В остатках моего сознания появляется мысль, что я сейчас отключусь. По-настоящему так. А потом, возможно, и совсем отключусь. Навсегда. Задохнусь в этом металлическом футляре окончательно нафиг. Умру. И никто даже глазом не моргнет в этой машине. Ну подумаешь — очередная заключенная! Кому какое дело! И в этом безвоздушном мраке я ощущаю себя такой одинокой, никому не нужной, всеми забытой, брошенной на произвол судьбы, на погибель… В этот момент — нет рядом никого и ничего! Только темнота и одиночество! И я вдруг начинаю страстно молить про себя: «Господи! Будь со мной!.. Ты мне так нужен!.. Не покидай меня!..» И вдруг чувствую словно бы чье-то едва уловимое дыхание ли, присутствие ли — не знаю. Ощущаю что-то необъяснимое… И мне становится полегче. А вслед за этим приходит спасительная мысль, что скоро я увижу Марка — и уже точно не буду чувствовать себя такой брошенной…
Но когда мы подъехали к Тверскому суду, оказалось, что нам снова нужно ждать, там снова очередь. Перед нами должно пройти еще несколько процессов… В итоге суд состоялся только около восьми вечера. И в зале заседания кроме участников процесса снова никого не было…
Меня завели в клетку — вместе с моими подельниками, и мне стало дико некомфортно. Прям не по себе! Ведь теперь я и правда была словно бы одна из них. «Но я не одна из них!» — хотелось мне закричать…
До этого момента я была знакома только с одним из них — Виталиком. Двоих других я видела впервые. Это были отец и сын Полянкины. Очень похожие друг на друга невысокого роста мужички. Только один молодой — лет двадцати пяти, а другой старше — лет пятидесяти. Виталик тихо о чем-то с ними переговаривался, почти не обращая внимания на процесс. И все они делали вид, что меня в этой клетке вообще нет. Как бы не замечали…
Когда судья зачитывал постановление о продлении ареста — теперь уже на три месяца, как Тамара и предсказывала, — я упала духом ниже некуда: «Ну все… Это конец… Три месяца! Это так долго! Я не выдержу! Это невозможно выдержать!»
Марк сказал, что он обязательно подаст апелляцию, но, скорее всего, меня оставят под стражей до конца лета. И что он не сможет приходить в «Печатники». Типа в этом нет смысла. Я обреченно кивнула. У меня просто не было больше сил, чтобы продолжать страдать. Я слишком устала за этот бесконечный мучительный день. Мои эмоции закончились…
И вот мы выходим из здания суда на вечернюю улицу. И у самого порога я вдруг вижу Арчи, Андрея, Машу и всех остальных моих друзей — человек двадцать, не меньше. Они так близко! И начинают махать руками и кричать:
— Люда! Держись! Мы с тобой! Борись! Мы тоже делаем все возможное! Все получится! Мы тебя любим!
Конвоиры убыстряют шаг, а мои ребята бегут рядом и все кричат слова поддержки…
У меня, едва я их увидела, буквально перехватило дыхание! И ком подкатил к горлу: я не могла произнести ни слова. И только когда меня заталкивали в «стакан» автозака, я вдруг разревелась — прямо во весь голос. И в этом рыдании было все: и пережитые физические страдания, и разочарование от продления ареста, и отчаяние от того, что я останусь в изоляторе в полном одиночестве до конца лета… Но была и… радость. Невероятная радость и счастье — от того, что мои близкие и друзья меня не забыли! Они тут! Они ждали меня весь этот проклятый день — и дождались, зная, как мне необходимо увидеть любящие лица! Это был какой-то, блин, катарсис! И столь поразительный клубок эмоций, который я испытывала, пожалуй, первый раз в жизни!..
Долго еще перед моими глазами стояла эта картинка: мои друзья, машущие мне и кричащие слова поддержки…
В «Печатники» мы вернулись около полуночи, так как на обратном пути снова заезжали на «Бутырку» с ее огромными очередями, а потом стояли в не меньшей очереди у «шестерки»…
Когда я вошла в камеру, девчонки уже спали. Одна Тамара подняла голову с подушки и разочарованно пробормотала:
— Вернулась? А мы уж стали думать, что ты дома…
Я горько улыбнулась в ответ… Я уже понимала, что Тамара почти не шутит. Ведь всякий раз, когда кого-то увозили на «продленку», его соседи в глубине душе хоть немного, но надеялись, что этот человек больше не вернется… Что его отпустят. Как бы неприязненно или даже враждебно заключенный ни относился бы к своему сокамернику — он искренне желал ему свободы. И горячо радовался, если вчерашний враг — освобождался! Такой вот парадокс…
Мои визитеры
На следующий день после «продленки» началось мое первое тюремное лето… Серое, тягучее, беспросветное лето, где каждый следующий день был похож на предыдущий. И разбавили его лишь несколько небольших событий.
В конце июня в корму камеры заглянул дежур: «Постройтесь!» Впоследствии я поняла, что так всегда говорили перед тем, как в камеру должны прийти посетители.
Обычно в камеру, кроме сотрудников, проводящих утреннюю проверку или обыск, никто не заходил. Но время от времени были и нерядовые визитеры. В первый раз я таковых увидела на Пасху — пришел батюшка со своей свитой. А в этот день пришли члены ОНК.
Они пришли так быстро, что ни я, ни де Гармо не успели убрать свои матрацы с пола, и правозащитницам, а также сопровождающим их сотрудникам пришлось перешагивать через мой матрац, лежащий у самой двери. В камере стало яблоку негде упасть. Правозащитницы — Анна Каретникова, высокая, очень худая женщина, с волосами соломенного цвета, и Зоя Светова, темненькая, с очень приветливым лицом. Обеим за сорок. Они как-то очень скорбно оглядели нашу крошечную камеру, матрацы на полу, кучи вещей, вылезающих изо всех углов. Зоя сказала:
— Добрый всем день… А кто из вас Вебер Людмила?
При звуке своего имени я вздрогнула и выступила вперед:
Конец ознакомительного фрагмента
