Я остаюсь, где стояла, в прихожей, слушаю рассказ о себе, состоящий из одних только реплик Шелли. Голова идёт кругом, как когда карусель останавливается и последние обороты делает уже медленно. Наконец терпеть уже нет сил. Иду, шатаясь, сесть на кухне.

Хотела бы я сказать, что уже тогда у меня по спине пробегал холодок, уже тогда было предчувствие, как это всё обернётся. Но нет, не пробегал, не было.

Тесси, ты не виновата.

Легко тебе говорить, Марк.

Глава 6

— Дом у вас замечательный, — говорит Шелли мгновение спустя, направляясь через коридор на кухню и проводя рукой по балке из тёмного дуба. — Старый такой. Как будто в исторический фильм попала. Мне всегда было интересно, что за люди обитают в таких старинных домах.

Соображаю медленно, в мыслях чехарда. Эти её добрые слова — что вопрос по квантовой физике, ответа не придумывается.

— В общем, тут такое дело… Нам позвонила ваша мама. Только что общалась с коллегой, который с ней разговаривал. Она беспокоится, и, кстати, по её словам, вы были бы не против, чтобы кто-то из волонтёров вас проведал. Но вы, очевидно, не просили. Так что вы извините, что я так нагрянула.

Вспоминается вдруг, как моя мама слёзно со мной прощалась, когда уезжала отсюда. Я на пороге дома, онемевшая, дрожу, мама задеревеневшими пальцами пытается развернуть платок, вытереть заплаканное лицо.

Две недели стояния над душой и стуков её трости по деревянному полу — и я уже молилась о том, чтобы она поскорее уехала, чтобы села наконец в такси, терпеливо ожидавшее у дома. Джейми остался на кухне, слушал что-то там на твоём стареньком айподе, бог его знает что. Он весь ушёл в себя, не разговаривал с нами. Мне так хотелось, чтобы он перестал стесняться. Хотелось, чтобы мама уехала.

Тогда, помню, я закрывала дверь, а мама мне что-то ещё говорила. Может, она сказала, что ко мне зайдут? А я и не стала слушать.

Шелли пододвигает стул, садится напротив. Ну хоть миски я помыла. А вот хлопья не убрала — неожиданно ярко коробка сияет своей голубизной на фоне коричневой столешницы.

— Тесс, — говорит Шелли мягко, вкрадчиво, — нам необязательно говорить об этом прямо сейчас. Но вдруг поможет.

— Ну давайте сейчас, — пожимаю плечами. Уж лучше не затягивать.

— Хорошо! Как вы себя чувствуете? — спрашивает она, подаваясь вперёд.

— Нормально.

Шелли удивлённо поднимает бровь. Смотрит на меня, как встревоженная мать на ребёнка. А меня вдруг переполняет грусть. Вот бы силы были соврать, растянуть губы в улыбке, кивнуть. Вместо этого на глаза слёзы наворачиваются. Да и мне кажется, эту женщину так просто не обманешь.

— У меня день рождения сегодня, — вздыхаю.

— Да? Тесс, поздравляю вас.

— Что-то только радости маловато.

— А как ваши дела? — повторяет свой вопрос Шелли.

— Не нормально, — отвечаю я шёпотом. — Совсем не нормально.

— Ваша мать сообщила, что вы записывались к врачу, — говорит Шелли мягко. Чувствую, она подбирает слова, не хочет, видно, чтобы показалось, будто она лезет не в своё дело. Но я всё равно выхожу из себя. Что она обо мне знает? Что ей мама рассказала? Всё, уж точно. — И как прошло?

— Наверное, неплохо, — отвечаю, а в голову на смену пустоте врываются воспоминания о том, что со мной было за эти пять недель. Как я срывалась на Джейми. Как на позапрошлых выходных месячные начались, я весь день проплакала в ванной и забыла отвести Джейми к Лиаму на день рождения, где планировалось поиграть в футбол, уже давно планировалось. Или как мы часами лежали на диване, ели пиццу навынос, смотрели «Скуби-Ду», потому что ни на что другое я была не способна.

— Вам врач прописал что-нибудь? Посоветовал что-то?

Киваю. По щеке бежит одинокая слеза. В мыслях только Джейми, его хмурящееся лицо. Семилетнему мальчику если и тревожиться о чём-то, то о том, как бы друзей новых завести или выбить всех в вышибалы. А не о маме своей, вот уж точно.

Снова сосредоточенно корябаю заусенец на пальце.

— Сказал, у меня депрессия. Прописал антидепрессанты. Но вот только я… не чувствую никакой депрессии. Мне нужно было для сна что-то.

— Кошмары мучают?

Резко поднимаю глаза. Шелли уже не улыбается, но глаза горят всё так же. Как она догадалась?

— Один и тот же. Что я… в самолёте. Куда собралась, — не знаю, только самолёт не летит, он ныряет и уходит в пике. И я знаю, что разобьёмся. Дым повсюду. Серый такой, валит откуда-то, щиплет глаза, больно дышать. Из багажной полки вывалились сумки, летают по салону, я стараюсь, чтобы мне по голове не попало, хотя мы вот-вот рухнем. А потом просыпаюсь, и правда этот дым и после сна ещё чувствуется.

