Для этого аристократа — так же как и для всех остальных высокопоставленных и ответственных джентльменов — она могла стать только любовницей. А это означало, что следует как можно быстрее о нем забыть. Навсегда.

Мать и дочь уже подошли к району Холборн. До дома совсем недалеко. Надо еще купить еды, а денег едва хватает на чай. Значит, следует изловчиться и растянуть запасы с таким расчетом, чтобы их хватило на ужин, да еще и на завтрак осталось. Мысль о собственной бедности — вкупе с горьким воспоминанием о темных глазах, широких плечах, длинных ногах и глубоком голосе — заставила говорить резче, чем обычно.

— Не стоит забывать, что в отличие от леди такой-то и лорда такого-то ты не обладаешь никакими привилегиями, — строго и назидательно обратилась Батшеба к дочери. — Если хочешь, чтобы тебя принимали в респектабельном обществе, подчиняйся общепринятым правилам. Ты уже достаточно взрослая, хватит вести себя как сорванец. Через несколько лет ты сможешь выйти замуж. И все твое будущее будет зависеть от мужа. Ни один серьезный, ответственный человек с прочным положением в обществе не захочет связать свое счастье и счастье своих детей с дурно воспитанной, невежественной, безалаберной особой.

На лице Оливии появилось подавленное выражение.

Внезапно Батшебе стало жалко дочь. Оливия росла умной, смелой, энергичной, изобретательной. Подавлять сильную творческую натуру не хотелось. Но выбора не было.

Приличное образование и достойные манеры в сочетании с некоторой долей удачи помогут найти подходящего мужа. Нет, конечно, не из аристократов, об этом не может быть и речи. Сама Батшеба нисколько не раскаивалась в том, что связала судьбу с человеком, которого полюбила, но чтобы и дочь испытала все трудности мезальянса? Ни за что!

Мечты Батшебы выглядели куда скромнее. Она хотела видеть дочь любимой, окруженной вниманием и достойно обеспеченной. Адвокат, врач или человек иной уважаемой профессии оказался бы лучшей партией. В крайнем случае мог сгодиться и приличный торговец — например, льняными товарами, книгами или канцелярскими принадлежностями.

Что же касается богатства, то будет вполне достаточно, если брак избавит дочь от финансовых забот и волнений, а главное, от постоянной унизительной необходимости растягивать до невозможных размеров мизерный доход.

Если обстоятельства сложатся удачно, то Оливии никогда не придется бороться с подобными трудностями.

Но это может произойти лишь в том случае, если удастся как можно скорее переехать в респектабельный район.

Как и следовало ожидать, леди Ордуэй немедленно, не теряя ни минуты, занялась распространением новости о появлении Батшебы Уингейт на Пиккадилли.

Когда ближе к вечеру Бенедикт приехал в свой клуб, там все только об этом и говорили.

И все же, едва тема всплыла дома, в Харгейт-Хаус, он оказался совсем к ней не готов.

Обедали все вместе — родители, Бенедикт, брат Руперт, его жена Дафна и Перегрин.

После обеда семья перешла в библиотеку, и Бенедикт с удивлением услышал, как Перегрин просит лорда Харгейта взглянуть на зарисовки из Египетского зала и вынести суждение: приемлемы ли они для того, кто собирается стать археологом и антикваром?

Бенедикт независимо прошел через всю комнату, небрежно взял со стола последний выпуск «Куотерли ревью» и принялся перелистывать страницы.

Лорд Харгейт не привык церемониться с членами семьи. А поскольку, как и все Карсингтоны, он считал Перегрина своим, то не пожелал поберечь чувства мальчика.

— Твои рисунки просто убоги, — прямо заявил его сиятельство. — Руперт и тот нарисовал бы лучше, а Руперт — идиот.

Руперт рассмеялся.

— Он всего лишь притворяется идиотом, — вступила в разговор Дафна. — Для него это просто игра. Таким образом удается с легкостью обманывать всех вокруг, но, честно говоря, не верится, чтобы удалось обмануть вас, милорд.

