Поэтому девчонки волей-неволей приучались чутко следить за лицами и интонацией проверяющих. И улавливать, можно ли в данный момент озвучивать просьбу: «…Поточите пожалуйста нож… У нас кран течет… Сломался бачок… Можно ли посмотреть телевизор после отбоя…»

Если на проверке присутствовал кто-то из медперсонала, то опять же только после специального приглашения можно было озвучить свои проблемы со здоровьем. Но все-таки вопросы от заключенных были на проверке, скорее, исключением, чем правилом…

После проверки новоиспеченные соседки стали объяснять мне особенности сложившегося тут распорядка, начиная с уборки помещения и заканчивая написанием писем домой. Я вникала в этот новый, совершенно незнакомый мне уклад первые дней десять. Наблюдала за тем, что делают все остальные. Училась. Смиренно выслушивала замечания, нотации и выговоры, когда совершала промахи и ошибки. Но все было достаточно понятным, и в конце концов я как-то ко всему приспособилась…

Вот на целый день из камеры забирают раскладушку. И что же делать? Фатимка показывает мне, что можно взять матрац и постелить на пол — это не запрещено. Она свой матрац расстилает посередине камеры. Я кладу у двери, там, где ночью стояла моя раскладушка. Словно собачью подстилку. Для этого всем приходится убрать свою обувь, но выхода нет. Единственное место, где я могу находиться в течение дня физически, — это поверхность матраца. Так как все остальные поверхности в камере уже заняты остальными людьми.

И вся моя дальнейшая жизнь так и начала проистекать на этой «подстилке» у двери. Я оказалась «прибита» к ней, словно собака к будке. В двух основных командах: или «сидеть» или «лежать». Иногда только отходя к кухонному столу, в туалет или к раковине. И всеми своими остальными делами — а это было чтение, написание писем, рисование, занятие физкультурой — я также была вынуждена заниматься на этом матраце, у самой двери. Если кто-то заходил в камеру или выходил из нее, то он просто перешагивал через матрац, а порой — через мои части тела.

Помимо перечисленных личных занятий, были и «общественные». Раз примерно в пять дней — приходилось убирать камеру. То есть дежурить. Это делалось по очереди. Нужно было помыть пол и почистить туалет. При этом все остальные должны были терпеливо сидеть на своих местах и не мешать уборке. Мне дали несколько дней понаблюдать, как происходит уборка, и только потом допустили к этому важному делу. И поначалу я была поражена, насколько тщательно здесь подходят к уборке. Камеру чуть ли не вылизывали! Старые убитые поверхности деревянного пола, а также унитаз и раковина — все это бесконечно чистилось и надраивалось различными моющими средствами. Возможно, это делалось и оттого, что не было других занятий, которым можно было бы себя отдать. Но также и потому что все понимали: при таком ненормальном перенаселении антисанитария просто недопустима! И, прежде всего, в интересах самих же обитателей камеры поддерживать тут абсолютную чистоту.

Другим «любимым» занятием тюремных женщин стала стирка. Они договаривались между собой об очереди на стирку и занимались этим ежедневно, иногда с утра до вечера. В этой маленькой камере — раковина была одна для всех нужд, поэтому необходимо было вписать стирку между мытьем посуды, голов и всего остального.

В мой первый день соседки, объясняя мне про стирку, настояли, чтобы я сняла с себя всю одежду и постирала — вне очереди. Мне дали на смену спортивные штаны, футболку, даже новые трусы. Дали стиральный порошок и таз. Я не спорила, потому что чувствовала, как жутко воняет моя одежда — многодневным потом, грязью, металлом и еще чем-то мерзким… Также, «скинувшись», женщины собрали мне предметы гигиены — кто мыло, кто прокладки, кто шампунь…

Это было негласным актом поддержки для всякого попавшего в тюрьму внезапно. То есть без вещей. Но делалось это не из гуманности и сочувствия. Основа «оказания первой помощи» была сугубо практической. Всякого вновь прибывшего отмывали и переодевали из соображений безопасности. В первую очередь, чтобы предотвратить заражение — мало ли какую бактерию новичок мог с собой притащить? И из-за плотной скученности — никто не хотел 24 на 7 находиться рядом с воняющим немытым человеком, сидеть с ним за одним столом, соприкасаться с ним… Так что всех новоприбывших в изолятор заставляли мыться и менять одежду чуть ли не насильно…

Еда и тюрьма

Когда привезли сизошный обед, его опять никто кроме меня не стал брать. Я быстро поняла — почему. Здешний огромный двухкамерный холодильник был плотно забит продуктами: сырами, колбасами, молочными изделиями, фруктами, овощами. Всем, что разрешалось приносить в передачах. Полки кухонного шкафа также ломились от сыпучих сухих продуктов. Там горами были навалены сухари, хлопья, чипсы, «дошираки», крупы. Такое продуктовое изобилие в камере, как я потом поняла, было не совсем типичным для СИЗО. Просто именно у этих женщин были родственники, регулярно снабжавшие их продуктами. Да так интенсивно, что что-то даже портилось, срок годности истекал и это приходилось «срочно спасать».

