Даже тогда он не смог полностью переключить внимание на стоящих рядом мужчин, поскольку в уме все прокручивал похотливые сценарии, как заваливает ее на спину взамен случившегося с ним.

Все же он был знаком с трио, болтающимся поблизости от него — Огастесом Толливером, Джорджем Каррутерсом и Адольфусом Креншоу — и они его знали, или, по крайней мере, считали, что знали. И посему на лице его оставалось то выражение пьяного веселья, которое они ожидали увидеть.

— Впредь будет ей урок, а? — захихикав, повторил Толливер. — Какой урок, хотелось бы мне знать? Как нанести хук правой?

— Хук? — возмущенно подхватил Каррутерс. — Как он смог бы в таком случае говорить? Клянусь, ты, должно быть, почти ослеп. Его свалил не апперкот. С ее стороны это был любопытный акробатический приемчик.

— Я слышал о таких вещах, — произнес Креншоу. — Что-то там делают с равновесием, полагаю. Весьма популярно в Китае или у арабов, в общем, типа этого — что там еще можно ждать от этих непонятных язычников.

— Вот именно, чего же еще можно ждать от «Леди Грендель», — согласился Каррутерс. — Я слышал, она родилась в болотах Борнео и воспитывалась крокодилами.

— Больше похоже на Севен Дайлз, — высказался Толливер. — Вы же слышали, как эта компания ее поддерживала. Они ее точно знают. Она одна из них, этих порождений трущоб Святой Земли, я в том не сомневаюсь.

— Где же тогда она выучилась этим языческим бойцовским приемчикам? — возразил Креншоу. — И как это никто о ней не слышал еще несколько месяцев назад? И где она пропадала все это время, что никто и не заметил такую пожарную каланчу? Ведь трудно ее не заметить, верно?

Он повернулся к Виру, отряхивавшему грязь со штанов.

— Ты ведь был достаточно близко, чтобы рассмотреть ее и услышать, Эйнсвуд. Есть ли какой намек на Святую Землю в ее речи? Что скажешь, она из Лондона или нет?

Трущобы Севен Дайлз были черной сердцевиной одного из самых неприглядных районов Лондона, прихода Сент-Джайлз, который иронично нарекли Святой Землей.

Вир сомневался, что мегере Гренвилл требовалось путешествие за границу, чтобы выучить грязные приемы, которые она применяла в драке. То, что он не различил акцента кокни, не значило ничего. Джайлз тоже вырос в трущобах, но у него и следа не осталось от акцента.

Возможно, ей лучше удается быть похожей на леди, чем Джайлзу изображать джентльмена. Ну и что? Великое множество низкородных девиц пытается подражать вышестоящему сословию. И если он не смог на сей момент приказать вернуться той единственной, что, кажется, столь искусно притворялась благородной, то и нет никакой причины торчать здесь и попусту болтать об этом. У Вира, снаружи покрытого грязью и медленно закипающего внутри, не было настроения потакать этой толпе слабоумных в упражнении их ограниченных умов по поводу той или иной версии.

Оставив приятелей, он направился на Бриджес-стрит с такой бурей гнева в душе, подобной которой не испытывал давным-давно.

Он спешил на помощь проклятой девице, а обнаружил ее едва ли не поднявшей мятеж. Его своевременное вмешательство вне всякого сомнения избавило ее от ножа в спину. А в награду он заработал кучу помоев и вызывающих насмешек.

Мисс Презрение и в самом деле грозилась подбить оба его глаза. Она угрожала ему, Виру Эйлуину Мэллори, в которого даже это величайшее животное с огромным клювом лорд Вельзевул не вбил покорность.

Стоит ли удивляться, что таким образом вдохновленному мужчине пришлось выбрать надежный и верный метод заткнуть рот мегере?

А если это ей не пришлось по вкусу, почему она не дала ему пощечину, как поступила бы всякая приличная женщина? Неужели она посчитала, что он ударит ее — и вообще женщину — в ответ? Она что же, вообразила, что он собирался изнасиловать ее на виду у толпы пьяниц, подстрекателей и шлюх?

