Тот, кто сидит посередине, худощавый, с серьезным непроницаемым лицом, уже нашел папку с моим делом и читает. Внимательно меня разглядывает. Потом о чем-то тихо переговаривается с остальными, делает пометку в папке, машет дежурному рукой. Дежур открывает дверь и кивает мне — мол, все! Выходи из кабинета!

Как оказалось, здесь была решена моя дальнейшая участь в СИЗО-6. Этот серьезный мужик по фамилии Решкин занимал серьезную должность. И ко всему прочему распределял вновь прибывших по камерам, что достаточно сложно, так как нельзя было смешивать различные контингенты заключенных. Рецидивистов и тех, кто арестован в первый раз. Тех, кто идет по тяжкому преступлению — убийство или разбой, и тех, кто по легкому — кража или мошенничество. Нельзя сажать в одну камеру соучастников преступления — так называемых «подельников». А еще отдельной строкой шла категория лиц, которых необходимо было запрятать в особо изолированное место — по прямому распоряжению следственных органов. И оказывается, я была причислена к последним. Поэтому Решкин распределил меня на «специальный блок» изолятора. Так называемый спецблок или попросту — спецы.

Но на тот момент я этого еще не знала, да и если б знала — что бы это изменило? Мне уже были неподвластны не только моя судьба, но и даже мое тело с его передвижениями. Нужно было идти — куда ведут, стоять там — где поставят, сидеть там — где посадят, спать там — где положат. Ты становился послушной марионеткой в руках другого человека, в буквальном смысле этого слова. Такой вот нюанс: за все время пребывания под арестом, а это два года семь месяцев, я не открыла своими руками ни одной двери! Их открывали передо мной «специально обученные люди». А я всякий раз должна была стоять перед дверью и просто ждать. И даже после освобождения эта привычка оставалась со мной на какое-то время — стоять перед дверью и ждать, что ее кто-то откроет…

Когда меня отвели обратно в карантинную камеру, у нас уже была новая соседка, и все мое внимание на какое-то время переключилось на нее. Это была совсем молоденькая девчонка — на вид лет пятнадцать, не больше. С длинными светлыми волосами и большими голубыми глазами. На вид настоящая Мальвина из сказки. Очень хрупкая и хорошенькая.

И я с удивлением слышу, что эта Мальвина находится на пятом месяце беременности. Хотя да, она в объемной кофте, поэтому живот не заметен.

Девушка рассказывает, что ее взяли за вымогательство. Она и ее парень расставляли сети для любителей маленьких девочек — богатеньких педофилов, а потом шантажировали их, вымогая довольно-таки крупные суммы.

— На самом деле мне 19 лет… — застенчиво улыбается Мальвина.

— Но погоди, ты же беременная была?

— Ну и что, живот пока не видно было. Я ела мало, старалась не поправляться…

— А кто отец ребенка?

— Мой парень, конечно же. Мы любим друг друга! Хотели заработать, чтобы уехать на Сейшелы…

— А где он сейчас?

— Я не знаю… — Мальвина хмурится. — Я не знаю, где он, и не знаю, что мне делать… Когда Макс все это придумывал, говорил, что мне ничего не будет, меня не посадят… А следак сказал — получишь от семи до пятнадцати!..

Мальвина начинает судорожно всхлипывать, Анфиса гладит ее по голове:

— Ну, ну, ладно… Тебе нельзя волноваться! Ты ж беременная — может, и не посадят. Или дадут совсем немного…

А после ужина в корму заглянула дежурка и крикнула: «Вебер! С вещами! Давай собирай там все: матрац, белье, посуду… И живее давай!» «Ну все, — думаю, — меня будут поднимать!» В коридоре топчутся несколько карантинных женщин, тоже с матрацами. Плетемся за дежуркой.

— Вы стойте здесь, а ты, — дежурка оборачивается ко мне, — иди за мной!

Я иду. «Кидай матрац сюда! Нет, белье не надо, только матрац… На, возьми этот!» — и она выволакивает из небольшого закутка синий матрац, похожий на тот, что был в «обезьяннике». Я уже знаю, что он сделан из какого-то плотного поролона, и на нем несравнимо лучше спать, нежели на жалкой скомканной ватной подстилке, что выдается для карантина.

У выхода из «сборки» меня забирает невысокий парень с испещренным оспинками лицом. Потом я узнала, что этого дежу́ра зовут Вася. Мы выходим на улицу. Уже стемнело. Идем мимо каких-то строений, деревьев, заборов. И я даже не спрашиваю, почему меня ведут куда-то через улицу, вместо того чтобы поднимать наверх, в общие камеры. Я уже понимаю, что тут не задают вопросы. Я забочусь только о том, чтобы как-то удержать в руках матрац — он же не скручен в рулон, как тот, предыдущий, — а также белье и посуду. А матрац то и дело выскальзывает, я то и дело притормаживаю, дежур тоже останавливается и терпеливо ждет. Ведь сотрудникам запрещено переносить вещи заключенных: сколько груза у тебя ни было бы, ты все обязан тащить сам…

Тормозим перед неприметной серой дверью. Дежур говорит в рацию:

— Пермь, шесть-три-шесть, вход в спецблок.