В основном же женщин-заключенных поддерживали с воли мало и редко, и они были вынуждены питаться непритязательной тюремной пищей. А «вольные» продукты являлись строгой частной собственностью. Никто просто так ни с кем не делился. «На чужой каравай рот не развевай!» — положение вещей было именно таким. Тебя могли угостить чем-то, но ты должен был понимать, что за это обязательно придется расплачиваться: своими продуктами, услугами, общением или еще чем-то…

У меня долгое время не было своих продуктов, поэтому поначалу я брала все хозовские завтраки, обеды и ужины. Потом, несколько раз сильно отравившись супом, — меня жестоко рвало после него — я стала брать только кашу и рыбу. Когда мне становилось плохо уже и от этой еды, так как все готовилось на каком-то полупромышленном жире, я перестала брать и это… И питалась только чаем, сухарями и овсяным печеньем — это все, что мои растерявшиеся близкие додумались передавать мне поначалу.

За первые пару месяцев заключения я, в принципе, и до этого некрупная, похудела почти до сорока пяти килограммов… На фоне голода и стресса у меня пропали менструации и возобновились только через полгода… Впервые в жизни я испытала, что такое настоящий голод. Когда ты действительно хочешь есть, но тебе просто нечего. Мне постоянно снилась еда — всякая разная. И самый частый сон был о яичнице с беконом… В тюрьме ведь запрещены яйца, правда, я так и не поняла — почему? И то, что они полностью ушли из моего рациона — и это после ежедневных привычных трех яиц на завтрак — оказалось весьма болезненным…

Надо сказать, соседки довольно-таки хладнокровно наблюдали за моей продуктовой эпопеей. Если они спокойно могли выручить не только с предметами гигиены, но и другими вещами: конвертами, бумагой, карандашами, носками, майками, то, когда дело доходило до еды, эмпатия резко аннигилировалась.

Прошло много времени, прежде чем я поняла истинную суть данного явления. А она была очень проста. Ведь еда — это основа для жизни. Ты жив, пока ты ешь. И в нашем обществе еда более-менее доступна. И даже если ты совершенно нищий человек, то наскрести мелочь на батон — все же не проблема. В самом крайнем случае ты можешь пойти хоть на помойку у супермаркета, или, допустим, просто постучаться кому-то в дом — и тебе подадут кусок хлеба. Ты не умрешь с голоду! В Москве, если приспичит, ты можешь достать еду в любое время суток. И самое главное — это зависит от твоей воли.

В тюрьме все это невозможно. От тебя вообще не зависит, получишь ты еду или нет. И даже если у тебя есть замечательные родственники, которые приносят тебе передачи, то может случиться что угодно, и ты эту передачу не получишь. Если они не смогут, например, подъехать к изолятору в пять утра, чтобы занять очередь, или не смогут получить специальный талон… А еще передача может потеряться, ее могут забыть на складе. К примеру, однажды Тамаре не донесли вовремя сумку с ее передачей, и на следующий день она увидела, что половина продуктов изглодана крысами. То же самое касается тюремного магазина: доставка так же может не приезжать по полмесяца, он может вообще перестать работать — и другой альтернативы нет…

То есть ты вынужден все время запасаться продуктами на всякий непредвиденный случай, а в тюрьме такого ждешь в любой момент… И этот страх — когда ты не знаешь, что ты будешь есть завтра, будешь ли есть вообще — он застревает в тебе. А поскольку каждый арестованный переживал голодные дни — кто только в первые несколько суток, кто гораздо дольше — то дальше он уже жил с этим страхом голода, постоянно помня о нем… И поэтому в тюрьме отношение к еде более сакральное, чем в обычной жизни. Тут едят больше, едят чаще, едят всякий раз, когда выпадает возможность. В СИЗО большинство людей очень сильно набирают вес. И не только потому, что перестают двигаться. А потому что подсознательно стараются поесть наперед, «про запас». И все неизбежно вынуждены начать относиться к качелям «голод-обжирание» более стоически, более философски, что ли… В итоге заключенные могут спокойно наблюдать как кто-то объедается, тогда как у других нет ни крошки…