Словно он когда-то опускался настолько низко, кипел он от злости. Будто ему нужно брать женщину силой. Да ему, в сущности, приходилось их чуть ли не дубиной от себя отгонять.

Он уже был на полпути к Бриджес-стрит, когда сквозь его негодование прорвался чей-то громкий возглас.

— Надо же — Эйнсвуд, верно?

Вир задержался и повернулся. К нему обращался тот самый парень, которого он вытащил чуть ли не из-под колес кабриолета.

— Сразу-то не признал, — произнес парень, подойдя к Виру. — Но там они чё-то толковали о Дейне и моей чертовой сестрице, и тут-то я вспомнил, кто вы. Что следовало бы мне сделать в первую очередь, он ведь упоминал вас не раз и не два, но скажу вам правду: я вечно спешу и мотаюсь с места на место, уже чувствую себя, как тот греческий парень, как то бишь его звали, преследуемый напастями, фуриями их еще величают, и удивительно, что мои мозги не закрываются постоянно, как лавка какая-нибудь. Похоже на то, что если бы та высокая девушка не сбила бы меня, я не признал бы разницы, исключая, может, того, что это был бы первый отдых за последние недели. Все равно, я многим вам обязан, так как уверен, чертовски неловко ходить, если кости раздробят колеса. Так что, окажите честь, распейте со мной бутылочку.

Парень протянул руку:

— Хотел сказать, Берти Трент, я, то есть, и рад с вами познакомиться.

Лидия запихала образ герцога Эйнсвуда в самый дальний угол сознания и сосредоточилась на юной особе. Это была не первая очутившаяся в беде девица, которую спасла Лидия. Обычно она приводила их в одно из заслуживающих доверия благотворительных учреждений.

Хотя вот в начале лета ей довелось спасти пару семнадцатилетних девушек, Бесс и Милли, сбежавших от жестоких хозяев. Она наняла их горничными для всякой работы — или «прислугой на все», как часто именуют таких слуг — потому что чутье подсказало ей, что эти девушки ей подходят. Опыт доказал, что чутье у нее верное. Тот же настойчивый внутренний голос говорил Лидии, что и этой бродяжке будет лучше с ней.

К тому времени, когда Лидия впихнула девушку и Сьюзен в кабриолет, она уже знала, что та не принадлежала к рабочему классу. Хотя девушка говорила с легким корнуоллским акцентом, она была образована, и собственно первая фраза, прозвучавшая из ее уст, была следующей:

— Я не могу поверить, что вы мисс Гренвилл из «Аргуса».

Служанки и обычные деревенские девочки вряд ли были знакомы с «Аргусом».

Имя девушки, явно корнуоллского происхождения, было Тамсин Придо, и ей исполнилось девятнадцать лет. Лидия поначалу думала, что Тамсин пятнадцать, но при ближайшем рассмотрении стала очевидной ее зрелость.

Все в Тамсин было миниатюрным, кроме глаз, огромных и похожих на коричневый бархат. И, как выяснилось, чрезвычайно близоруких. Кроме того, что было на ней надето, очки являлись ее единственным уцелевшим имуществом. И они были ужасно покорежены, с одним разбитым стеклом.

Очки она сняла сразу, как только вышла из кареты. Чтобы протереть их, пояснила мисс Придо, потому что к этому времени они покрылись толстым слоем дорожной пыли. На постоялом дворе образовалась давка, и кто-то ее толкнул. И в следующее мгновение она поняла, что кто-то вырвал из ее рук ридикюль и портплед так резко, что она не устояла на ногах и упала. Когда она поднялась с земли, ящичек тоже исчез. И сразу же объявилась сводня, выказавшая сочувствие и предложившая отвести мисс Придо в магистрат на Боу-стрит, чтобы заявить об ограблении.

— Старый трюк, но даже на закаленных лондонцев ежедневно нападают и грабят их без зазрения совести, — заверила девушку Лидия. — Ты не должна себя корить, — говорила она девушке по дороге. — С каждым может случиться.

— Кроме вас, — поправила мисс Придо. — Вы-то знаете каждую уловку.

