— Ром с колой, — бросает она мне, напустив на себя прежний неприступно-развязный вид, и отворачивается, барабаня пальцами по стойке.

Пока я делаю заказ, она притворяется, будто ищет в телефоне что-то важное, а на самом деле просто беспорядочно тычет в один значок приложения за другим.

— Кстати, я Роб, — говорю я.

— Чарли, — отвечает она. — Но все зовут меня Чарлз.

— Ты отсюда?

— Из Камборна. — Она разворачивается ко мне. — Но сейчас живу здесь, у сестры.

Чарли украдкой зыркает на меня, думая, что я этого не замечаю.

— Ты, поди, и не слышал о Камборне?

— Там вроде руду добывают?

— Ага. Правда, это раньше было. У меня отец на Саут-Крофти работал, пока рудник не закрыли.

У нее сильный корнуэльский акцент: окончаний почти не слышно, отчетливое «р» в конце слов.

— А ты откуда?

— Из Лондона.

— Вон оно как. Славно.

— Ты была в Лондоне?

— Пару раз. — Она снова смотрит в противоположную сторону и делает глубокую затяжку.

Девушка моложе, чем я думал: у нее медного оттенка волосы и мягкие, почти детские черты. Лет двадцать пять, не больше. Есть в ней что-то неуловимо странное, нелепое, и дело не только в ее пьяном поведении и размазанной вокруг глаз туши — просто она совершенно не вписывается в «Смагглерз»: этакая подружка невесты, которая в последний момент решила не идти на свадьбу, а отсидеться в грязном пабе.

— Значит, на выходные сюда?

— Вроде того.

— Ну и как тебе Тинтагель? — спрашивает она.

— Я только сегодня приехал, так что в замок наведаюсь завтра. Я остановился в отеле неподалеку.

— То есть раньше ты здесь не был?

— Нет.

Я солгал, но рассказывать ей о том времени, когда мы ездили сюда, выше моих сил. Тогда нас было трое. Стояло сырое английское лето, дул сильный ветер, и мы кутались в надетые поверх шортов дождевики. Помню, как Джек носился по траве рядом с парковкой, как Анна боялась, что он подбежит слишком близко к краю обрыва, и не переставая твердила: «Держись за руку, Джек, не отпускай руку». Помню, как мы шли по извилистой тропе, а когда взобрались на вершину скалы — погода неожиданно переменилась, будто вмешались высшие силы: дождь прекратился, облака расступились, и появилась радуга.

— Радуга, радуга! — закричал Джек, подскакивая то на одной ножке, то на другой, а опавшие листья танцевали вокруг него, словно языки пламени.

Внезапно, будто кто-то дотронулся до него или шепнул что-то на ушко, он замер в столбе солнечного света, глядя вверх, туда, где в голубом небе растворялся конец разноцветной дуги…

— Все нормально?

— Что? А, да, конечно, — отвечаю я и делаю глоток пива.

— Ты задумался.

— Извини.

Ничего не сказав, Чарли пьет ром с колой и, опустошив стакан наполовину, встряхивает лед на дне.

— Тинтагель вообще ничего, — говорит она. — Я работаю в деревне, в сувенирной лавке. А здесь у меня подруга работает.

Кивок в сторону барменши с добрым лицом.

— Симпатичный паб.

— Сойдет, — соглашается она. — На выходных тут весело, а по вторникам можно и караоке попеть.

— А ты поешь?

Тихий смешок.

— Было раз, больше — ни в жизни.

— Жаль, я бы послушал, — улыбаясь, гляжу ей в глаза.

Она звонко смеется, потом с притворной застенчивостью отводит взгляд.

— Тебе то же самое? Я возьму еще пива.

— А к этому больше не хочешь приложиться? — Она протягивает руку и хлопает по карману моей куртки, где спрятана фляжка.

Значит, она все видела? Проклятье. Пока я думаю, как отвертеться, она осторожно трогает меня за руку:

— Трюкач из тебя никудышный.

Девушка смотрит на запястье, вспоминает, что не надела часы, и проверяет время на мобильном.

— Ладно, давай по последней, — кивает она и, хихикая и оправляя свою слишком облегающую юбку, кое-как слезает со стула. Чарли идет в туалет — о чем не постеснялась во всеуслышание заявить, — и я вижу проступающие под юбкой очертания трусиков, красноватые отметины от табурета на бедрах.