Дверь резко пищит, открывается. Нас встречает еще один парень в форме. Удивленно смотрит на меня, на мой матрац:

— Это к нам? Куда?

— В сто двадцатую.

— Как в сто двадцатую? Там и так плюс один!

— Серег, я не знаю! Значит, будет плюс два. Давай досмотри и отведи, я пошел за раскладушкой.

Серега ведет меня в досмотровую комнату. Посередине, так же, как и на «сборке», стоит железный стол. На него нужно положить свои вещи, которых у меня практически нет. Я не раздеваюсь, Серега охлопывает меня поверх одежды, приказывает вывернуть карманы. Потом забирает алюминиевые чашку и кружку и выдает мне взамен пластиковые, буро-желтого цвета.

Ведет по небольшому коридору до самого конца. Отпирает камеру.

— Заходи!

120-я камера

Я со своими нехитрыми пожитками протискиваюсь в камеру. В камере — женщины. Они громко и возмущенно начинают орать: «Да вы что — издеваетесь?.. У нас и так пять человек! Куда ее? На потолок? Позови Палыча!..»

Серега, не произнося ни слова, спешно запирает дверь снаружи.

Я с вещами замираю на пороге. И также недоумеваю — куда мне пристроиться? Может, и правда на потолок?

Камера крошечная. Вернее, она почти такая же, как и на «сборке» по размерам. Четырехместная, примерно двенадцать квадратных метров. Но здесь обитают… сколько… пять человек? Между двумя двухъярусными нарами — расстояние около полутора метров. И между ними втиснута раскладушка — для пятой девочки. Возле стола с лавками возвышается двухкамерный холодильник, на нем — большой плоский телевизор. Над раковиной и одной из тумбочек — глубокие полки, над столом — огромный шкаф для посуды и продуктов. На стене — несколько вешалок-крючков, на них висит куча одежды: куртки, халаты, кофты. У входа — обувь, ее столько, что не пересчитать. Все полки и поверхности заполнены и заставлены: посудой, бытовой химией, предметами гигиены, книгами, журналами, документами; все пространства под нарами плотно забиты сумками: спортивными и большими хозяйственными, из «Ашана». У изголовий спальных мест висят всевозможные полотенца, пакеты, мешочки, одежда… Я, конечно, разглядела все это не сразу. Но что возникло сразу же — это ощущение плотно сжавшейся вселенной. Словно типичный дом или квартиру вдруг раз и схлопнули в одну точку! Буквально до предела. Вместе со всеми необходимыми для жизни вещами. И произошло невозможное — все эти вещи вопреки законам физики каким-то образом втиснулись…

Это был абсолютный сюрреализм! Я почувствовала себя кэрролловской Алисой, попавшей в сжавшееся пространство. Я стояла на пороге камеры и не понимала, куда мне двигаться дальше. Эта «кроличья нора» была заполнена доверху, и еще для одного человека здесь категорически не было места…

Я отлично понимала то возмущение обитательниц камеры, с которым они встретили мое появление. Любой бы возмутился! В забитое до отказа помещение запихивают еще одного! Хотя здесь уже и так невозможно нормально жить: передвигаться, совершать необходимые бытовые действия, да и просто дышать. В этой камере была сломана вытяжка — крошеное отверстие, через которое должен циркулировать воздух, было заложено. А окно было заварено решеткой не только со стороны улицы, но и изнутри! Окно в двойную клеточку! Так что одну-единственную форточку можно было приоткрыть лишь совсем немного, сантиметра на два-три.

Дело усугублялось тем, что женщины ежедневно стирали вещи, а потом сушили их на веревках, растянутых по всей камере. Помимо этого, кто-то что-то постоянно варил с помощью кипятильника, беспрерывно включали чайник. По очереди одна мыла посуду, другая — голову или прочие части тела. Тут же, в одном из углов камеры, за целлофановой шторкой, находился туалет. И получалось, что в одной комнате пять женщин осуществляли все свои физиологические процессы на протяжении всего времени, практически не прекращая — по очереди, по кругу… Даже ночью физиологическая движуха не замирала. Люди — они же живые! Продолжали посещать туалет, храпели, выделяли газы — и все это в сантиметрах друг от друга… Изо дня в день, месяц за месяцем, год за годом…

Одна из этих женщин пробыла в СИЗО полгода, другая — месяцев девять, третья — два года, четвертая — четыре года… Когда позже я услышала от них эти цифры, у меня волосы зашевелились от ужаса. Такие сроки в этом аду нельзя было вообразить! Как это вообще возможно — столько времени тут прожить? И не повеситься на первой же попавшейся веревке? Не начать биться головой о дверь с воплями: «Выпустите меня!» Именно такое желание охватило меня, едва я оказалась в этом безвоздушном пространстве. Я не могла здесь находиться больше ни минуту! Мне хотелось кричать от отчаяния!