— Он так искусно изображает слабоумного, что вполне может им быть, — заметил лорд Харгейт. — И все же способен рисовать так, как положено истинному джентльмену. И даже в возрасте Лайла умел прилично себя вести. — Он взглянул на сидевшего в глубоком кресле Бенедикта. — Как ты мог пустить дело на самотек, Ратборн? О чем думал все это время? Мальчику срочно нужен достойный учитель рисования.

— То же самое сказала и она, — заметил Перегрин. — Сразу же заявила, что мои рисунки ровным счетом никуда не годятся. Но она девочка, а потому не известно, разбирается в чем-нибудь или нет.

— Она? — заинтересованно переспросила леди Харгейт. Брови удивленно поднялись, а темные глаза вопросительно обратились к Бенедикту.

Руперт смотрел на брата с таким же выражением, но, помимо удивления и вопроса, во взгляде ясно читалась насмешка.

Братья очень походили на мать, а издалека и друг на друга. Трое других сыновей — Джеффри, Алистэр и Дариус — унаследовали золотисто-каштановые волосы и янтарные глаза отца.

— Девочка, — небрежно ответил Бенедикт, хотя сердце сразу застучало, словно молот. — В Египетском зале. Они с Перегрином не сошлись во мнениях.

Ответ никого не удивил. Перегрин не сходился во мнениях ни с кем и никогда.

— У нее волосы такого же цвета, как у тети Дафны. Зовут эту девочку Оливия, и ее мама — художница, — с готовностью пояснил Перегрин. — Она вела себя глупо, а вот ее мама показалась вполне разумной.

— Ах, так там была и мама! — воскликнула леди Харгейт, все еще глядя на Бенедикта.

— Думаю, Бенедикт, ты даже не заметил, была ли мама хороша собой, — невинно проговорил Руперт.

Бенедикт оторвал глаза от журнала. Лицо ровным, счетом ничего не выражало, словно он был полностью поглощен чтением.

— Хороша собой? — переспросил он. — На самом деле куда больше. Настоящая красавица.

Он снова уставился в «Куотерли ревью».

— Леди Ордуэй узнала ее и даже назвала фамилию. Уиншо. Или Уинстон? А может быть, Уиллоуби.

— Девочка сказала, что ее фамилия Уингейт, — не смолчал Перегрин.

Казалось, в это мгновение метеор проломил крышу и упал в комнату.

После короткого, но весьма выразительного молчания лорд Харгейт переспросил:

— Уингейт? Рыжеволосая девочка? Но это же наверняка дочка Джека Уингейта.

— Насколько я помню, ей сейчас должно быть лет одиннадцать-двенадцать, — вставила леди Харгейт.

— А меня так больше интересует мама, — заметил Руперт.

— Странно, почему меня это нисколько не удивляет? — спросила Дафна.

Руперт невинно взглянул на жену.

— Но Батшеба Уингейт — знаменитость, дорогая. Она подобна тем неотразимым женщинам, которые, по словам Гомера, заманивают моряков прямо на смертельные скалы.

— Это сирены, — тут же вставил Перегрин. — Но они ведь мифические существа, как и русалки. Считается, что они привлекают внимание моряков какой-то музыкой. Смешно. Не понимаю, как музыка может кого-то куда-то заманить. По-моему, она способна только навеять сон. К тому же, если миссис Уингейт убийца…

— Никакая она не убийца, — перебил лорд Харгейт. Невероятно, но Руперт использовал в речи метафору, причем на редкость яркую.

— Трагическая любовная история, — насмешливо заметил Руперт.

Перегрин скорчил физиономию.

— Ты можешь пойти в бильярдную, — пришел на помощь Бенедикт.

Мальчика как ветром сдуло. Руперт прекрасно знал, что, по мнению Перегрина, не может быть ничего отвратительнее любовной истории, а уж тем более трагической.

Едва племянник закрыл за собой дверь, Руперт подробно рассказал жене, как прекрасная Батшеба Делюси околдовала второго, самого любимого сына графа Фосбери и сломала ему жизнь. Бенедикт же выслушал жалостливую историю по меньшей мере в десятый раз за вечер.