Когда она возвращается, от нее пахнет духами, туши под глазами больше нет, а волосы собраны в хвост. Мы пьем шоты и болтаем, по очереди отхлебывая из фляжки. Потом она заходит на «Ютуб» и сначала показывает мне видео про собак: ее семья разводит риджбеков; затем — ролики с уличными драками и избиением людей, попавшие в объектив скрытых камер, — потому что у нее есть друг, который раньше занимался кикбоксингом, а теперь сидит в тюрьме за насилие.

Я поднимаю голову — и все вокруг сливается в одно яркое пятно. Горит свет, играет какая-то песня, диск заедает, откуда-то доносится резкий свистящий звук работающего пылесоса. Я что — отрубился? Чарли по-прежнему рядом, и мы, оказывается, пьем водку с «Ред Буллом». По лицу Чарли блуждает улыбка, она смотрит на меня влажными глазами и снова начинает смеяться, тыча пальцем в барменшу, которая, насупившись, чистит ковер.

Наконец мы вываливаемся из паба. («Наверное, мне пора домой», — смущенно шепчет Чарли, строя из себя невинную девушку на первом свидании.) Она берет меня под руку, и, глупо хихикая и шикая друг на друга, мы бредем по безлюдной Хай-стрит к сувенирному магазину, где работает Чарли. С грехом пополам одолев лестницу, ведущую в крошечную квартирку над магазином, мы останавливаемся перед дверью. Чарли смотрит мне в глаза, чуть выпятив губы, и на меня накатывает волна пьяного возбуждения. Я рывком привлекаю ее к себе, мы начинаем целоваться, а моя рука шарит у нее под юбкой.

Мы лежим на узком матрасе на полу. Она уткнулась мне в шею, я — ей в макушку — лишь бы не смотреть друг другу в глаза. Выждав некоторое время, достаточное, на мой взгляд, в подобной ситуации, я поднимаюсь и иду в туалет. Заворачиваю в какую-то комнату, щелкаю выключателем и вижу, что ошибся дверью: это не туалет, а детская. После спальни Чарли, где одни голые стены, я никак не ожидал, что в этой квартире может быть такая уютная, прекрасно обставленная комната. Лампа в форме самолета, точно такой же нарисован на стене. На полу коробки с игрушками. На письменном столе лежат цветные карандаши и стопки бумаги, а на доске висят сертификаты и дипломы за достижения в футболе, дзюдо, учебе.

Моя рука сама тянется к ночнику. На потолке тут же появляются бледно-голубые изображения луны и звезд. Подхожу к окну и чувствую едва уловимый аромат кондиционера для белья и детского шампуня. В углу замечаю желтый фонарик — точно такой же был у Джека. Беру его: твердый пластик, прочная резина, огромные кнопки — специально для неловких детских пальчиков.

— Вот ты где, — внезапно раздается рядом голос Чарли.

Я вздрагиваю от неожиданности. Интонация была почти вопросительной.

— Прости, — бормочу я.

Из меня внезапно выветрился весь хмель, в руках снова начинается дрожь.

— Я искал туалет.

Она опускает взгляд, и я обнаруживаю, что все еще держу фонарик.

— Это для моего мальчика, — говорит она. На ее лице танцует маленькая луна. — Сегодня он ночует у сестры, поэтому я в загуле.

Чарли выравнивает стопку бумаги и мелки так, чтобы они лежали параллельно краю стола.

— Я только что сделала здесь ремонт. — Она убирает что-то в ящик тумбочки у кровати. — Пришлось половину своего добра продать, чтобы за него заплатить, но оно того стоило, да же?

— Комната чудесная, — искренне соглашаюсь я, и она улыбается.

С минуту мы стоим, глядя на пляску планет и звезд.

Я знаю, о чем думает Чарли: есть ли у меня дети и люблю ли я их, но мне не хочется слышать эти вопросы, поэтому я целую ее. Она все еще пахнет водкой и табаком. Наверное, ей неуютно оттого, что мы целуемся здесь, в комнате ее сына, поэтому она отстраняется от меня, забирает из моих рук фонарик и аккуратно ставит его обратно на полку. Потом выключает свет и уводит меня.

Мы возвращаемся на матрас. Чарли чмокает меня в шею — так целуют перед сном детей, пожелав им спокойной ночи, — отворачивается и, не сказав ни слова, засыпает. В комнате прохладно, поэтому я накрываю ее обнаженное тело, подтыкаю одеяло и тут же вспоминаю о Джеке. Баю-бай, засыпай. Я допиваю водку и лежу с открытыми глазами, пялясь в бледный сумрак и слушая, как дышит Чарли.