В следующую секунду он снова заговорил в своей прежней манере, растягивая слова.
— Военная кампания в Африке; еще одна — против скифов; а потом — и легион. Большинство карьер на этом и кончаются, но только не моя. Я — клянусь Юпитером! — оставлю свой легион только ради поста префекта. Подумай, какова жизнь в Риме, если иметь деньги, — вино, женщины, сражения на аренах, поэты на пирах, придворные интриги, игра по-крупному круглый год. Такого круговращения жизни вполне можно добиться — заполучить бы только себе префектуру пожирнее! О мой иудей — хотя бы здесь, в Сирии! Иудея богата; Антиохия — столица всех богов. Я буду преемником Кирения — и ты разделишь мой успех!
Ученые софисты и риторы, которые толпами наводняли Рим и практически монополизировали обучение его золотой молодежи, вполне одобрили бы эти рассуждения Мессалы, поскольку таков был обычный ход мыслей; для молодого же иудея эти мысли были внове, к тому же они полностью шли вразрез с принятым в здешнем обществе торжественным стилем рассуждений и дискуссий, к которому он привык. Кроме того, он принадлежал к породе людей, законы, поведение и привычки которых исключали иронию и юмор; поэтому, вполне естественно, он слушал своего друга со смешанными чувствами — то негодуя, то удивляясь, поскольку не понимал, как надо воспринимать его слова. Тон изысканного маньеризма был для него в высшей степени неприятен, очень скоро начал раздражать, а под конец стал едва выносим. Любой из нас на месте иудея пришел бы от этого в ярость, и наш насмешник умудрился сделать это без всяких усилий. К тому же для иудея периода правления Ирода патриотизм всегда жил в глубине души в виде дикой страсти, обычно скрываемой под обычным благодушием; но все, что затрагивало его историю, религию и Господа, мгновенно выпускало эту страсть на волю. Поэтому нет смысла доказывать, что слушать Мессалу было для его собеседника утонченной пыткой; когда же тот на секунду замолчал, иудей произнес с вымученной улыбкой на лице:
— Мне приходилось слышать, что есть немногое число людей, которые позволяют себе несерьезно относиться к своему будущему; ты убедил меня, о мой Мессала, что я тоже в их числе.
Римлянин внимательно поглядел на него; затем ответил:
— Почему ты не допускаешь, что в иронии может содержаться истина в виде иносказания? Великая Фульвия как-то однажды удила рыбу, так она поймала куда больше, чем все бывшие вместе с ней. Поговаривали, потому, что крючок на ее удочке был покрыт золотом.
— Так ты иронизировал не просто так?
— Мой иудей, я вижу, что предложил тебе недостаточно, — быстро ответил римлянин, сверкнув глазами. — Когда я стану префектом, а Иудея обогатит меня, то сделаю тебя первосвященником.
Иудей в гневе отвернулся.
— Не оставляй меня, — попросил Мессала.
Его собеседник явно колебался.
— О боги, как палит солнце! — воскликнул патриций, видя его растерянность. — Давай пересядем в тень.
Иудей холодно произнес в ответ на это:
— Нам лучше разойтись. Мне не стоило приходить сюда. Я искал друга, а нашел…
— Римлянина, — поспешил закончить за него Мессала.
Пальцы иудея сжались, но он снова пересилил себя и поднялся со скамьи. Мессала тоже встал и, взяв со скамьи лежавшую на ней накидку, набросил себе на плечи и направился вслед за иудеем. Поравнявшись с ним, он положил руку ему на плечо и зашагал в ногу.
— Точно так же — вот как сейчас — я клал руку тебе на плечо, когда мы разговаривали в детстве. Давай дойдем так хотя бы до ворот.
Несомненно, Мессала пытался быть серьезным и любезным, но так и не смог до конца избавиться от привычной иронии, уже ставшей его второй натурой. Иудей позволил ему эту фамильярность.
— Ты еще юноша, я уже мужчина; так что позволь мне и говорить соответственно.
Самодовольство римлянина было совершенным. Ментор, дающий наставления молодому Телемаху, не мог бы вести себя более естественно.
