Лорен Бьюкес

Сияющие

Посвящается Мэттью

Харпер

17 июля 1974

Он сжимает в потной ладони пластиковую оранжевую лошадку, спрятав руку в карман пиджака. Для самого разгара лета одежда слишком уж теплая, но у него давно вошло в привычку переодеваться в рабочее, когда он выходит на дело. В частности — в джинсы. Его шаг уверенный и твердый, несмотря на хромоту, — по нему видно, что он вышел не на бесцельную прогулку. Харпер Кертис далеко не бездельник. И время не ждет. За редкими исключениями.

На земле, скрестив ноги, сидит девочка. У нее голые коленки, белые, острые, словно птичьи косточки, и на них виднеются следы от травы. Заслышав шорох гравия, она вскидывает на него взгляд, но ненадолго. Все, что он успевает увидеть, — карие глаза под занавесью спутанных грязных волос, а потом она вновь возвращается к своему занятию.

Харпер немного разочарован; он надеялся, что глаза у нее будут синими — как озеро вдали от побережья, где бескрайние воды становятся похожи на океан. А коричневый — цвет мелководья и поднятой со дна грязи, в которой ни черта нельзя разглядеть.

— Что ты делаешь, золотце? — интересуется он у девочки с фальшивым энтузиазмом и присаживается рядом с ней в жиденькую траву. Да уж, он в жизни не встречал детей с таким гнездом на голове. Ее словно изрядно помотало по пыльной буре, а потом выбросило вместе с мусором, который остался валяться вокруг. Его много: проржавевшие консервные банки, стоящее на боку велосипедное колесо с выскочившими из обода спицами, щербатая чайная чашка, которую девочка поставила перед собой вверх дном, из-за чего серебристые цветочки у ободка утонули в траве. Ручка у чашки сколота — на ее месте осталась лишь пара притупившихся обрубков. — Пьешь чай?

— Нет, — бурчит она в скругленный воротничок своей клетчатой рубашки. Для ребенка с веснушками она слишком серьезная. Ей это совсем не идет.

— Ну и ладно, — говорит Харпер. — Я все равно больше люблю кофе. Не нальете мне чашечку, мадам? Черный, пожалуйста, и три ложки сахара. — Он тянется к обшарпанному фарфору, но девочка с возгласом шлепает его по руке. Из-под перевернутой чашки раздается низкое, весьма недовольное жужжание. — Господи, что у тебя там?

— Не чай, я же сказала! Я играю в цирк!

— Правда? — Он улыбается, нарочито глуповато и беззаботно, показывая, что не обижается, и ей не стоит принимать все так близко к сердцу. Но ладонь саднит от удара.

Девочка смотрит на него с подозрением. Не потому, что боится его — или того, что он может с ней сделать, — а потому что злится на него за недогадливость.

Теперь, оглядевшись, он действительно замечает раскинувшийся вокруг них разваливающийся цирк: его арену, выведенную на земле пальцем, канат в виде сплющенной соломинки для питья, устроенной на паре жестяных банок, и колесо обозрения — стоящее у куста погнутое велосипедное колесо, которое девочка подперла камнем, а между спиц засунула вырванных из журналов бумажных человечков.

А ведь этот камень прекрасно бы уместился у него в кулаке. И велосипедная спица легко проколола бы девочке глаз — прошла бы насквозь, словно через желе.

Он сильнее стискивает лошадку в кармане. Яростное жужжание, доносящееся из-под чашки, вибрацией расходится по позвоночнику, отдается в паху.

Чашка подпрыгивает, и девочка тут же прижимает ее к земле.

— Ой! — смеется она, и наваждение рассеивается.

— Да уж, еще какой «ой»! Кто там у тебя? Лев? — Он легонько толкает ее плечом, и ее недовольство сменяется на улыбку, пусть и почти незаметную. — Так ты, значит, дрессировщица? Будешь учить его прыгать через горящие кольца?

Она улыбается шире, сверкая белоснежными зубками. На ее округлых щеках россыпью выделяются яркие веснушки.

— Не-а, после прошлого раза Рэйчел не разрешает мне играть со спичками.

Один из клычков у нее вырос неровно: слегка налезая на резец. А благодаря улыбке даже мутная грязь карих глаз кажется сущей мелочью — теперь в них виднеется блеск, от которого трепещет сердце. Зря он сомневался в Доме. Она идеальна, как и все остальные. Его сияющая девочка.

— Я Харпер, — представляется он, затаив дыхание, и протягивает руку. Она пожимает ее, придерживая чашку свободной ладонью.

— А вы незнакомец? — спрашивает она.

— Уже нет. Я ведь сказал, как меня зовут.

— А я Кирби. Кирби Мазрахи. Но когда вырасту, буду Лори Стар.

— Это когда ты приедешь в Голливуд?

Она подтягивает чашку поближе, вызывая в запертом насекомом новую вспышку гнева, и Харпер понимает: не стоило это говорить.

— А вы точно не незнакомец?

— Ну, ты же хочешь выступать в цирке? Кем же Лори Стар будет? Воздушной гимнасткой? Наездницей на слонах? Клоуном? — Он прикладывает палец к верхней губе, шевеля им. — Или дамой с усами?

