Лора Себастьян

Принцесса пепла

ПРОЛОГ

В последний раз моим настоящим именем назвала меня мать перед смертью. Мне было всего шесть; рука мамы полностью накрыла мою маленькую ладонь и сжала так крепко, что от боли я почти не замечала происходящего вокруг. Так крепко, что я почти не замечала прижатое к ее горлу серебристое лезвие кинжала и страх в ее глазах.

— Ты знаешь, кто ты, — сказала мне мама. Голос ее не задрожал даже после того, как кровь потекла из пореза на шее. — Ты — единственная надежда нашего народа, Теодосия.

А потом маме перерезали горло, и мое имя у меня отняли.

ТОРА

— Тора!

Я оборачиваюсь и вижу, что по раскрашенному золотой краской дворцовому коридору ко мне на всех парах летит Крессентия: на хорошеньком личике играет милая улыбка, подол розовой шелковой юбки развевается, как парус.

Следом из последних сил поспешают две худенькие служанки в платьях из домотканой материи.

«Не смотри на их лица, не смотри», — твержу я себе. Больно видеть их пустые глаза и бледные от недоедания губы.

Больно видеть, как сильно эти девушки похожи на меня — та же смуглая кожа, такие же темные волосы. Когда я гляжу на них, голос, звучащий у меня в голове, становится громче, а если он делается таким громким, что вырывается наружу через рот, кайзер гневается.

Пока я не злю кайзера, он позволяет мне жить — я давно научилась следовать этому правилу.

Итак, я смотрю только на свою подругу. С Кресс всегда легко и просто, она несет свое счастье миру, подобно излучающему тепло солнцу. Кресс знает, что я более чем кто бы то ни было нуждаюсь в этом тепле, поэтому без колебаний подходит ко мне вплотную и хватает за руки.

Она всегда свободно выражает свои чувства — дар, доступный очень немногим. Кресс никогда не теряла тех, кого любила; воздушная, по-детски невинная красота останется с ней даже в старости; ее изящные черты лица никогда не омрачала гримаса скорби, а огромные, ясные глаза никогда не видели никаких ужасов. Светлые, почти белые волосы подруги заплетены в перекинутую на грудь длинную косу, украшенную десятками живых камней; в витражные окна дворца льется солнечный свет, и в его лучах камни вспыхивают и переливаются всеми цветами радуги.

На камни я тоже не могу смотреть, но всё равно их чувствую. Все мое существо тянется к ним, меня манит их сила, но получить эту силу я, разумеется, не могу. Не стану даже пытаться, потому что не смею.

Когда-то, еще до того как Астрею завоевали кейловаксианцы, эти камни являлись священными предметами.

Живые камни добывали в пещерах, раскинувшихся под четырьмя главными храмами — по одному на каждого главного бога или богиню. Пещеры являлись сосредоточением божественной власти, поэтому их пронизывала магия, и камни впитывали и накапливали эту энергию. До Вторжения верующие, посвятившие себя тому или иному богу или богине, проводили по нескольку лет в этих пещерах, служа божествам, и если показывали себя достойными, бог или богиня даровали этим избранным благословение и силу. Впоследствии такие люди — их называли Защитниками, — использовали полученные дарования, служа Астрее.

Находились и отверженные, на которых выбор богов так и не падал; это случалось не часто, раз или два в год; такие несчастные в конечном итоге сходили с ума и вскоре умирали. Все верующие понимали, что риск велик, и шли на него осознанно.

Носить гордое звание Защитника непросто, оно сопрягалось с большой ответственностью.

Но всё это было давным-давно. В другой жизни.

После Вторжения кайзер приказал разрушить храмы и отправил десятки тысяч порабощенных жителей Астреи в пещеры, добывать живые камни. Теперь люди оказались вынуждены жить вблизи источника божественной силы не по собственной доброй воле, а по принуждению. Не чувствуя в себе призвания к служению, люди не могли выносить магической мощи; очень быстро их настигало безумие, а потом и смерть.

Богачи платили целые состояния за возможность с ног до головы обвешаться живыми камнями, даже не произнося имен богов. Для нас это страшное кощунство, а для кейловаксианцев в порядке вещей.

Кейловаксианцы не разделяют нашей веры, но если человек не получил благословения богов, не провел долгое время под землей, он не получит и сотой доли той силы, которой владели Защитники, и не важно, сколько живых камней он на себя нацепит. Мощи вплетенных в косу Кресс водных камней хватило бы тренированному Защитнику для создания полноценной иллюзии, способной полностью изменить его внешность, но в случае с Кресс камни лишь делают ее нежную кожу сияющей, добавляют румянца щекам и придают еще больше блеска золотистым волосам.

«Камни красоты» — так кейловаксианцы называют наши живые камни.

