Глава 5

Весь день Мор гонит коня рысью, и мне приходится бежать следом, чтобы не упасть. Не хочу, чтобы меня тащили волоком за связанные запястья. Хорошо еще, что я не офисный сотрудник, а пожарный, и привыкла к многочасовым тяжелым нагрузкам. Но даже при этом я, хотя и не отстаю от всадника, чувствую себя ужасно, а моя теплая одежда насквозь промокла от пота.

Мы минуем Уистлер, и я перевожу взгляд с одного знакомого здания на другое. Мой родной городок, где я появилась на свет, где зимой каталась на сноуборде, а летом плескалась в озере Чикамас, где училась водить папину машину, где впервые влюбилась и целовалась, где случились и все другие важные для меня события. Мысленно я прощаюсь со всем этим, и мы оставляем город позади.

Я бегу несколько часов, веревка стерла запястья в кровь, и у меня больше нет сил продолжать в том же духе.

Не может же это длиться вечно.

И мне совсем не легче от того, что по всаднику не понять, когда он собирается остановиться. И собирается ли вообще. Каждый километр тянется, как вечность. Когда он наконец сворачивает с шоссе, мне хочется плакать от облегчения. Мне абсолютно безразлично, какие еще кошмары он для меня припас. Пока что, похоже, бегство из ада подходит к концу, и только это имеет значение.

Мы медленно едем по заснеженной дороге, пока она не упирается в дом. И тогда — хвала Господу! — перед входом в дом мы останавливаемся.

С самого утра Мор ни разу не удосужился на меня оглянуться, да и сейчас — он спрыгивает с коня и привязывает поводья к столбу, а на меня не обращает внимания, словно я невидимка. Но вот он обходит своего скакуна, и становится ясно, что он обо мне не забыл.

При виде Мора я тихо ахаю. Ангелоподобный всадник, каким я его впервые увидела, вернулся. Изуродованное лицо с висевшей клочьями плотью почти совсем восстановилось. Кое-где еще остались красные пятна и блестящая кожа на месте заживающих ран от дроби и ожогов, но у него снова есть нос, губы и уши, так что самое главное на месте. Даже волосы вернулись, хотя золотистые волны пока совсем короткие — только-только чтобы запустить в них пальцы.

Теперь, когда он снова цел, я не могу отвести от него глаз и ничего не могу с собой поделать. Хотелось бы мне сказать, что я уставилась на него от ужаса, но нет, это будет неправдой.

Он невероятно хорош собой, с этими скорбными синими глазищами, высокими скулами и убийственной нижней челюстью. Я шевелю рукой, пытаясь заправить за ухо прядь потных каштановых волос.

Что со мной не так?

— Понравилась пробежка? — спрашивает он.

— Пошел ты, — у меня нет сил вложить побольше яда в свою ругань.

Он, тем не менее, кривит рот, отвязывая мою веревку от седла.

Как и лицо, кисти его рук почти в полном порядке. Я не вижу ни костей, ни сухожилий, ни вен и артерий, вообще ничего внутреннего, что еще несколько часов назад было наружным. Правда, пока кожа на руках очень красная и шелушится.

Мор отворачивается, и мне становятся хорошо видны его золотой лук и колчан со стрелами.

Этим оружием он убил множество людей и вскоре убьет еще больше, наш мир обречен, черт его побери, потому что этот тип не может умереть, а если его не остановить, он не прекратит убивать.

Можно распрощаться с мыслью его прикончить.

На бедрах Мора до сих пор намотано одеяло. Это могло бы показаться комичным, учитывая, что ноги у него босые (и почти зажили), но над этим всадником смеяться не хочется.

Я гляжу на него дольше, чем нужно, и, прости меня за это, Господи, невольно отмечаю, что его фигура так же совершенна, как и лицо. Широкие плечи, узкие бедра — я готова глаза себе выколоть. Должны же быть какие-то приличия, какие-то правила, запрещающие глазеть на парня, которого ты пыталась убить.

Он идет вперед и дергает за веревку. Чертыхаясь, я бросаюсь за ним, пытаясь не отстать, а он шагает к дому.

Следом и я буквально подползаю к этому двухэтажному строению. Дом красивый, хотя, честно говоря, вполне обыкновенный: крашеные доски, зеленая дверь, под одним из окон занесенный снегом цветочный ящик.

Почему он пришел именно сюда?

Мор почти бежит к входной двери и с размаху пинает ее. Есть такой способ открывать дверь. Но есть же и другой — за чертову ручку, как нормальные люди.

Меня он тащит за веревку, как непослушную собаку, которую нельзя спускать с поводка.

По тому, как тихо в доме, ясно, что хозяев нет, и они, вероятно, не появлялись здесь с тех пор, как начались предупреждения об опасности. И слава Богу. Лучше пусть они сейчас будут где угодно, чем здесь.