— Не будь глупенькой, — оживленно возразила Лидия, суетясь по дому. — И на мою долю я понаделала ошибок.

Она заметила, что Сьюзен не выказывает ни капли ревности, что выглядело многообещающе. Собака также устояла перед искушением поиграть новой человеческой игрушкой. Весьма деликатное поведение для мастиффихи, ведь девушка и так уже страшно выбита из колеи и, ошибочно истолковав собачьи нежности, могла бы завизжать, чем очень сильно огорчила бы Сьюзен. Несмотря ни на что, как только они вошли в холл, Лидия приняла меры предосторожности.

— Это друг, — обратилась она к собаке, легонько похлопав Тамсин по плечу. — Слушайся ее, Сьюзен. Слышишь? Слушайся.

Сьюзен очень деликатно лизнула девушке руку.

Тамсин робко погладила ее.

— Сьюзен чрезвычайно умна, — пояснила Лидия, — но ты должна изъясняться с ней простыми предложениями.

— В старину люди охотились с мастиффами на вепря, верно? — спросила девушка. — Она кусается?

— Скорее, может сожрать, — предупредила Лидия. — Однако не бойся ее. Если вдруг она заиграется, скажи строго «Слушайся», иначе окажешься на земле вся обслюнявленная с ног до головы.

Тамсин тихо хихикнула, что прозвучало ободряюще. Тут появилась Бесс, и вскорости гостью отвлекли чай, горячая ванна и сон.

Наскоро умывшись, Лидия заперлась в своем кабинете. Только здесь за закрытыми дверями она позволяла себе сбросить маску непоколебимой самоуверенности.

Хотя она многое повидала на свете, больше, чем большинство самых блестящих и искушенных лондонцев, мужчин и женщин, она не была столь уж опытна в мирских делах, как считал этот мир.

Ни один мужчина никогда прежде не целовал Лидию Гренвилл.

Даже дядя Сти в порыве сердечности гладил ее по головке и больше ничего, а когда она превратилась в великаншу, перенес сей жест на ее руку.

А вот то, что сотворил герцог Эйнсвуд, было далековато от проявления доброты. И Лидия обнаружила, что она не так уж неуязвима.

Она добралась до кресла, крепко обхватила склоненную голову ладонями и подождала, пока уляжется в душе жаркое смятение, а ее четко слаженный, хорошо управляемый мир вернется на место.

Чего не произошло. Взамен ее разум заполонил хаотичный неудержимый мир детства. Волны образов приливали и отступали, вызвав, наконец, сцену, глубоко вытравленную в памяти: то время, когда безвозвратно изменились ее мир и ее ощущение, кем она является в этом мире.

Она увидела себя маленькой девочкой, сидевшей на ветхой табуретке и читавшей дневник матери.

Хотя Лидия никогда и не помышляла об этом, она могла бы написать ту историю в стиле, который использовала для «Розы Фив».

Лондон, 1810

Было раннее утро, когда несколько часов спустя после того, как Энн Гренвилл обрела покой в могиле на земле прихода, ее старшая дочь десятилетняя Лидия нашла этот дневник. Он был спрятан под жалкой коллекцией лоскутков тканей, предназначенных для заплаток, на дне корзинки для шитья ее матери.

Младшая сестренка Лидии Сара долго плакала, пока не уснула, а их отец Джон Гренвилл отправился искать утешение в объятиях одной из своих шлюх или в бутылке, а скорее всего и в том и другом одновременно.

В отличие от сестры Лидия не могла спать, а ее синие глаза оставались сухими. Она за весь день так и не заплакала. Уж слишком она гневалась на Господа, что он обеспечил ее не теми родителями.

«Но с другой стороны, какой толк был бы Господу от папы?» — спрашивала себя Лидия, отпихивая непослушный золотой локон и выискивая лоскуток для передника Сары. И тут она обнаружила маленькую книгу, чьи страницы были заполнены мелким аккуратным маминым почерком.

Позабыв о штопке, она устроилась у дымившего камина и читала всю ночь напролет эту чрезвычайно запутанную историю. Дневник был небольшой, и записи ее мама вела лишь время от времени. В итоге Лидия дошла до конца прямо перед тем, как на рассвете, пошатываясь, притащился отец.

