Проснулась я от резкого замочного лязга, который едва не оглушил меня. Я по неопытности поставила раскладушку вплотную к двери — и железная дверь срезонировала в металлический остов раскладушки и главное — в мою черепную коробку. Славный получился будильник! Но была еще ночь. Дверь открыли, и на пороге появилась пятая обитательница камеры: маленькая Фатимка Геджаева. Я села на раскладушке, жмурясь от света, а Фатимка замерла на пороге, не понимая, что это за препятствие перегораживает вход, и как ей теперь попасть в камеру? Серега крикнул:

— Давай-давай, заходи, чего встала!

— Перепрыгивай! — подала голос Тамара.

Фатимка изловчилась и наискосок перескочила через изголовье раскладушки. Обитательницы камеры повскакивали со своих мест, окружили Фатимку и начали расспрашивать. И она, пока раздевалась, а потом пила чай, рассказывала… У нее оказывается в этот день было первое судебное заседание. Они с адвокатом подали ходатайство о рассмотрении дела в военном суде, и суд ходатайство удовлетворил.

— Так это же очень здорово! — воскликнула Тамара. — Военный суд гораздо мягче!

— Да, адвокат так же сказал! — Фатимка звонко рассмеялась.

Все принялись ее поздравлять — ну типа все, скоро все закончится, скоро будешь дома!.. А я лежала на раскладушке в полном молчании, не участвуя в общем разговоре. Слыша, разумеется, каждое слово этих женщин. Но при этом и они, и я делали вид, что нас разделяет звуконепроницаемая стена. Такой вот вынужденный трюк, которому выучивались все тюремные обитатели. Мысленно звукоизолировать себя от остальных, вообразить, что тебя никто не слышит. И никто не видит. Да, научиться не видеть и не слышать остальных — пусть они в пяти сантиметрах от тебя. И надо сказать, многие выучивались этому настолько успешно, что реально начинали плохо слышать. Я замечала потом, как люди совершенно искренне выказывали ухудшившийся слух: «А? Что говоришь? Что сказал? Не слышу!»

Начинаю жизнь на спецблоке

Утром в шесть часов зажегся свет, раздался стук в дверь, и дежур прокричал: «Подъем!» Я начала, было вставать, но Тамара сказала: «Можешь еще спать, но только убери одеяло. После подъема спать под одеялом запрещено…»

Я увидела, как все остальные стащили с себя казенные одеяла, накрылись куртками, халатами и легли спать дальше. Я сделала то же самое, накрывшись пуховиком. «Что за странное правило? Где логика?» — крутилось в моей голове, и я снова потихоньку задремала.

Это правило, «убирать одеяло после подъема», надолго стало для меня рутинным раздражителем, впрочем, как и для всех остальных. Если человек не убирал в шесть утра одеяло, дежур начинал ругаться и мог даже ворваться в камеру и содрать одеяло со спящего. И, конечно же, зафиксировать это нарушение на бумаге. А все нарушения в деле заключенного имели некие последствия. Как минимум человек шел дальше уже под грифом «нарушитель». И никто не разбирался, что он сделал: спал ли под одеялом или напал на другого заключенного с заточкой…

То, насколько это было серьезным нарушением, я убедилась спустя какое-то время, когда однажды Фатимке предъявили распечатанные фотографии, сделанные камерами наблюдения. С таймкодами. На которых было зафиксировано, как она спит под одеялом в неположенное время. Причем на одной из фоток был достаточно крупный план лица Фатимки, где были видны все ее веснушки и прыщики. Такое вот неустанное заботливое наблюдение… Фатимку заставили написать объяснительный документ на предмет того, с каким таким умыслом она совершила «данное нарушение». Почему спала после подъема под одеялом? Звучит маразматично, но пришлось писать…

И каждому приходилось приспосабливаться к правилу с одеялами в меру своей изобретательности. Кто-то предусмотрительно еще с вечера накрывался поверх одеяла куртками или халатами. Кто-то маскировал одеяло простыней. Кто-то вообще не пользовался одеялом. Я долгое время по утрам вставала, прилежно убирала одеяло и накрывалась пуховиком. Потом я придумала сшить вместе два огромных махровых полотенца, и эта конструкция полностью скрывала казеное одеяло, так что можно было не беспокоиться. Вставать в шесть утра и начать бодрствовать — по крайней мере, в этой камере — было невозможно. Так как все остальные еще спали, и любой шорох был бы помехой. И кроме того, как продолжать лежать на своем месте, ты технически ничего не мог поделать…

Примерно после семи утра в двери, прямо над моей головой, с лязгом распахнулась корма, и раздался голос хозки: «Завтрак! Каша, чай…» Тамара подняла голову: «Если будешь кашу, возьми себе. Мы не будем…» Остальные даже не пошевелились. Я вскочила с раскладушки. Взяла с полки желтую пластиковую тарелку, кружку, стараясь не шуметь, подала хозке. Поела кашу, довольно-таки сладкую, попила чай. И после еды меня вдруг охватила жуткая сонливость. Все вокруг спали, я тоже легла и снова заснула.

