Но выбора не было… Ни у меня, ни у этих женщин, с нескрываемой злостью встретивших незваную гостью. Делать было нечего, и наступило принятие ситуации. Мой матрац поставили у двери, велели переодеть сапоги в резиновые тапки, и усадили за кухонный стол. Стали расспрашивать, за что я тут. Я вкратце рассказала. Одна из них — толстенькая очкастая тетенька по имени Тамара Репина — спросила, нет ли у меня каких-либо документов при себе. Я вспомнила про постановление об аресте, вынула из кармана пуховика и отдала ей. Она стала читать:

— О, Тверской суд! У меня тоже!.. О, судья Закорючкин! Он у меня тоже был… Какой же противный мужик…

Дальше у меня спросили: кто меня арестовал, сколько допрашивали, что я говорила, куда меня возили… Я рассказала, что могла.

— Так ты не призналась? На «пятьдесят первой», что ли?.. — внимательно посмотрела на меня Тамара сквозь очки.

— Что? Я не понимаю… Но мне не в чем признаваться…

И после этого «допроса» Тамара наконец оттаяла и стала ко мне почти добра. А за ней — и все остальные женщины вдруг обступили меня, предложили чай, печенье… Меня забросали вопросами: откуда я, кто я такая, чем занимаюсь, и какие новости на воле?..

Я очень обрадовалась тому, что их явная агрессия в мой адрес свернулась в клубок и отползла в сторону. Хотя бы на время. Я была счастлива этой передышке, этому почти дружелюбному вниманию. Откровенно поведала всю свою биографию, упомянув даже о том, что по первому образованию я художник.

При этих словах женщины возбудились: «Ого! Ты можешь рисовать? А что? Даже портреты? Здорово!»

Хмурая худенькая девушка, Фаина Ниханова, вдруг сунула мне в руки лист бумаги и карандаш и с горящими глазами попросила: «Нарисуй мой портрет! Нарисуешь?» Ну вот, подумала я, надо «платить» за чай… У меня в голове как-то сразу вспыхнуло это понимание. Что раз я взяла их угощение, что, если я хочу иметь с их стороны нормальное к себе отношение, я не могу ответить отказом. Я должна платить! Должна рисовать. По-другому — никак! «Конечно, — говорю, — садись там, напротив. Это займет минут тридцать… А есть ластик?»

Тамара сунула мне в руки старую зубную щетку с красной резиновой ручкой:

— Ластики тут запрещены. Мы пользуемся этим — нормально стирает…

— Запрещены? Но почему?

— Не знаю… Вроде боятся, что из них печати будут делать…

Фаина причесалась, придирчиво рассмотрела себя в маленьком ручном зеркальце и уселась напротив меня. А остальные расселись вокруг, с восторгом приготовившись к интересному зрелищу.

…И едва в моих руках оказались карандаш и бумага, едва мои пальцы стали летать, нанося линии и штрихи — сами, автоматически, вне моего сознания, как это всегда со мной происходило в процессе рисования, меня вдруг охватило такое восхитительное умиротворение… Я вдруг ощутила, что здесь и сейчас, в эту секунду я занимаюсь «своим» делом. Тем, для чего предназначена, тем, для чего мне от рождения был дан талант, причем немалый… И что бы ни происходило, этот дар — он всегда со мной. А значит, я всегда смогу рисовать и ощущать полноту бытия. И на какую-то долю секунды я ощутила самое настоящее счастье. И это было замечательно… Это было непередаваемое состояние — «…я рисую — и пусть весь мир подождет…»

С этого момента рисование в стенах тюрьмы стало для меня моим убежищем, моим источником силы. В минуты, когда рисовала, я словно покидала тюремные стены и меня оставляли все мысли и тревоги. В эти минуты я ни о чем не думала, впадая в некий созидательный транс. Следила за натурой, за объектом, за его контурами, тенями, изгибами, за их переносом на бумагу. Это было единственным, что в те минуты меня заботило. Меня охватывало невероятное спокойствие, и это было здорово! Думаю, что именно рисование меня спасло и не дало мне отчаяться. Помогло перенести многолетнюю изоляцию и не сойти при этом с ума. Помогло не сломаться, не потерять свое, человеческое…

И дальше я уже всегда с искренней радостью соглашалась рисовать для всех, кто меня об этом просил. Я всегда говорила: «Да!», потому что рисование стало жизненно необходимым для меня самой…

И вот я протянула Фаине ее портрет: «Ну как, нормально?» Сейчас уже не помню, насколько хорошо в том состоянии «с корабля на бал» я могла ее изобразить, но она осталась вроде бы довольной. По крайней мере, она, вся такая насупленная, вдруг заулыбалась и сказала: «Вот, Тамарочка, завтра передашь Тамику!» Тамара положила портрет в файлик между документами, и больше этот рисунок я не видела…