Она ждала до полудня, когда он, наконец, протрезвел, и исчезли его наихудшие проявления дурного нрава, а Сара в переулке играла с соседскими ребятишками.

— Я нашла кое-что, написанное мамой, — сказала ему Лидия. — Это правда, что она когда-то была знатной леди? А ты когда-то выступал в театре? Или мама это только выдумала?

Он начал, было, что-то выискивать в комоде, но остановился и одарил ее слабой рассеянной улыбкой.

— Ну и что с того, что она была леди? — ответил он. — Нам это не принесло ничего хорошего, так ведь? Думаешь, мы жили бы в этом сарае, водись у нее приданое? Тебе-то что, мисс Высокомерие? Воображаешь себя высокородной леди?

— Это правда, что я похожу на маминых предков? — спросила Лидия, не обратив внимания на сарказм отца. Она научилась пропускать оскорбления мимо ушей.

— Предков? — Он открыл буфет, пожал плечами при виде скудного содержимого и с треском захлопнул. — Подумаешь, велика честь. И каким это образом твоя мама просветила тебя?

— Она написала об этом в книге… в дневнике, кажется, это так зовут, — упорствовала Лидия, — что она леди из старинного благородного семейства. И один из ее кузенов лорд, маркиз Дейн. Она написала, что сбежала с тобой в Шотландию, — продолжала Лидия. — И ее семья очень рассердилась и отсекла ее, как «больной сук на древе Баллистеров». Я только хотела знать, правда ли это. Мама была… странной.

— Вот именно.

В глазах папы появилось хитрое выражение, гораздо худшее, чем обычная насмешка и даже неприязнь, которую временами он, забывшись, не мог скрыть.

Потом, когда было уже слишком поздно, Лидия поняла, что не стоило упоминать о дневнике.

Все, что она могла сделать, только пожелать хорошенько пнуть себя. Но она, по своему обыкновению, спрятала свои чувства, когда он сказал:

— Принеси мне книгу, Лидия.

Лидия принесла дневник, и уже больше никогда его не увидела, как и следовало ожидать. Он исчез, как до того испарялось их имущество и продолжало испаряться в последующие месяцы. Лидия не потрудилась разузнать, заложил ли он дневник ее матери и потом никогда не востребовал обратно или просто продал его безвозвратно. Такими путями он доставал деньги. Иногда он проигрывал, временами выигрывал, но Лидия и Сара редко видели их.

Так же, как и люди, которым был должен Джон Гренвилл.

Два года спустя, несмотря на его бесчисленную смену имен и мест жительства, кредиторы добрались-таки до него. Его арестовали за долги и поместили в тюрьму Маршалси в Саутуарке. После того, как он прожил там год с дочерьми, его объявили несостоятельным должником и освободили.

Для Сары, однако, свобода наступила слишком поздно. Она уже подхватила чахотку и спустя недолгое время умерла.

Из этого опыта Джон Гренвилл вынес урок, что климат Англии вреден для его здоровья. Оставив тринадцатилетнюю Лидию на попечение родственников и пообещав прислать за девочкой «через месяц-другой», он отплыл в Америку.

В ночь отъезда отца Лидия начала свой собственный дневник. Первый прискорбно безграмотный вклад начинался следующей фразой: «Папа упллыл — навсигда, я гаречё надеюсь — и скатиртью дарога».

При обычных обстоятельствах Вир отклонил бы предложение Трента распить бутылку с той же легкостью, с какой сбросил со счетов благодарность этого парня.

Но Вир чувствовал себя не в своей тарелке.

Все началось с проповеди этого хорька Джейнса о продолжении рода, когда любому дураку понятно, что род Мэллори проклят и обречен на угасание. У Вира не имелось намерения заводить сыновей только ради того, чтобы спустя несколько лет стоять и бессильно смотреть, как они умирают.

