Лора Джо Роулэнд

Синдзю

ПРОЛОГ

Эдо [Эдо — название Токио до 1868 года. // час Мыши — 23:00–01:00, // час Быка — 01:00–03:00, // час Тигра — 03:00–05:00, // час Зайца — 05:00–07:00, // час Дракона — 07:00–09:00, // час Змеи — 09:00–11:00, // час Лошади — 11:00–13:00, // час Овцы — 13:00–15:00, // час Обезьяны — 15:00–17:00, // час Петуха — 17:00–19:00, // час Собаки — 19:00–21:00, // час Кабана — 21:00–23:00.], период Гэнроку [Гэнроку (гэнроку дзидай) — период (1688–1704) в японской истории, характеризующийся расцветом культуры, так называемый японский Ренессанс. Считается периодом «великого мира», когда вся страна была 'объединена под властью сёгуната Токугава. В это же время самурайское сословие начинает отмирать в силу отсутствия военных действий.], год 1-й, месяц 12-й (Токио, январь 1689 г.)

Всадник остановил нагруженную лошадь на узкой тропинке, спускающейся к реке Сумида [Сумида — река в Японии, протекает через Токио.], и стал вслушиваться в ночные звуки. Не крадется ли кто-то по обступившему его темному лесу? Не впились ли в него чьи-то зоркие глаза? Страх заставлял его сердце биться сильнее.

Но только ледяной ветер шумел голыми ветвями деревьев, сбросивших на зиму листву, да негромко посапывала кобыла, беспокойно переступая с ноги на ногу. Высоко над горизонтом ярко сияла последняя полная луна старого года, заливавшая холодным серебристым сиянием тропинку и лес. Мужчина посмотрел в темноту, но никого не увидел и мрачно улыбнулся: чувство вины и воображение обманули его. Даже днем редкий путник, пересекающий отдаленную северную окраину Эдо, воспользуется этой дорогой. Теперь же, после полуночи, она и вовсе была пустынной. Как он и предвидел.

Всадник послал кобылу вперед; ветви обступивших тропу кустов цеплялись за его плащ с капюшоном и за длинный, громоздкий сверток, притороченный позади седла. Лишний вес тяготил лошадь, она запнулась и, тихо заржав, остановилась, а когда путник попытался взбодрить ее пинком, взбрыкнула. Сверток опасно качнулся. Охваченный ледяным страхом всадник забормотал ласковые слова, поглаживая кобылу по шее. Беда, если поклажа упадет. Как он ни крепок, взгромоздить ее на прежнее место ему не по силам — по крайней мере здесь, среди зарослей. И на пеший переход до реки уйдет битый час. Да и как одолеть такое расстояние с грузом, который хоть и не выше него, но точно тяжелее? Кроме того, обертка — татами из тонкой рисовой соломы — непременно порвется, если не под его пальцами, так от острых сучьев, и тогда… Лошадь от легкого толчка тихонько пошла вперед. Сверток крепко держался на ее спине. Страх отступил.

Глаза путника слезились, лицо его онемело от холода, вцепившиеся в уздечку пальцы, казалось, примерзли к перчаткам и окаменели, но каждый шаг, полный страданий, приближал его к завершению миссии.

Наконец лес поредел и тропа стала круто спускаться к реке. Всадник чувствовал запах воды, слышал, как она плескалась у берега. Спешившись в подходящем для осуществления его замысла месте, он привязал кобылу к сухому дереву и углубился в лес.

Припрятанная накануне под корнями старой сосны лодка никуда не делась. Неловко ухватившись за ее нос окоченевшими руками, путник осторожно, чтобы не пробить плоское деревянное дно об острые камни, вытащил ее на тропу и пристроил рядом с лошадью, а затем принялся освобождать от веревок свой груз. Когда последний узел был развязан, сверток с громким стуком упал в лодку.

Теперь оставалось лишь отволочь ее к реке, совершив не более сорока шагов. Но давались они особенно тяжело. Задыхаясь, путник то толкал лодку перед собой, упираясь в корму, то пятился, приподняв ее за нос. Наконец его таби [Таби — традиционные японские носки высотой до лодыжки с раздельным большим пальцем; их носят и мужчины, и женщины с сандалиями-дзори, гэта и другой традиционной обувью с ремешками.] промочила ледяная вода, и он, спихнув в нее суденышко, без колебаний последовал за ним: нужно убраться подальше от прибрежных камней и камыша.

Когда он залез в лодку, та закачалась под объединенной тяжестью груза и человека. Вода плясала и пенилась у бортов, и на один ужасный миг путник испугался, что она хлынет внутрь и унесет его в глубину, но лодка все же выровнялась. И он, вздохнув с облегчением, переполз на корму, поднял весло и уверенными гребками повел суденышко на юг, к городу.

Река расстилалась перед ним широкой полосой промасленного черного шелка, сияющего под лунным светом. Всплески весла стали ритмичными отзвуками шелеста волн и шороха прибрежных камышей, гнущихся под пронизывающим ветром. На ближнем западном берегу, справа от гребца, на темной земле, которая неуклонно поднималась к холмам, мерцали огненные точки: фонари, освещавшие квартал удовольствий Есивару, факелы, зажженные в храмовых садах Асакусы. На дальнем заболоченном восточном берегу таилось неразличимое в темноте поселение Хондзё. Летом эту сцену дополняли прогулочные суда. А сегодня вся река принадлежала одному человеку, и он почти наслаждался одиночеством и жуткой красотой ночи.