Все пришли к общему мнению, что Джек Уингейт сошел от любви с ума. Полностью поддался колдовским чарам Батшебы Делюси. И любовь убила его. Лишила семьи, положения — всего на свете.

— Так что видишь, она как раз и оказалась той самой сиреной, которая заманила беднягу Уингейта на роковые скалы, — заключил Руперт. — Совсем как в древнегреческом мифе.

— Все это и так очень похоже на миф, — презрительно возразила Дафна. — Не забывай, что общество считает чудовищами даже ученых женщин. Взгляды света порой преступно ограниченны.

Дафна говорила со знанием дела. Хотя она и вошла в одну из самых влиятельных семей Англии, большинство ученых-мужчин упорно отказывались воспринимать всерьез ее попытки расшифровать египетские иероглифы.

— Но только не в этом случае, — возразил лорд Харгейт. — Помнится, все началось еще во времена моего деда. В начале прошлого века. Каждое поколение рода Делюси дарило Англии талантливого мореплавателя, героя. Эдмунд Делюси, второй из сыновей и успешный морской офицер, подавал огромные надежды. Но однажды умудрился провиниться настолько, что его уволили со службы. Он оставил девушку, с которой был обручен, и подался в пираты.

— Должно быть, шутите, отец? — не поверил Бенедикт. Он уже до тошноты наслушался рассказов о трагической любви Джека Уингейта, но историю семьи Делюси слышал впервые.

Однако, как оказалось, граф говорил вполне серьезно, а подробности драмы звучали поистине ужасно.

По словам лорда Харгейта, в отличие от большинства пиратов Эдмунду удалось дожить до весьма почтенного возраста. На каком-то отрезке своей биографии он даже женился и родил нескольких детей. Все до одного унаследовали характер отца и передали его дальше, своим детям. Отличительной чертой представителей этой ветви старинного рода оказалась способность находить себе спутника или спутницу жизни из почтенного семейства, но с весьма вольными взглядами на мораль.

— Эти Делюси порождают лишь мошенников, шулеров и жуликов, — сделал суровый вывод граф. — Они абсолютно не достойны доверия и прославились бесконечными скандалами. Причем из поколения в поколение история повторяется. Двоеженство, разводы — все это для них вполне обычное дело. Сейчас живут преимущественно за границей, чтобы скрыться от кредиторов и при случае обчистить всякого, кто попадется в сети. Позорная семья.

Вот, оказывается, как обстояло дело. А Бенедикт едва не пошел следом за одной из них.

Но, даже взяв себя в руки и обуздав порыв, он не смог избавиться от наваждения: весь день все вокруг разговаривали о ней и только о ней.

Она казалась настоящей сиреной, роковой женщиной. Но она прогнала его. Впрочем, прогнала ли?

«Дерзость здесь абсолютно ни при чем. Все дело в инстинкте самосохранения».

Что скрыто в этих словах — требование оставить в покое или призыв?

Не то чтобы ответ на вопрос имел огромное значение. Да Бенедикт никогда и не узнает ответ, потому что и не подумает выяснять.

Даже до свадьбы все романы Бенедикта Карсингтона были очень спокойны. В браке же он отличался безукоризненной верностью. После смерти Ады выждал положенное время и лишь после этого завел любовницу, да и то связь хранилась в строжайшей тайне.

А Батшеба Уингейт представляла собой ходячую легенду. Голос отца вывел Бенедикта из глубокой задумчивости.

— Ну, Бенедикт, что же ты собираешься делать с Лайлом?

Виконт попытался определить, какую часть разговора пропустил, задумавшись. Понял, что не может восстановить логическую цепочку, а потому ответил как можно более обтекаемо:

— Будущее мальчика не в моих руках.

С этими словами он встал и положил журнал на место.

— Не говори ерунды, — категорично заявил граф. — Кто-то же должен взять на себя ответственность.

«Да, конечно, должен. И разумеется, как обычно, это обязан сделать именно я», — подумал Бенедикт.

— Ты же знаешь, что Атертон не в состоянии заниматься делами, — вступила в разговор мать. — Перегрин не только уважает тебя, но и искренне любит. Так что тебе и предстоит исполнить родственный долг. Если не вмешаешься, ребенок совсем отобьется от рук.