— Ты веришь в парок? Ах, я же забыл, ты ведь саддукей, а в сестер верят ваши ессеи, они самый чувствительный народ у вас. Верю и я. Сколь утомительно ощущать присутствие этих сестриц, когда мы занимаемся, чем хотим! Вот я повелеваю судьбами народов. И в тот самый момент, когда я уже держу мир в своих руках, я слышу у себя за спиной щелканье ножниц. Я оборачиваюсь — там стоит она, эта проклятая Атропо! Но почему ты разъярился, мой иудей, когда я сказал, что хочу стать преемником старого Кирения? Ты подумал, что я хочу обогатиться, разоряя и опустошая Иудею? Пусть так; но ведь так поступит любой римлянин. Почему бы и мне не делать этого?
Иудей замедлил шаг.
— Были и другие пришлые, которые правили Иудеей до римлян, — произнес он, взмахнув рукой. — Но где они теперь, Мессала? Она пережила их всех. То, что было раньше, повторится и теперь.
Мессала вернулся к своему насмешливому тону:
— Не только ессеи верят в парок. Добро пожаловать в нашу веру, иудей!
— Нет, Мессала, не считай меня в их числе. Моя вера покоится на скале, которую положили в ее основание наши праотцы во времена Авраама; на заветах Господа Бога Израиля.
— Слишком много страсти, мой иудей. Как был бы шокирован мой учитель, если бы я стал с таким жаром что-то доказывать ему! У меня было еще много что сказать тебе, но теперь я даже боюсь делать это.
Пройдя еще несколько метров, римлянин заговорил снова:
— Думаю, теперь ты меня выслушаешь, поскольку то, что я хочу сказать, касается тебя лично. Я помогу тебе, о подобие Ганимеда, я хочу помочь тебе по своей доброй воле. Я люблю тебя — всеми своими силами. Я собираюсь стать воином. Почему бы и тебе не поступить так же? Почему бы тебе не выступить из пределов того круга, который, как я показал, заключает в себе всю ту возвышенную жизнь, которую допускают ваши законы и обычаи?
Иудей ничего не ответил на это.
— Кого можно считать мудрецом наших дней? — продолжал Мессала. — Только не тех, кто проводит свою жизнь в бесплодных спорах о давно почивших вещах; обо всех этих Ваалах, Юпитерах и Иеговах; в филосовских и религиозных диспутах. Назови мне хоть одно великое имя, о иудей; не имеет значения, в какой стране ты его найдешь — в Риме, Египте, на Востоке или здесь, в Иерусалиме, — и, клянусь Плутоном, это обязательно будет имя человека, который построил свою судьбу из материала современности. Разве не таким человеком был Ирод? Или Маккавеи? А наши первый и второй цезари? Уподобься им. Начни прямо сейчас.
Иудея била гневная дрожь; и, поскольку ворота были уже близко, он ускорил шаг, явно желая поскорее расстаться со своим спутником.
— О, Рим, Рим! — пробормотал он про себя.
— Будь разумен, — продолжал Мессала. — Отринь глупости Моисея и традиций; взгляни на положение вещей реально. Наберись смелости взглянуть паркам прямо в лицо, и они подтвердят тебе, что Рим и есть мир. Спроси их об Иудее, и они ответят тебе: она то, чем ее пожелает сделать Рим.
Они были уже у ворот. Иудей остановился, мягко снял руку римлянина со своего плеча и повернулся лицом к Мессале. На его ресницах блестели слезы.
— Я понял тебя, потому что ты римлянин; но тебе не понять меня — я израильтянин. Ты причинил мне сегодня боль, убеждая меня, что мы не сможем быть друзьями, как были когда-то, — не сможем никогда. Здесь наши дороги расходятся. Да пребудет с тобой Бог наших отцов!
Мессала протянул ему руку; иудей пожал ее и вышел из дворцовых ворот. Когда он исчез из виду, римлянин некоторое время оставался недвижим; затем, в свою очередь, вышел из ворот, качая головой и бормоча про себя:
— Да будет так. Эрос мертв, торжествует Марс!