До поры: руки его устали, и дыхание сделалось прерывистым. Пропитанная потом одежда перестала служить защитой от ледяного дыхания ветра. Путнику захотелось лечь на дно и отдаться течению — пусть Сумида сама несет его к заливу Эдо и в открытое море. Но отчаянная спешка понуждала его работать веслом: до рассвета осталось всего несколько часов, а ему нужны тишина и темнота. Если бы только он мог достичь цели по суше, верхом на лошади! Да только все ворота Эдо закрыты с полуночи до утра, и дороги из района в район перекрыты. Единственная возможность попасть в город — река.

Он перевел дух, когда впереди начали проступать очертания знакомых кварталов столицы. Сначала показались поместья князей-даймё, могущественных провинциальных господ, которым принадлежала основная часть земель в верховьях реки, да и вообще большая часть страны. Затем выступили из мрака побеленные стены городских рисовых складов, а за ними потянулись пирсы и причалы, служившие ночным пристанищем множеству суденышек и лодок, — они выступали далеко в реку, теперь кишащую рыбой, грязную, воняющую ежедневно сбрасываемыми в нее нечистотами. А потом наконец над Сумидой, словно замысловатый узор, вырезанный на небе, выгнулся мост Рёгоку.

Обессиленный путник провел лодку под мостом и причалил в пределах видимости с него у одного из пирсов, расположенных ниже по течению. Он отложил весло и, привязывая лодку к сваям, вновь заледенел от страха. Весь великий город Эдо лежал за безликими фасадами складов, и путнику казалось, что миллионы его жителей не спят, а сосредоточенно за ним наблюдают. Подавив панику, путник опустился на колени перед свертком и аккуратно, чтобы не раскачивать лодку, начал снимать жесткую соломенную обертку, поглядывая на небо и на реку. Луна давно зашла, первые розовые лучи рассвета окрасили горизонт на востоке. Уже виднелись дровяные склады на противоположном берегу, в Фукагаве.

Поборов желание резко рвануть последнее татами, путник заставил себя аккуратно развернуть его.

Два тела, соединенные смертью и веревками, которые связывали их запястья и лодыжки, лежали лицом друг к другу, соприкасаясь щеками. На мужчине было короткое кимоно и хлопковые хакама [Хакама — часть мужского японского костюма, широкие штаны.] незнатного человека. Его подстриженные волосы обрамляли грубое лицо с простыми чертами. Опухшие веки и чувственный рот говорили о том, что он был алчен и вел рассеянную жизнь, полную плотских удовольствий. Убить его означало исполнить свой долг. Как легко было заманить его в смертельную ловушку обещанием богатства! Но женщина…

Ее невинное юное лицо, покрытое рисовой пудрой, сияло полупрозрачным белым светом. Высоко на ее чистом лбу, над выбритыми бровями, темнели тонкие нарисованные линии, протянувшиеся над длинными ресницами-полумесяцами закрытых глаз. Губы женщины слегка приоткрылись, обнажив два идеальных зуба: затемненные чернилами, как принято у высокородных дам, они блестели, словно черный жемчуг. Ее длинные черные волосы рассыпались по обвивавшему стройное тело шелковому кимоно, доходя ей почти до пяток. Вздохнув, путник напомнил себе, что ее смерть была такой же необходимой, как и смерть мужчины. Но он не мог без печали смотреть на эту красоту…

Резкий щелкающий звук заставил его вздрогнуть. Кто-то идет по пирсу, направляясь прямо сюда? Вскоре стук повторился: два длинных удара, а затем три коротких. Всего лишь ночной страж: бродит где-то в глубине квартала, стуча деревянными колотушками, чтобы сообщать жителям о времени! Просто звук далеко разносится по воде.

Путник расслабился, достал из-под плаща маленький плоский лакированный футляр и спрятал его в поясе женщины. Затем он подсунул руки под оба тела и с усилием приподнял их. Трупы перевалились через борт лодки и с приглушенным всплеском упали в темную реку. Прежде чем они успели утонуть, путник схватил конец веревки, которая связывала их запястья, и обернул ее вокруг сваи, втиснув ее в трещину в осклизлой древесине. А потом в последний раз взглянул на тела, которые теперь плавали прямо под поверхностью воды, окруженные волнистой вуалью волос женщины.

Наконец он снова посмотрел на мост. И удовлетворенно кивнул. Когда их найдут — а это случится очень скоро, — все подумают, что влюбленные вместе спрыгнули с моста, но своенравная река не понесла их к морю, а затащила под пирс. Письмо, запечатанное в водонепроницаемом футляре, подтвердит это впечатление. Путник подергал веревку, чтобы убедиться, что сразу она не отцепится. А затем, отвязав лодку, снова заработал веслом. Ему предстояло подняться вверх по течению. Долгий, мучительный путь.