Мне будто не хватает воздуха. Внутри что-то поднимается, какое-то чувство. Страха, того самого ужаса, беспредельного, отчаянного, как и всякий раз по пробуждении, всякий раз, когда подумаю, что тебя больше нет.

— В тот день, когда Марка не стало, я в саду разжигала костёр, — поясняю я. — О том, что случилось, я только потом узнала, но теперь костёр и смерть мужа для меня неразделимы.

Жду, вот сейчас Шелли крепко стиснет мне руку, скажет, мол, ничего, кошмары пройдут. Но она встаёт.

— Вы не против, если я поставлю чайник? Страшно чаю захотелось.

За бурлением кипящей воды, хлопками — одна дверца ящика, вторая — Шелли ищет чашки и чайные пакетики — с трудом различаю её следующий вопрос.

— Вы хотите поговорить о случившемся?

— В прошлом месяце самолёт разбился, слышали?

— О, господи. Это когда пилот решил так покончить с собой? Слышала, конечно. Мне очень жаль. Простите, я не знала подробностей.

Во мне что-то резко шевелится, моментально обращаясь в ярость, которую я обрушиваю на Шелли, не успевая себя одёрнуть:

— Почему все говорят, мол, самоубийство? Это не самоубийство. Он убил их. — Чайник закипел. Мой голос в тишине гремит зло и громко. — Из-за этого человека у меня теперь семьи нет. На борту больше никто на себя руки не собирался накладывать. Он всех убил. Это было… массовое убийство.

— Да, убийство, — отвечает Шелли, ровным, сдержанным, по сравнению с моим, голосом. Открывает холодильник, достаёт пакет молока, а закрыв дверцу, касается пальцем фотографии Джейми. Мы сделали магнитик с его школьной фотографии, которую снимали ещё до переезда. У него такая красная униформа, волосы коротко подстрижены, кудри я утром гелем приглаживала. Шелли застывает на несколько мгновений, глядя на Джейми.

— Это ваш сын, — говорит она, как бы констатируя факт, причём даже скорее для себя.

— Да, Джейми, — киваю я и чувствую, что ярость забилась обратно в свою берлогу.

Но вдруг горло будто сжимают невидимой рукой, а глаза затуманивают слёзы.

— А было бы, может, иначе? Может, легче было, если бы… у пилота просто случился сердечный приступ?

Шелли трогает меня за плечо. Ставит передо мной кружку чая.

— Вряд ли, — замечает она, садясь. — У нас был сын, Дилан. Маленькое наше чудо. Малюткой улыбался, потом так резво ползал. Мы вообще думали, футболистом станет: ещё ходить не научился, а уже всё пинал. Или пловцом — воду любил. — Шелли вздыхает, теребит медальон на цепочке. — Когда ему было два года, у него нашли редкую форму лейкемии, в четыре года он умер. Всё это тянулось долго. Полжизни сына мы провели по больницам. Знали, к чему всё идёт, но когда Дилан умер, легче нам от того, что мы знали заранее, не стало.

— Боже, — мямлю я, невольно поднося руку ко рту. — Мне так жаль. — И снова меня гложет совесть. Гложет потому, что я чувствую: ребёнка потерять страшнее, чем мужа. Даже в таком состоянии мне это ясно. Без Джейми бы я пропала.

— Спасибо за сочувствие, — говорит Шелли. Встречаемся с ней взглядом и будто что-то проносится между нами: мы обе знаем, что такое безутешное горе. Вот почему Шелли догадалась про мои кошмары. Снятся ли они ещё ей?

— Этим летом четыре года исполнилось, — продолжает Шелли, — когда только всё случилось, мне очень много людей помогало. Сестра к нам переехала, жила с нами, всё делала. Заставляла меня с Тимом — мужем — есть, из дома выходить. И поэтому-то я и стала волонтёром при благотворительной организации. Прошла курсы социальных работников. Пациентов принимаю на дому. Подумать, что мне пришлось бы через подобное пройти в одиночку, без помощи со стороны родных и близких — да я бы не пережила, наверное.

Повисает молчание. Шелли сдувает пар от горячего чая, и мне снова вспоминается тот костёр. Одна мысль про тот день — и в горле першит.

— У вас никто из родственников поблизости не живёт? — спрашивает Шелли.

— Мама живет в часе езды. На набережной в Уэстклиффе. У неё артрит, и здоровье слабое. Жила здесь со мной пару недель, но по лестницам ей трудно карабкаться. Да и я не могла… не могла о ней позаботиться, столько всего случилось. Мама каждый день почти звонит, но я не всегда отвечаю. Не знаю, как ей рассказать, что у меня в душе происходит. Она только волноваться будет. Приходится врать, а чаще просто сваливаю ответственность на автоответчик.

— А братья, сёстры есть?

— Есть брат, зовут Сэм. Живёт в Ноттингеме со своим парнем Финном. Оба врачи. Если попросить, Сэм приедет, но как я попрошу? Ему столько пришлось работать, чтобы получить там место. Да и чем бы он помог? А недалеко в Ипсвиче живёт брат Марка. Он тут сегодня заезжал ко мне…