К его облегчению, Кирби хихикает.

— Ну не-е-ет!

— Будешь укрощать львов! Метать ножи! Глотать факелы!

— Я буду ходить по канату. Я даже немножко умею! Хотите, покажу?

Она хочет подняться, но он перебивает ее, охваченный отчаянием:

— Нет, подожди! Можно посмотреть на твоего льва?

— Да там не лев, если честно.

— А вдруг ты обманываешь? — не сдается он.

— Ладно, но только осторожно, а то он улетит. — Она самую чуточку приподнимает чашку. Харпер, уложив голову на землю, щурится, заглядывая внутрь, и вдыхает успокаивающий запах примятой травы и чернозема. Под чашкой кто-то шевелится. У него мохнатые лапки и черно-желтое тельце; его усики касаются края чашки, и Кирби, ахнув, вновь прижимает ее к земле.

— Ничего себе, какой большой шмель, — говорит он, присаживаясь на корточки.

— Знаю, — гордо отвечает ему Кирби.

— А ты нехило его разозлила.

— По-моему, он не хочет выступать в цирке.

— Хочешь, покажу тебе фокус? Ты мне только доверься.

— А какой?

— Тебе же нужен канатоходец?

— Нет, мне…

Но он уже поднял чашку и накрыл взвинченного шмеля ладонями. Глухой звук, с которым отрываются его крылышки, напоминает о вишне, которую Харпер целое лето собирал в Рапид-Сити, — с точно таким же звуком он срывал ее с черенков. Он ведь колесил по стране в поисках работы словно ужаленный. Пока не нашел Дом.

— Что ты делаешь?! — кричит Кирби.

— Так, теперь нам нужна липучка для мух. Натянем ее между банками, и наш шмелек сможет по ней ходить, но точно не упадет. Есть у тебя липучка?

Он усаживает шмеля на край чашки. Тот цепляется за нее лапками.

— Зачем ты с ним так?! — Она бьет его по руке открытыми ладонями быстро и буйно.

Такая реакция его удивляет.

— Мы же играем в цирк?

— Ты все испортил! Уходи! Уходи-уходи-уходи-уходи! — повторяет она, продолжая его колотить.

— Ну хватит, хватит, — смеется он, но она не останавливается. Он перехватывает ее руку. — Сказал же. Заканчивай-ка ты нахрен, малышка.

— А ты не ругайся! — кричит она и вдруг начинает рыдать. Не этого он ожидал от их первой встречи — хотя планировать их всегда довольно бессмысленно. Дети непредсказуемы, и это так утомляет. Поэтому он их и не любит. Лучше дождаться, пока они подрастут — вот тогда-то все будет по-другому.

— Ну ладно, ладно, прости. Только не плачь, хорошо? У меня для тебя подарок. Не плачь, пожалуйста. Смотри. — Он не знает, что еще делать, поэтому достает из кармана лошадку. Точнее, пытается, потому что ее голова за что-то цепляется, и ему приходится выдергивать ее силой. — На, бери. — Он пихает лошадку девочке в руки. Как талисман — один из тех, что связывают все воедино. Не поэтому ли он взял ее с собой? Лишь на мгновение в его мыслях мелькает сомнение.

— Что это?

— Лошадка. Не видишь, что ли? Лошадка-то явно лучше, чем какой-то дурацкий шмель, согласись?

— Но она игрушечная!

— Да знаю я, чтоб тебя. Бери уже, а? Это подарок.

— Не хочу. — Она шмыгает носом.

— Ладно, это не подарок, а вклад. Я отдам тебе лошадку, а ты будешь ее охранять, как в банке.

Солнце припекает затылок. В пиджаке становится слишком жарко. Ему сложно собраться с мыслями и хочется поскорее уйти.

Шмель, свалившись с края чашки в траву, заваливается на спинку и беспомощно сучит лапками в воздухе.

— Ладно.

Ее слова успокаивают его. Все так, как и должно быть.

— Самое главное — не потеряй ее, хорошо? Я за ней вернусь. Договорились?

— А зачем?

— Потому что она мне очень нужна. Сколько тебе лет?

— Шесть, но через три месяца будет семь.

— Вот и отлично. Просто чудесно. Самое то. Планета вертится, как твое колесо обозрения. Когда подрастешь, мы снова встретимся. Не забывай обо мне, золотце, ладно? Я обязательно за тобой вернусь.

Он встает и отряхивает джинсы, а потом разворачивается и быстро уходит, лишь немного прихрамывая. Девочка провожает его взглядом — он переходит дорогу, а потом идет к железнодорожным путям и вскоре скрывается среди растущих вокруг деревьев. Только тогда она смотрит на пластиковую лошадку, влажную от его пота, и кричит ему вслед:

— Да? Как будто мне нужна твоя дурацкая лошадь!

Она бросает ее на землю, и игрушка, отскочив, падает рядом с велосипедным колесом обозрения. Под безучастным взглядом ее нарисованных глаз по земле ползет шмель, сумевший перевернуться.