— Когда мне исполнилось десять лет, — говорит принц Сёрен, — отец привел меня в темницу и дал в руки новый меч. Он приказал привести десять преступников, астрейское отребье, и показал, как нужно перерезать им горло, прикончив одного из них. Остальных девятерых убил я.

«Астрейское отребье».

Эти слова причиняют мне боль, хотя мне доводилось слышать куда худшие оскорбления. Я сама по-всякому обзывала своих соотечественников под внимательным взглядом кайзера, делая вид, что я вовсе не одна из них. Я издевалась над ними и смеялась над жестокими шутками кайзера, пыталась представить, что не принадлежу к этому народу, пусть даже у меня такая же смуглая кожа и темные волосы. Я слишком боялась даже смотреть на них. И всё это время их порабощали, били и убивали, точно животных, чтобы преподать урок испорченному принцу.

Теперь Ампелио мертв, и всех этих людей тоже никто не спасет.

К горлу вновь подступает желчь, и на этот раз мне не удается сдержать рвотный позыв; я останавливаюсь, и меня выворачивает наизнанку, прямо на дорогой костюм его высочества. Принц отскакивает, и какой-то мучительно долгий миг мы с ним таращимся друг на друга. Мне следует извиниться, умолять о прощении, прежде чем он расскажет отцу о моей отвратительной слабости, но меня хватает лишь на то, чтобы зажать рот ладонью и надеяться, что больше приступов не последует.

Потрясение на лице принца сменяется каким-то непередаваемым выражением, возможно, даже жалостью.

Принц не пытается меня остановить, когда я поворачиваюсь и опрометью убегаю прочь.

* * *

Даже вернувшись в свою комнату и вытянувшись на кровати, я не могу полностью расслабиться, потому что слышу, как за стенами ходят мои личные охранники — подкованные сапоги щелкают по каменному полу, позвякивают доставаемые из ножен мечи. Стражники всегда здесь, наблюдают за мной через три отверстия в стенах, в каждое из которых можно просунуть палец. Даже когда я сплю, даже когда моюсь, даже когда с криком просыпаюсь после кошмаров, которые почти не помню.

Они следуют за мной повсюду, но я никогда не видела их лиц и не слышала голосов.

Кайзер называет их моими Тенями — это прозвище получило такое широкое распространение, что мысленно я и сама так их называю.

Сейчас моим Теням, наверное, очень весело, еще бы: маленькая Принцесса пепла распростилась с содержимым своего желудка из-за капельки крови, да еще и принца забрызгала! Интересно, кому из них выпадет честь поведать о случившемся кайзеру? Скорее всего никому. Принц сам обо всём расскажет, через пару минут кайзер узнает о моей слабости и с удвоенной энергией примется выбивать из меня эту слабость. Возможно, на этот раз он преуспеет, и что тогда останется от меня?

Дверь моей комнаты открывается, и я сажусь. Входит Хоа, моя горничная. Не глядя на меня, она принимается расстегивать пуговицы на спинке моего заляпанного кровью платья. Я слышу, как она вздыхает, сообразив, что на этот раз кровь не моя. Платье падает на пол, свежий воздух холодит кожу; Хоа снимает прикрывающую мою спину повязку, и я вздрагиваю от боли, ткань успела присохнуть к свежим рубцам. Хоа осторожно прикасается к ранам, дабы убедиться, что те хорошо заживают, потом зачерпывает немного мази из принесенной Айоном баночки, смазывает рубцы и меняет повязку.

Я не заслуживаю доверия, поэтому вместо рабыни астреянки кайзер приставил ко мне Хоа.

Судя по нежно-золотистой коже и прямым черным волосам — они у Хоа длинные, до пояса, — она скорее всего уроженка каких-то восточных земель, захваченных кейловаксианцами прежде Астреи, но Хоа никогда ничего о себе не рассказывает — не смогла бы, даже если бы захотела, потому что кайзер зашил ей рот. Восемь стежков, образующих четыре крестика, перечеркивают ее губы; нитки вынимают раз в несколько дней, чтобы позволить рабыне поесть, а потом снова зашивают. Сразу после Вторжения мне дали в служанки пятнадцатилетнюю астреянку по имени Фелиси. Я относилась к ней как к сестре, и когда девушка сообщила мне о готовящемся побеге, без вопросов последовала за ней в полной уверенности, что вот-вот сбудутся мои мечты о свободе. Тогда я еще верила, что моя мать не умерла и ждет меня где-то в безопасном месте.

Какой же я была дурочкой.