Проснулась от того, что Тамара трясла меня за плечо: «Вставай, готовься к проверке!» Уже работал телевизор, часы на экране показывали 8:45. Женщины бегали по камере, умываясь, одеваясь, застилая постели…

Я смотрела, что делает Фатимка со своей раскладушкой, и делала то же самое. Собрала постель и одеяло в аккуратную стопку. Матрац поставила к стене, а раскладушку сложила. Дальше прошло минут сорок, и у двери раздался крик дежурного: «Проверка!»

Дверь распахнулась. Тамара выключила телевизор, внимательно осмотрела камеру — все ли нормально? На время проверки дверцы всех тумбочек должны быть открыты, и камера должна быть в идеальном порядке. Постели должны быть заправлены по струнке, посуда и вещи должны стоять на своих местах, все лишнее должно быть убрано-спрятано подальше от глаз…

Все по очереди вышли из камеры. Фатимка взяла свою раскладушку и сказала мне: «Возьми свою!» Мы вышли с раскладушками в руках, и оставили их прислоненными к стене у двери — и так до вечера.

Потом всех нас всех по одной досмотрели, для чего нужно было встать лицом к стене, ноги — на ширине плеч, руки положить на стену. Дальше мы выстроились в шеренгу у стены напротив камеры.

Двое дежуро́в вошли в камеру, один из них — с большим деревянным молотком. Из камеры раздались удары молотка о всякие поверхности. Я только потом поняла суть данного действа, когда перечитала «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына. Он писал, что конвоиры в целях предотвращения побегов досматривали вагоны и камеры с заключенными, простукивая все подряд деревянными молотками. И, видимо, как сформировался регламент данной процедуры в те далекие годы, так и не менялся по сей день. Все так же искались пустоты в стенах и перепиленные решетки, и еще — различные «курки», то есть тайники с «запретами».

Пока шло простукивание камеры, остальные сотрудники из группы проверяющих — а их было человека четыре или пять — стояли в стороне. Потом один из них спросил:

— Дежурная?

— Дежурная Ниханова, в камере шесть человек, все хорошо, гулять идем! — бодро отрапортовала Фаина.

Слова «все хорошо, гулять идем» были неизменной речевкой, завершающей всякий утренний отчет заключенных о положении дел в камере. Дежурному по камере необходимо было доложить, сколько человек на данный момент находится в камере, и обязательно произнести, что «все хорошо» — даже если творился полный кошмар, и что «гулять идем» — даже если никто гулять не собирается или гулять попросту не выводят. Эти слова даже превратились в тюремный жаргонизм, обозначающий торжество показухи и лицемерия. И когда сиделец хотел подчеркнуть, что с ним поступили крайне несправедливо, но пришлось это «проглотить» и смириться, он мог добавить: «Так что все хорошо, гулять идем!» И все понимали, о чем идет речь…

Однако иногда проверяющие все же могли спросить: «Есть вопросы?» И тогда заключенный мог озвучить свою проблему. Но даже этот момент негласно регулировался. Причем очень строго. «Старички» объясняли «новичкам», о чем можно спрашивать сотрудников, а о чем — категорически нельзя. На что можно пожаловаться, а на что — нельзя. К примеру, разрешалось задавать «личные» вопросы: сколько денег осталось на счету, куда делась посылка, посланная родственниками месяца три назад, или где передача… Другое дело, что чаще всего спрашивать о таком было бесполезно, так как тебе отвечали: «Напишите заявление». А дальше — как сложится…

Очень многое зависело от того, в какой камере ты находился. Было ли что-то, что эта камера могла «потерять» — если начать сильно жаловаться и портить тем самым отношения с дежурами? В этой 120-й камере не было ни телефонов, ни каких-либо других запретных вещей. И даже на прогулки здесь были обязаны водить ежедневно, так как за всеми действиями сотрудников спецблока наблюдали со стороны — из головного офиса ФСИН. По многочисленным камерам видеонаблюдения. И поэтому, в принципе, можно было пожаловаться на достаточно многое, чтобы заставить сизошников работать как надо. Но спецблоковские обитатели старались особо не наглеть: от хороших отношений с дежурами зависело все же многое. Например, разрешат ли они после подъема поспать несколько часов, пусть и не под одеялами. Или насколько жестко они проведут плановый обыск. Перевернут ли всю камеру, распотрошат ли все сумки, или же просто «пройдут по верхам» — для вида пролистнув пару книг и заглянув в пару пакетов…