Лоран Бине

Седьмая функция языка

Переводчики — они везде. Каждый говорит на своем языке, даже немного зная чужой. Лукавства переводчику не занимать, и свой интерес он помнит.

Деррида

Часть первая

Париж

1

Жизнь — не роман. Во всяком случае, вам хочется в это верить. Ролан Барт бредет по рю де Бьевр, от Сены — вверх. Величайший критик XX века сам не свой — и не удивительно. Умерла его мать, а отношения у них были поистине прустовские [Особая привязанность Марселя Пруста к матери отражена, в частности, в романах цикла «В поисках утраченного времени». Здесь и далее примеч. пер.]. К тому же курс в Коллеж де Франс, который он назвал «Подготовка романа», терпит фиаско, и ему трудно себе в этом не признаться: целый год он рассказывает студентам о японских хокку, о фотографии, об означающих и означаемых, о Паскалевой философии развлечения, об официантах в кафе, о халатах и распределении мест в аудитории — обо всем, кроме романа. И так почти три года подряд. Конечно, он понимает, что этот курс — лишь способ оттянуть время, прежде чем он сядет за настоящий литературный опус и воздаст должное самому утонченному из романистов, который в нем дремлет, но, по общему мнению, уже начал пробуждаться во «Фрагментах любовной речи» — этой новой библии для тех, кому нет двадцати пяти. Из Сент-Бёва в Прусты — настало время переродиться и занять причитающееся ему место в писательском пантеоне. Мама умерла: круг, начатый «Нулевой степенью письма», замкнулся. Час пробил.

Политика — ну да, будет видно. После поездки в Китай ярым маоистом его не назовешь. Да и не этого от него ждут.

Шатобриан, Ларошфуко, Брехт, Расин, Роб-Грийе, Мишле, Мама (для него — с большой буквы). Золото, а не ребенок.

Я вот думаю: был ли квартал уже тогда усеян магазинами «Бывалый турист»?

Через четверть часа он будет мертв.

Уверен, что на рю де Блан-Манто кормили на совесть. Мне представляется, что по части еды там у всех губа не дура. В «Мифологиях» Ролан Барт разбирает современные мифы, созданные буржуазией для самовозвеличивания: благодаря этой книге он стал по-настоящему знаменит; то есть, в некотором смысле, буржуазия и его вознесла. Правда, это мелкая буржуазия. Солидный буржуа, вздумавший служить народу, — это особый случай, достойный анализа; стоит написать статью. Вечером? Можно и прямо сейчас. Хотя нет, сначала надо разложить диапозитивы.

Ролан Барт ускоряет шаг, но совершенно не воспринимает внешний мир; а ведь он прирожденный наблюдатель, его дело — наблюдать и анализировать, и всю жизнь он занят тем, что гоняется за всевозможными знаками. Он практически не замечает ни деревьев, ни тротуаров, ни витрин, ни машин на бульваре Сен-Жермен, который знает, как свои пять пальцев. Здесь не Япония. Он больше не чувствует покалывающего холода. И едва слышит уличный гул. Чем не аллегория: пещера наоборот [Имеется в виду предложенный Платоном образ пещеры как чувственного — иллюзорного — мира, которому противопоставлен истинный мир идей.] — мир идей, в котором он себя запер, затуманивает восприятие мира чувственного. Вокруг себя он видит лишь тени.

Причины, о которых я упомянул, объясняя тревоги Ролана Барта, подтверждены Историей, но мне хочется рассказать вам, что же произошло в действительности. Да, в этот день его мысли витают где-то далеко, однако дело тут не только в смерти матери, в неспособности написать роман или даже во все более очевидном и, как он сам полагает, необратимом охлаждении к юношам. Я не говорю, что он об этом не думает, — характер его маниакальных неврозов мне предельно ясен. Но сегодня есть кое-что еще. Заметив отсутствующий взгляд человека, погруженного в свои мысли, внимательный прохожий узнал бы признаки того состояния, которое, как казалось Барту, к нему уже не вернется: он крайне возбужден. Тут вам не только мать, юноши или роман-фантом. Тут еще и libido sciendi, жажда знания, а с ней — вновь наметившаяся и дорогая сердцу тщеславца перспектива совершить переворот в человеческом сознании и, быть может, изменить мир. Уж не мнит ли себя Барт Эйнштейном, вынашивающим знаменитую теорию, пока переходит рю дез Эколь? Очевидно одно: он невнимателен. До рабочего кабинета остается несколько десятков метров, когда его сбивает грузовик-полуторка. Глухой стук, характерный и страшный, — удар тела о листовое железо, и вот оно катится по мостовой, как тряпичная кукла. Прохожие вздрагивают. Но откуда им было знать тогда, среди бела дня, 25 февраля 1980 года, что именно произошло у них на глазах, если мир не ведает этого до сих пор?