Во-вторых, ему на пути соизволила попасться эта мегера столетия со своим бешеным нравом. А потом, когда ее Адское Величество с ним покончила, его так называемые дружки стали спорить, кто она такая, откуда явилась, и что из себя представляет тот приемчик, которым она его свалила. Словно они серьезно считали ее, женщину, его противником. И в чем? В кулачном бою!

Трент, в противоположность им, вежливо и мирно предлагал выпить в знак величайшей благодарности и заслуженной награды.

Вот почему Вир позволил Тренту притащиться за ним домой. Позже, приняв ванну и сменив одежду — при участии с кислым лицом, но милосердно отмалчивающегося Джейнза — Вир отправился в город, чтобы дать молодому человеку насладиться ночной жизнью Лондона.

Сие наслаждение не включало посещение мест обитания изысканного общества, где орды изголодавшихся по замужеству молодых мисс запускали коготки в каждую особь мужского пола с деньгами и сердцем. Последний негодник Мэллори скорее дал бы себя выпотрошить ржавым ножом, чем провести хоть три минуты в стае жеманных девственниц.

Взамен экскурсия включала учреждения, где выпивка и женское общество стоили сущие гроши. Если этим вечером его светлости и случалось выбирать места, часто посещаемые лондонскими писаками, если Вир проводил большую часть времени, прислушиваясь не к Тренту, а к другим посетителям, и если герцог весь обратился в слух в двух случаях, когда услышал некое женское имя, то эти события легко ускользнули от внимания сэра Бертрама Трента.

Уж внимания Джейнза они не миновали бы, но тот был надоедливо бдительным парнем, а вот Трент… был не такой.

Лорд Дейн описывал своего зятя, как величайшего простофилю Северного полушария.

Виру через непродолжительное время не составило труда понять, что Вельзевул из сострадания явно преуменьшил настоящее положение дел. Вдобавок к способности запутываться во фразах, из которых сам Бог Всемогущий со всем своим сонмом ангелов никогда бы не нашел дорогу, Трент демонстрировал редкий талант вечно попадать под лошадиные копыта или под падающие предметы, сталкиваться с препятствиями, будь они человеческого или неодушевленного происхождения, или падать с того, на чем ему случилось стоять, сидеть или лежать.

Сначала, все, что Вир чувствовал по отношению к Тренту — в короткие промежутки, когда ум герцога брал передышку от внутреннего возбуждения и беспокойства из-за синеглазых драконш — было изумление, смешанное с весельем. Ему и в голову не приходило продолжить дальше их знакомство.

Позже вечером он изменил решение.

Сразу же после ухода с Вестминстерской арены для петушиных боев, где они понаблюдали, как терьер Вилли давал обещанное афишами поразительное представление, убив за десять минут сотню крыс, приятели встретили лорда Селлоуби.

В Париже тот входил в кружок Дейна и был хорошо знаком с Трентом. Но с другой стороны Селлоуби был знаком со всеми и вся, и со всеми делами, что творились вокруг. Он являлся одним из самых выдающихся коллекционеров слухов и величайшим сплетником в Англии.

После обмена приветствиями он участливо справился, не получил ли его светлость каких-либо непоправимых повреждений в результате сегодняшней исторической встречи с «Леди Грендель». И добавил:

— Если заглянуть в книгу пари в «Уайтсе», я насчитал четырнадцать различных ставок на число зубов, потерянных вами в этой… э… перебранке.

В этот момент сам Силлоуби был в опасной близости потерять все свои зубы, прикрепленные к челюсти.

Но прежде, чем Вир начал военные действия, покрасневший как рак Трент бурно выступил с негодующим опровержением.

— Выбить ему зубы? — вскричал он. — С чего бы, это был только тычок в подбородок, и все могли видеть, что понарошку он — только старался пошутить и поднять народу настроение. Если бы вы там были, Селлоуби, вы б увидели, что скопище мерзких с виду личностей понабежали отовсюду, и уже вознамерились поразбивать головы. Не говоря уж о том, что вы сами видели, что моя сестрица вытворяла в Париже, что показывает, какие эти женщины становятся, когда выходят из себя — а эта почти такая же высокая, как я, с самой большой сукой мастиффихой, которую вы когда-либо видели…