Мор входит в гостиную, таща меня за собой. Теперь, когда мне не нужно бежать, спасая жизнь, просыпается боль. Запястья пульсируют, их жутко дергает, а пот очень быстро охлаждает тело. А уж о том, как утром будут болеть ноги, я даже думать не хочу.

Всадник привязывает веревку к перилам лестницы — один узел, два, три.

— Сам же понимаешь, как только ты отойдешь, я попытаюсь сбежать, — говорю я.

— Я кажусь тебе взволнованным, смертная? — спрашивает он, резко затягивая узел.

— Трудно сказать, у тебя не все части на месте.

Вру, но он еще не видел себя в зеркале, так что не проверит.

Мор сверлит меня долгим взглядом — его неприязнь ко мне почти можно потрогать, — потом поднимается по лестнице. По всему дому эхом разносятся его шаги.

Насчет побега я не шутила. Как только он скрывается, я так набрасываюсь на путаницу узлов, как будто от этого зависит моя жизнь. Тем более, что так оно и есть.

Я отчаянно дергаю за веревки, привязывающие меня к перилам (и где только этот тип, чтоб его черт побрал, научился так вязать узлы?), но тут он возвращается, неся смену одежды. Одежда и клейкая лента.

Для полноты картины не хватает только кожаного белья и плетки. Но я сомневаюсь, что Мор, когда говорил о страданиях, подразумевал что-то в этом духе. И это к лучшему. Не думаю, что это круто, заниматься садо-мазо с парнем, которого ты пыталась убить. Хотя бы не в первую же ночь.

Мор кладет вещи на диван, не сводя с меня глаз. Снимает по частям латы. Под ними остатки рубахи, но эти ошметки не скрывают обнаженного торса.

Даже сейчас, после травм, это образец мужской красоты. Мускулы проработанные, руки одновременно крепкие и изящные, грудные мышцы красиво округлы, а пресс вообще фантастический.

Кожа на груди местами еще красная и воспаленная. Ему, наверное, было ужасно больно ехать весь день по морозу в одном одеяле, пока доспехи царапали обожженную плоть.

Я не сразу замечаю, что раны — не единственное, что пятнает кожу Мора. Его грудь, как обруч, обхватывает цепочка странных светящихся букв. Вторая такая же полоса начинается на бедрах и уходит вниз, скрываясь под одеялом. Они тускло поблескивают, как янтарь.

Я ошеломленно замираю, уставившись на них. Мне доводилось видеть разные татуировки, но таких, чтобы светились, никогда. Если бы мне не хватило возрождения из мертвых, чтобы поверить в его потустороннее происхождение, то эти письмена убедили бы наверняка.

Мор тянется к краю одеяла — не то плаща, не то набедренной повязки — и я, моргнув, отворачиваюсь, пока ненароком не увидела лишнего.

Через несколько секунд он подходит ко мне со скотчем в руке. Одежда, в которую он переоделся, — джинсы и фланелевая рубаха — совсем не похожа на то, в чем он был, когда я увидела его впервые. Впрочем, на нем все это смотрится на удивление хорошо, учитывая, что среди обычных мужиков редко встретишь такого высокого и широкоплечего, как этот всадник.

Уставившись на меня пронзительно-голубыми глазами, он начинает разматывать клейкую ленту.

— Раз уж ты любезно изложила мне свои намерения… — он обматывает скотчем веревочные узлы сначала на перилах, а потом на моих руках, лишая меня последней надежды на побег, — думаю, это хотя бы на время удержит тебя на месте.

Мор обрывает конец ленты и отшвыривает скотч в сторону.

Я сверлю его взглядом, но напрасно. Он вообще не обращает на меня внимания.

Всадник отходит к дровяной печи и принимается разжигать огонь.

— И что теперь? — спрашиваю я. — Так и будешь держать меня на привязи, пока я не сдохну от чумы?

Вообще-то я не чувствую себя больной — хотя кто его знает, может, это оно и есть. Трудно сказать наверняка, потому что я чувствую себя так, будто меня машиной переехало, причем дня три назад.

Мор поворачивает голову в мою сторону — чуть-чуть — и снова возвращается к огню. Через пару минут в печи уже бушует пламя, а еще через какое-то время я чувствую тепло.

Мор сидит у огня на корточках, спиной ко мне, и потирает лицо рукой.

— Я умолял, — говорит он. — Израненный, истекающий кровью, я молил о милосердии, но ты не сжалилась надо мной.

Внутри у меня все переворачивается.

— Тебе не заставить меня пожалеть об этом, — вру я, потому что это возможно. На самом деле, я пожалела и раскаялась в содеянном еще до того, как спустила курок, а потом снова, когда уронила спичку. Это ничего не меняет, и все равно — мне жаль. Мне правда жаль. Из-за этого во рту у меня горько-солоноватый привкус.

— Не смею даже надеяться на такое отношение от таких, как ты, — говорит он, все еще не поворачиваясь.