сам техасец. Он также не счел нужным упомянуть, что под командованием генерала Уинфилда Скотта в сентябре 1847 года участвовал в штурме крепости Чапультепек. Победа стала переломом в войне и привела к поражению Мексики. Он, Рафи, шестнадцатилетний паренек, мокрый от пота и черный от пороха, своими руками сорвал мексиканский флаг, реявший над крепостью, и поднял знамя полка вольтижеров [Разновидность легкой пехоты, всегда наступавшей в авангарде; впервые появилась в наполеоновской армии.], в котором служил. Рафи не считал, скольких мексиканцев в тот день он вогнал в гроб раньше срока, да и сейчас не желал об этом думать. Когда приходилось убивать, он убивал, но не получал от этого никакого удовольствия и не считал, что в лишении другого человека жизни есть повод для гордости.