Бенедикт с грустью подумал, что вся жизнь представляет собой бесконечную цепь обязательств, и тут же упрекнул себя за крамольную мысль. Он любил Перегрина и лучше всех остальных знал, какой вред наносят мальчику Атертон и его жена — отец и мать.

Больше того, Бенедикт знал, что Перегрину необходимо для нормальной жизни, и вполне мог удовлетворить потребность в логике, спокойствии, понятных и простых жизненных правилах.

Бенедикт и сам верил в эти ценности, особенно в правила.

Без правил жизнь становилась непостижимой и необъяснимой. Без правил верх одерживали страсти, прихоти, причуды и капризы, а само существование выходило из-под контроля.

Он пообещал вмешаться и найти учителя рисования, а впоследствии, возможно, и настоящего мастера-наставника.

Когда вопрос наконец сочли решенным, Перегрину разрешили присоединиться к взрослым.

Остаток вечера прошел вполне спокойно. Угроза миру возникла один-единственный раз — в тот момент, когда Дафна осмелилась поспорить со свекром по поводу скандального обращения Британского музея с синьором Бельцони. Никто не захотел вмешаться, хотя разногласия достигли критического накала. Леди Харгейт с интересом наблюдала за поединком, а Руперт с гордостью взирал на отважную супругу. Даже Перегрин молчал и внимательно слушал. Египет был чрезвычайно дорог его сердцу.

По дороге домой, в экипаже, Бенедикт спросил племянника, почему тот ни разу не поинтересовался его мнением относительно злосчастных рисунков.

— Боялся, что проявите тактичность. А лорд Харгейт сказал чистую правду: мне срочно нужен учитель рисования.

— Обязательно найду, — пообещал виконт.

— Мама рыженькой девочки — учительница рисования, — подсказал Перегрин.

— Неужели?

Перед Бенедиктом во весь рост предстало искушение. Оно одарило улыбкой сирены и поманило пальчиком.

Уже тысячу раз он поворачивался к искушению спиной. Значит, сможет выдержать и это испытание.

На следующий день лорд Ратборн стоял в Холборне у витрины магазинчика, в котором продавались гравюры и эстампы, и внимательно смотрел на объявление. Лицо оставалось непроницаемым, однако сердце едва не выпрыгивало из груди.

И все из-за какого-то клочка бумаги.

Это нелепо и смешно. Поводов для волнения просто не существовало.

В объявлении указывались только первая буква ее имени и фамилия покойного мужа. Объявление было не печатное и не гравированное, а всего лишь написанное от руки. Правда, удивительно красивым почерком.

«Уроки акварели и рисования с почасовой оплатой. Опытная преподавательница, обучавшаяся на, континенте. Можно ознакомиться с образцами работ.

Просьба обращаться за разъяснениями».

Бенедикт взглянул на Перегрина.

— Веснушчатая девочка сказала, что это здесь, — заметил племянник. — Здесь, в витрине, должна быть работа ее мамы. Она сказала, что я смогу сам решить, достойна ли ее мама меня учить. Только непонятно, как я могу судить, если, по ее же словам, ничего не смыслю в рисовании. — Он нахмурился. — Если честно, я и сам подозревал ужасную правду даже, до того, как она сказала. Так что лорд Харгейт вовсе не удивил, когда обозвал мои рисунки убогими и ничтожными.

Перегрин принялся с энтузиазмом разыскивать среди выставленных в витрине разнообразных художественных опусов работу миссис Уингейт, а Бенедикт поймал себя на мысли о том, что отцу не мешало бы хоть изредка выбирать выражения.

Если бы граф не отозвался о творческих усилиях Перегрина так убийственно-строго, парень не стал бы требовать немедленных уроков рисования. Он буквально сгорал от нетерпения и нельзя было терять ни минуты. Леди берет учеников; она разумна и приветлива, так что же еще требуется?

Бенедикту следовало ответить, что о занятиях с Батшебой Уингейт не может быть и речи.

Но он этого не сказал, а уступил настойчивости племянника. Из любопытства. Глупая слабость.

