Справа к Рафи подошел полный бородатый мужчина. Из-под воротника застегнутой на все пуговицы красной фланелевой рубахи на шею и лицо наползала столь густая поросль волос, что казалось, будто толстяк надел под сорочку медвежью шкуру. Аромат, исходивший от бородача, наводил на мысль, что медвежью шкуру сняли вместе с мясом, которое уже начало гнить.

— Коллинз, тебя ищет генерал. — Последнее слово толстяк попытался произнести на испанский манер, и у него получилось «хэнорол».

— Какой именно, Джим? — Рафи давно заметил, что после окончания войны все бойцы, сражавшиеся в рядах мексиканской армии в чине выше капрала, произвели себя как минимум в полковников, а то и в генералов.

— Армихо. Он встал бивуаком на постоялом дворе, что на площади.

— Мануэль Армихо? А мне рассказывали, что он сбежал в Мексику, поджав хвост под жирные окорока.

Джим пожал плечами, и густая поросль волос на шее, торчавшая из-под воротника, слилась с бородой, отчего возникло впечатление, что голова толстяка утонула в куче хвороста.

— Он направляется в Чиуауа [Столица одноименного мексиканского штата, граничащего с американскими штатами Нью-Мексико и Техас.] с кондукта.

Слова толстяка удивили Рафи. Дело в том, что он не слышал шум каравана кондукта, который ежегодно проезжал через город по дороге на юг. Деревянные колеса мексиканских подвод грохотали так, что могли и мертвых поднять из могил. Впрочем, от техасцев шуму было не меньше.

— Я так понимаю, он собирается продать оружие апачам? — спросил Рафи.

— Я тоже так думаю, — отозвался толстяк.

— А он сказал, чего от меня хочет?

— Нет. хэнорол вечно темнит.

Допив виски, Рафи положил на барную стойку серебряный песо, взял свою широкополую войлочную шляпу серого цвета и кивнул на прощание донье Иоланде и Авессалому.

В тот самый момент, когда Рафи направился к выходу, Мигель Санчес, ловко петляя меж коней, нырнул в толпу игроков. Он чем-то напоминал зернышко, брошенное в жернова. За каждую лопату конского навоза, вынесенную Мигелем из бара, донья Иоланда платила по сентаво. Работа Санчеса вполне устраивала.

Кукурузные поля и заросшие травой прерии располагались на достаточном удалении от бара «Ла люз», и это обстоятельство очень радовало Мигеля. В полях и прериях, словно из-под земли, в любой момент могли появиться апачи. Впрочем, подобное грозило случиться где угодно: индейцы внезапно выпрыгивали из-за скал, из зарослей кактусов, из креозотовых кустов. Они могли неожиданно напасть даже в пустыне, в которой вроде бы негде укрыться. Однако еще никто ни разу не слышал, чтобы дикари откуда ни возьмись объявлялись в баре, и потому остаток своих дней Сан-чес решил провести в «Ла люз». Может, он и сумасшедший, но уж точно не дурак.

* * *

Когда Рафи вышел из бара, на Месилью уже спускались вечерние сумерки, а от кромок крыш глинобитных домиков протянулись длинные тени. Коллинз едва успел увернуться от подводы, которая громыхала по улице, почти задевая бортами стены домов по обеим сторонам дороги. Неподалеку располагалась центральная площадь Месильи. Впрочем, в Месилье все было рядом. Поселение находилось аккурат посередине пути протяженностью в шестьсот миль. Тракт начинался в Санта-Фе, потом пересекал новый спорный участок границы с Мексикой в Эль-Пасо-дель-Норте и далее, суля путникам неисчислимые опасности, вел в город Чиуауа.

Вот уже две сотни лет по этому маршруту ходил караван. С ним отправлялись в путь даже бедняки, которые тащили либо на своем горбу, либо на ослах шерстяные ткани. На шерсть можно было сторговать шелк, шоколад и даже серебро. Как правило, с караваном двигалось немало мужчин, планировавших в скором времени жениться. Среди мексиканцев уже стало традицией привозить невестам в качестве свадебного подарка индианок-рабынь.

На площади толклось полно тягловых животных, мулов, груженных поклажей, и погонщиков. В воздухе чувствовалось всеобщее раздражение. Месилья стала излюбленным местом для всех, кому требовалось дать отдых животным, починить фургоны, перегрузить припасы, надраться или найти продажную любовь. Звон гитар и пение, доносившиеся из разных питейных заведений, мешались с ревом животных, щелканьем кнутов и гвалтом погонщиков, божившихся и ругающихся на разных языках. Ко всей этой какофонии добавлялись звон цепей и пронзительный скрип тележных осей. Глинобитные домишки, что стояли по периметру площади, не давали гаму распространиться по окрестностям и оттого лишь усиливали его.