— Отец прислал мне книгу стихов из Лаэра, — говорит Кресс. В ее голосе проскальзывают напряженные нотки — так всегда происходит, если она говорит со мной об отце. — Мы можем взять ее с собой в беседку и перевести. Наслаждайся солнцем, пока оно у нас есть.

— Но ты же не говоришь по-лаэрански, — хмурюсь я. У Кресс талант к языкам и литературе, в то время как ее отцу никогда не хватало терпения на чтение и изучение языков. Будучи лучшим воином кайзера и главой его армии, Тейн понимает толк в битвах и вооружении, стратегии и кровопролитии; книги и поэзия его мало интересуют, но он всегда стремится порадовать дочь. Мать Кресс умерла, когда Кресс была совсем маленькой, и теперь кроме дочери у военачальника никого не осталось.

— Я нахваталась немного по верхам: словечко тут, пара фраз там, — говорит подруга, небрежно помахивая рукой. — Но отец приказал одному поэту перевести часть стихов, так что остальные я кое-как могу разобрать. Ты же знаешь, как моему отцу нравится ставить других в тупик.

Говоря это, Кресс краем глаза наблюдает за мной, но я осторожна и держу лицо.

Я стараюсь не думать о том, как ее отец приставляет кинжал к горлу бедного, тощего поэта, и тот, дрожа, склоняется над работой; также я стараюсь не вспоминать о том, как много лет назад Тейн приставил кинжал к горлу моей матери. Я не думаю о страхе в ее глазах, не вспоминаю о том, как крепко она сжимала мою руку, не помню ее сильный, звонкий голос.

Если я начну обо всём этом думать, то сойду с ума.

— Ну, вдвоем мы быстро с ними разберемся, — говорю я с улыбкой, надеясь, что Кресс поверит в мою искренность.

Далеко не в первый раз я задаюсь вопросом: что случится, если при упоминании ее отца я не смогу сдержать дрожь, не стану улыбаться и делать вид, что вовсе не он убил мою мать. Мне хочется верить, что мы с Кресс дружим уже достаточно давно, чтобы она меня поняла, но подобная уверенность для меня недостижимая роскошь.

— Возможно, там будет Дагмара, — замечает Кресс, понижая голос до доверительного шепота. — Ты пропустила ее… эффектное появление на званом обеде у графини.

Глаза подруги искрятся весельем.

«Мне всё равно. — Мысль приходит внезапно, точно пчелиный укус. — Мне наплевать, даже если Дагмара явилась на прием голышом. Всё это меня совершенно не интересует». Я заталкиваю эту мысль поглубже в подсознание, как поступаю всегда. Подобные мысли принадлежат не Торе, а звучащему у меня в голове голосу. Обычно это едва слышный шепот, который легко игнорировать, но порой он становится громче, и тогда возникающие у меня в сознании слова вырываются наружу. И тогда я попадаю в неприятности.

Я стараюсь полностью сосредоточиться на Кресс, на ее беззаботных словах, ее простых удовольствиях.

— Неужто ей удалось измыслить нечто более вызывающее, чем страусиные перья, в которые она нарядилась в прошлый раз? — шепчу я в ответ, и подруга хихикает.

— О, на этот раз всё оказалось гораздо хуже: она заявилась в платье из черного кружева, таком прозрачном, что было видно ее нижнее белье — или отсутствие такового.

— Нет! — взвизгиваю я, делая вид, что шокирована.

— Да! Говорят, она надеялась соблазнить герцога Кларенса, — шепчет Кресс. — Хотя не могу взять в толк, зачем ей это понадобилось. Он ей в отцы годится, и от него несет гнилым мясом. — Подруга морщит носик.

— Полагаю, принимая во внимание долги ее собственного отца… — говорю я, растягивая слова, и выгибаю бровь.

Крессентия округляет глаза.

— Нет! От кого ты это услышала? — ахает она. В ответ я лишь многозначительно улыбаюсь. Кресс вздыхает и слегка толкает меня локотком в бок. — Ты всегда знаешь все свежие сплетни, Тора.

— Просто я внимательно слушаю, — отвечаю я и подмигиваю.

Я умалчиваю о причине такой внимательности, молчу о том, почему тщательно собираю все слухи: не могу же я сказать, что жду упоминания о мятежных жителях порабощенной Астреи, надеясь, что кто-то еще на свободе и однажды придет, чтобы меня спасти.

В первые несколько лет после Вторжения постоянно ходили разговоры о мятежниках-астрейцах, замышляющих нападение на кайзера. Каждую неделю меня тащили на капитолийскую площадь, секли кнутом и показывали разлагающиеся головы убитых бунтовщиков, насаженные на пики. Зачастую я знала убитых — то были Защитники, прежде служившие моей матери; эти мужчины и женщины совсем еще недавно давали мне конфеты и рассказывали сказки. Я ненавидела такие дни, а чаще всего ненавидела мятежников, потому что мне казалось, будто это они причиняют мне боль, навлекши на себя гнев кайзера.