Действительно, Атертон отнюдь не утруждал себя подробностями учебы сына… собственно, также, как и подробностями его жизни. Он всего лишь выразил желание, чтобы сын посещал достойную школу, и уехал, предоставив секретарю сотворить это чудо.

В настоящее время супруги Атертон пребывали в фамильном шотландском поместье и в этом году возвращаться в Лондон не собирались.

Собственно, подобное поведение не слишком отличалось от поведения других родителей-аристократов.

Вот только Перегрин коренным образом отличался от других аристократических отпрысков. Он вписывался в тот мир, в котором умудрился родиться, ничуть не лучше, чем вписался бы в клетку для канарейки тот самый сокол-сапсан (по-английски — перегрин), в честь которого, очевидно, и получил свое редкое имя.

Смысл его жизни вовсе не ограничивался добросовестным следованием примеру отца, деда и бесконечной цепочки предков из рода Далми.

Бенедикту никогда не приходила в голову даже мысль о возможности чем-то отличаться, а потому он не мог не уважать честолюбивых устремлений племянника и его преданности убеждениям и поставленной цели.

И все же лорд Ратборн не мог внятно объяснить, почему оказался именно здесь, в одном из самых унылых кварталов Холборна.

Он намеревался найти Перегрину учителя рисования. Но Батшеба Уингейт не могла занять этот почетный пост. Маркиз Атертон ни за что не согласится, чтобы его сын брал уроки у представительницы ужасного семейства Делюси, а тем более такой представительницы.

— Вот она! — Перегрин с восторгом показывал на акварель, изображавшую пейзаж Хэмпстед-Хита.

Бенедикт взглянул и вновь почувствовал странную тяжесть в груди. Казалось, кто-то очень сильный сжимал в кулаке сердце.

В небольшой работе сосредоточилось все, что составляет смысл акварели: линия, форма, свет и тени, а главное — творческий дух, настроение. Казалось, художница просто остановила мгновение жизни.

Пейзаж был прекрасен — мучительно, маняще прекрасен. Бенедикту хотелось его получить.

Слишком остро хотелось.

Само желание не имело ровным счетом никакого значения. Важно было то, что автор работы не мог учить Перегрина. Впечатлительным детям не нанимают в наставницы столь известных особ.

Лорд Харгейт велел нанять учителя, а не учительницу.

— Ну что, как вам? — встревоженно поинтересовался Перегрин. — Нравится?

«Скажи, что работа не выдерживает критики. Скажи, что акварель посредственна, скучна, малоинтересна. Скажи все, что угодно, кроме правды, и сможешь уйти и забыть о ней».

— Блестяще, — ответил Бенедикт.

Помолчал, пытаясь восстановить нарушенную связь между мозгом и языком.

— Думаю, даже слишком хорошо, — наконец продолжил он. — Вряд ли такая художница будет тратить время на обучение непослушных детей. Она наверняка ищет взрослых учеников, которые уже что-то умеют и хотят отточить мастерство. Не сомневаюсь, что девочка говорила искренне. Очень мило с ее стороны предложить услуги матери. Однако…

В этот момент дверь магазина открылась. Из нее поспешно вышла женщина и начала спускаться по ступенькам крыльца. Взглянула в сторону Ратборна и… споткнулась.

Виконт инстинктивно бросился на помощь и успел поймать даму как раз вовремя, не позволив упасть.

Она оказалась в его объятиях.

Он посмотрел вниз.

Шляпка по-разбойничьи сбилась набекрень.

Перед его взором оказалась непокрытая голова — кудрявая, иссиня-черная, блестящая в лучах предвечернего солнца макушка.

Дама слегка откинула голову, и он взглянул в огромные синие глаза, бездонные, как сама морская пучина.

Его голова склонилась. Ее губы раскрылись. Он крепче сжал ее в объятиях. Она едва слышно вздохнула.

Он вдруг ощутил собственные руки на ее плечах, тепло ее кожи, которое не могли скрыть даже одежда и перчатки… дыхание на своем лице — ведь оно оказалось всего лишь в нескольких дюймах от ее лица.