Здесь у каждого был пистолет, а то и два, палаш или мачете, а еще нож — чем длиннее, тем лучше. Те, кто путешествовал верхом, крепили к седельным сумкам винтовки или дробовики. При этом Рафи отдавал себе отчет, что некоторые вдобавок ко всему прячут кинжалы и пистолеты в голенищах сапог и под полосатыми пончо, закрывающими тело от шеи до бедер.

Рафи обошел мексиканца на телеге и погонщика из Миссури, управлявшего фургоном фирмы «Студебеккер», — бедолаги никак не могли решить, кто из них проедет первым, и потому отчаянно ругались друг с другом. Пока спорщики на разные лады поминали предков друг друга — один на английском, другой на испанском, — Рафи приметил торчащую из борта фургона стрелу. Он взялся за нее ближе к наконечнику и принялся раскачивать из стороны в сторону, пока наконец не выдернул.

Судя по красным, черным и желтым полоскам, покрывающим древко, стрелу сделали апачи. Рафи разломил ее пополам и отбросил прочь. У него уже скопилась изрядная коллекция такого добра — правда, она состояла из стрел, которые апачи выпустили в него самого.

Рядом с постоялым двором громоздился крытый грузовой фургон, возле которого на часах стояли двое мексиканцев. Охранники были одеты в привычные пончо и узкие кожаные штаны. От колен и ниже шнуровка на штанах была ослаблена, и сквозь просветы белело хлопковое исподнее.

На борту фургона красовалось изображение Девы Марии с желтушным личиком. Вокруг головы Марии кружила стая херувимов. Художник, видимо, пытался изобразить у них на лицах благоговение, но вышло плохо, и создавалось впечатление, что херувимы страдают от запора.

По краям фургона, нанизанные на веревочки, свисали странные скукожившиеся бурые стручки, напоминающие сушеные финики. Рафи знал, что это коллекция ушей апачей, принадлежавшая генералу Армихо. Генерал украсил ими свой кабинет, когда обосновался во дворце губернатора в Санта-Фе. Если верить слухам, Армихо не считал нужным прятать свою жуткую коллекцию, даже когда продавал оружие возможным родственникам прежних обладателей этих ушей.

Чтобы не скучать в пути, Рафи, когда правил фургоном, баловал себя Шекспиром. Он мог прочитать наизусть сотни отрывков из его пьес. И вот сейчас, когда он глядел на связки человеческих ушей, ему вспомнились слова Марка Антония, произнесенные на похоронах Цезаря: «Дела людей, порочные и злые, переживают их» [У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт IV, сцена 3 (пер. П. Козлова).].

Скорее всего, Армихо продавал ружья в Чиуауа, прекрасно понимая, что апачи будут из них убивать жителей соседнего мексиканского штата Сонора. Ведь именно там индейцы крали скот, лошадей и мулов, чтобы потом продать их благодарным жителям Чиуауа. Когда речь заходила о междоусобной борьбе, Армихо мог взять к себе в союзники кого угодно, и апачи в глазах генерала были ничем не хуже других.

Зайдя на постоялый двор, Рафи обнаружил генерала Армихо в главной зале, на скамейке в углу. В тусклом свете генерал казался громадной скалой, которая вдруг утратила твердость и сделалась мягкой. Он красовался в белой рубахе, из которой вполне можно было сшить шатер на целую семью. Пузо нависало складками над поясом, который перехватывал белые штаны, туго обтягивающие ноги генерала. Лямки кожаных сандалий впивались в мясистые ступни, отчего они напоминали раскормленных поросят, на которых зачем-то нацепили сбрую.

В противоположном углу сидела, съежившись, девушка-индианка, скорее всего рабыня. Несмотря на юбку мексиканского фасона и белую блузку-тунику, с виду девушка происходила из апачей. Волосы были аккуратно заплетены в косу, доходившую до бедер. Если бы девушка умела убивать взглядом, Армихо был бы давно уже мертв и над ним кружило бы еще больше мух, чем сейчас. Индианка была красивой и очень юной, скорее всего не старше четырнадцати лет. Не составляло труда догадаться, для чего она понадобилась генералу.

«Смотри, Армихо, чтобы ей в руки не попался нож, а то пожалеешь, — подумал Рафи. — Жир тебя не спасет, она доберется до твоей глотки и располосует ее от уха до уха».

Когда пять лет назад генерал Стивен Карни со своей армией, состоявшей из сплошного сброда, вошел в Санта-Фе и объявил провинцию собственностью Соединенных Штатов, на посту тамошнего губернатора и одновременно командующего мексиканской армией находился как раз генерал Армихо, что, с точки зрения Рафи. было очень удачно: Армихо сдался так быстро, что удалось обойтись без кровопролития. Однако кровь пролилась через год, когда восстали индейцы пуэбло и вырезали всех американцев — мужчин, женщин и детей, — которых смогли сыскать в городе. Рафи подозревал, что одной из причин восстания был Армихо. Когда толстяк был губернатором провинции, самые подлые, гадкие, отвратительные деяния происходили именно по его вине.