2

Семиология — штука очень странная. Фердинанд де Соссюр, отец лингвистики, первым ухватил ее суть. В своем «Курсе общей лингвистики» он предлагает «представить себе науку, изучающую жизнь знаков в рамках жизни общества» [Цит. по: Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики / Под ред. Ш. Балли и А. Сеше. Перевод А. Сухотина.]. Всего-то навсего. И вместо подсказки добавляет для тех, кто уже готов дерзнуть: «Такая наука явилась бы частью социальной психологии, а следовательно, и общей психологии; мы назвали бы ее семиологией (от греч. sēmeîon — знак). Она должна открыть нам, что такое знаки и какими законами они управляются. Поскольку она еще не существует, нельзя сказать, чем она будет; но она имеет право на существование, а ее место определено заранее. Лингвистика — только часть этой общей науки: законы, которые откроет семиология, будут применимы и к лингвистике, и эта последняя, таким образом, окажется отнесенной к вполне определенной области в совокупности явлений человеческой жизни». Как бы я хотел, чтобы Фабрис Лукини [Фабрис Лукини (Fabrice Luchine, р. 1951) — французский актер театра и кино. В середине 2000-х гг. он записал аудиокнигу «Фрагменты любовной речи» Барта.] перечитал для нас этот фрагмент, выделяя слова, как он это умеет, чтобы весь мир воспринял если не смысл, то хотя бы их красоту. Гениальное наитие, практически недоступное пониманию современников (курс был прочитан в 1906 году), спустя целый век не утратило грандиозности и не стало яснее. Многие семиологи с тех пор попытались предложить более прозрачные и при этом более подробные определения, но начали противоречить друг другу (порой сами того не осознавая), все запутали и в итоге лишь расширили (да и то незначительно) свод знаковых систем, не относящихся к языку: правила дорожного движения, международный морской кодекс, нумерация автобусов, нумерация комнат в отеле дополнили систему воинских званий, азбуку жестов у глухонемых… да, в общем-то, и все.

Небогато, учитывая изначальный замах.

Если так посмотреть, то семиология, — которая не просто расширяет сферу лингвистики, — сведется к изучению грубых протоязыков, гораздо менее сложных и отсюда более ограниченных, с чем их ни сравни.

Но вообще-то — нет.

Не случайно Умберто Эко, этот болонский мудрец, один из последних семиологов, живущих на этом свете [Роман написан в 2015 г. Умберто Эко скончался в 2016 г. // Робот не может причинить вред человеку или своим бездействием допустить, чтобы человеку был причинён вред. // Робот должен повиноваться всем приказам, которые даёт человек, кроме тех случаев, когда эти приказы противоречат Первому Закону. // Робот должен заботиться о своей безопасности в той мере, в которой это не противоречит Первому или Второму Законам.], так часто обращается к великим открытиям, поворотным в истории человечества: колесо, ложка, книга — все это для него совершенный инструментарий, дающий небывалые возможности. В самом деле, есть основания считать семиологию фундаментальным изобретением человечества и одним из мощнейших инструментов, созданных человеком, но это как огонь или атом: поначалу не всегда понятно, зачем это нужно и что с этим делать.

3

А ведь через четверть часа он был еще жив. Ролан Барт лежит там, где проходит водосточный желоб, неподвижно, только свистящий хрип вырывается из легких, и пока его разум погружается в бессознание в вихре хокку, расиновских александрийских строф и Паскалевых афоризмов, он слышит — и это, быть может, последнее, что уловит слух, мелькает у него мысль (мелькает, определенно) — крики перепуганного мужика: «Он сам бр-росился! Сам бр-росился!» Что это за акцент? Вокруг него прохожие — вышли из ступора, столпились, наклоняются над его почти трупом, спорят, прикидывают, оценивают:

— Надо вызвать «скорую»!

— А толку? Он уже того.

— Он сам бр-росился, вы свидетели!

— Как его шмякнуло.

— Бедняга.

— Нужно найти телефонную будку. У кого есть монетки?

— Я даже затор-рмозить не успел!

— Не трогайте его, надо дождаться «скорой».

— Отойдите! Я врач.

— Не переворачивайте его.

— Я врач. Он еще жив.

— Надо сообщить родным.

— Бедняга.

— Я его знаю!

— Самоубийца?

— Надо бы выяснить его группу крови.

— Это мой клиент. Каждое утро заходит опрокинуть маленькую.

— Больше не придет.

— Он пьян?

— Спиртным несет.

— Стаканчик белого за стойкой, каждое утро, год за годом.

— Группу крови это нам не проясняет.

— Он пер-реходил и не смотр-рел!

— Водитель не должен терять контроль над транспортным средством, что бы ни случилось, здесь такой закон.

— Ничего, старик, лишь бы страховка была нормальная.

— Зато потом страховая три шкуры сдерет.

— Не трогайте его!

— Я врач!

— Я тоже.

— Тогда помогите ему. А я — за «скорой».

— Мне гр-руз надо р-развезти…

В большинстве языков мира «р» — апикально-альвеолярный звук, так называемое раскатистое «р», в отличие от французского, в котором «р» вот уже лет триста — дорсально-велярное. Нет раскатистого «р» ни в немецком, ни в английском. Ни в итальянском, ни в испанском. Может, португальский? Да, слегка гортанный, но произношение у мужика не назальное и недостаточно певучее, можно сказать — монотонное, так что даже модуляции страха едва уловимы.

Как будто русский.