Фелиси привела меня прямиком к кайзеру, в точном соответствии с его приказом.

В тот день кайзер лично всыпал мне десять ударов и перерезал Фелиси горло, коль скоро больше не нуждался в ее услугах. Он сказал, что смерть девчонки послужит мне лучшим уроком, чем набухающие на спине рубцы, и, полагаю, оказался прав. Я научилась не доверять никому, даже Кресс.

Хоа подбирает с пола окровавленное платье и кивает на лохань с водой, призывая меня вымыться, а потом уносит платье в стирку.

Когда она уходит, я сажусь за туалетный столик и, зачерпнув из лохани воды, полощу рот, чтобы избавиться от мерзкого вкуса рвоты, потом по локоть погружаю руки в воду и принимаюсь оттирать брызги крови. Это кровь моего отца, моя собственная кровь.

Снова накатывает тошнота, но я заставляю себя глубоко дышать, пока гадостное чувство не проходит. Спиной я чувствую устремленные на меня тяжелые взгляды Теней: они ждут, что я разрыдаюсь и стану биться в истерике, и тогда они смогут доложить об этом кайзеру.

В зеркале туалетного столика отражается тот же облик, что и утром: волосы завиты и заколоты по кейловаксианской моде, лицо припудрено, глаза подведены черной краской, губы подкрашены красным. Всё как всегда, но я уже не та, что прежде.

Я беру висящее на краю лохани чистое полотенце, погружаю его в воду и с ожесточением тру лицо, пока не смываю всё: пудру и краску, так что они остаются на полотенце. Утром Хоа битый час наносила мне макияж, а смываю я его за минуту.

Из зеркала на меня смотрит лицо матери. На носу и щеках, словно диковинные созвездия, танцуют ее веснушки, ее оливковая кожа сияет, точно топаз в свете свечи. Те же темно-каштановые волосы, только мама всегда носила их распущенными, свободными волнами ниспадающими по плечам — она никогда не зачесывала их на затылок и не укладывала в прическу. А вот глаза мне достались не от матери, из зеркальной глади на меня смотрят светло-карие, глубоко посаженные глаза Ампелио, обрамленные густыми ресницами.

Все эти черты не соответствуют кейловаксианским канонам красоты, поэтому их надлежит прятать, но я помню, что о красоте моей матери слагали стихи и исполняли баллады в ее честь.

На миг я опускаю веки, а открыв глаза, вижу, как Тейн приставляет нож к моему горлу, к горлу моей матери. Я чувствую укус холодной стали, вижу капельки алой крови. Я снова моргаю, и теперь в зеркале остаюсь лишь я, сломленная девушка.

Теодосия Айрен Оузза. Тихий голос у меня в голове снова шепчет это имя, а потом я опять слышу последние слова матери.

Смогла бы она простить мне убийство Ампелио, поняла бы, почему я так поступила, или она повернется ко мне спиной, когда мы встретимся в посмертии?

Ампелио уже вместе с мамой, я должна в это верить. Он рядом с ней, потому что отдал за меня жизнь, хоть это и несправедливо. Он рискнул всем ради Астреи, в то время как я ничего не сделала, даже не попыталась вымолить пощаду у этого чудовища, уничтожившего нашу страну.

Я больше не в силах играть с кайзером в эту игру, не могу следовать его правилам и веселить его, в то время как мой народ влачит жалкое существование в цепях, не могу смеяться и болтать с Крессентией о поэзии. Не могу говорить на их тяжеловесном, грубом языке, не могу отзываться на навязанное мне имя.

Ампелио был последним человеком, способным, как мне казалось, спасти меня из этого ада, он был последней надеждой на то, что этот кошмар однажды закончится. Я думала, что, убив его, убила и эту надежду, но вдруг осознаю, что это не так. Надежда в моей душе не умерла, от нее осталась пара слабо тлеющих угольков, однако я знаю: даже из одной искры можно раздуть огонь.

Хоа до сих пор не вернулась, поэтому я заново покрываю лицо слоем пудры, пряча темную кожу своей матери. После того как Ампелио произнес мое настоящее имя, оно тяжело ворочается на языке, мне хочется услышать его еще раз, хочется самой его произнести, навсегда стереть из памяти «Тору», но я не осмеливаюсь.

Теодосия, Теодосия, Теодосия.

Во мне что-то просыпается. Это не мой дом, я не приз для кейловаксианцев; я недовольна столь милостиво дарованной мне жизнью.

Ампелио уже не может меня спасти, но я не дам его жертве пропасть втуне. Я должна сама найти путь к спасению.