Тем временем мне захотелось в туалет. Мне показали, где он находится. Объяснили, что перед тем, как зайти за туалетную шторку, нужно включить воду в раковине. Для создания «звукового фона». А потом нужно обязательно помыть руки и выключить воду. Тамара вручила мне небольшой рулон серой туалетной бумаги: «Вот, это хозовская бумага, бери себе…» Я поблагодарила и зашла за шторку. Целлофан был светло-голубого цвета, плотным, непрозрачным. И я оказалась хоть в условном, но уединении! Глубоко вдохнула и выдохнула… Главное сейчас — не расплакаться…

Туалет был сконструирован очень странно: обычный фаянсовый унитаз почему-то замуровали в цемент, и все это покрыли бурым кафелем. Получилась широкая цементно-кафельная скамья. Я никак не могла сообразить, как этим пользоваться. На это нужно сесть? Но это же невозможно — будет очень и очень холодно! Можно мгновенно отморозить все свои нежные органы! Но тогда как? А вот как-то… Как-то пришлось приспособиться… Выбор был небольшой: или ты садишься на это ледяное седалище как на обычный стульчак, или нависаешь над этим. Вставать ногами было строго настрого запрещено. Надо сказать, эти невероятные сизошные туалетные конструкции стали настоящим кошмаром не только для меня, но и для многих других женщин, избалованных современной сантехникой. Что выливалось в дикие споры и скандалы по поводу того, нужно ли садиться на все это, или можно вставать ногами…

Почему я затрагиваю этот достаточно интимный момент так подробно? Возможно, потому, что с того момента, как тебя при личном досмотре раздевают догола и заставляют «присесть», и все твои сокровенности выставляются напоказ — вся интимность из твоей парадигмы улетучивается полностью. И ты в реальности, где нет места приватности, стеснительности.

А в этой камере — мало того, что под потолком были установлены две видеокамеры слежения — в стену напротив унитаза был вмонтирован глазок для охранников! Это помимо обычного глазка на входной двери! То есть от наружного наблюдения здесь вообще нигде нельзя было укрыться! И это нужно было принять как данность, как часть этого мира, часть этих правил и просто не обращать на это внимание…

Спустя какое-то время дверь в камеру открылась, и Вася затащил раскладушку. Металлическую, с деревянными перемычками, как у пляжных шезлонгов. Несколько деревяшек почти отвалилось и болталось на честном слове. Фаина достала откуда-то кусок веревки, прикрутила деревяшки на место, так что на раскладушке вполне можно было спать. Я улыбнулась Фаине с благодарностью.

Но возник вопрос — куда же эту раскладушку можно поставить? Места же совсем не было! Единственный подходящий по площади свободный кусок пола остался у входа, у самой двери. Один конец раскладушки упирался в дверь, а другой — в железные нары, где на нижнем ярусе спала Тамара, а наверху — тихая спокойная женщина по имени Света Ясенева. Лечь на раскладушку можно было только головой к двери. Так как над остальной частью сего ложа объемными снопами нависали куртки, пуховики и прочие вещи, висящие на настенных крючках. А вся обувь при этом оказывалась под раскладушкой.

Я застелила постель, и почти сразу же погас верхний свет. Включился яркий ночник над дверью. 22:00 — отбой…

Мои новые соседки стали переодеваться в пижамы, футболки и другую одежду для сна, по очереди чистили зубы и умывались. Мне переодеваться было не во что, и я решила спать в свитере и леггинсах. Снять с себя эти вещи я не решилась — все еще мерзла.

Я почистила зубы, легла на раскладушку, укрылась одеялом. Закрыла глаза. А в камере продолжалось движение. Женщины сновали от раковины и туалета — к своим спальным местам и обратно, время от времени натыкаясь на мою раскладушку. Топот ног раздавался прямо у моей головы, деревянные половицы нещадно скрипели… Через дверь я слышала, как лязгают замки от камер в коридоре, как звенят ключи, как пищат рации дежуров. Эта какофония не давала ни малейшего шанса заснуть. Но я так устала, и мне так хотелось хоть ненадолго уйти из этой жуткой реальности — хотя бы в сон… Я лежала с закрытыми глазами и представляла, что я — вдруг внезапно, по волшебству — исчезаю из этой камеры. Просто испаряюсь! И раскладушка остается пустой… Эта детская фантазия подействовала на меня как лучшее успокоительное, как снотворное. И я вдруг заснула… И потом, каждый раз, ложась спать и закрывая глаза, я стала рисовать себе одну и ту же картинку: как я бесследно исчезаю из этого места. Это стало моей бессловесной мантрой, мгновенно меня усыпляющей. И я делала так на протяжении всего времени, пока находилась в этой 120-й камере, около семи с половиной месяцев…