— До скорой встречи и удачи вам!

И каторжник тотчас же скрылся за стеной густых лиан.

За все это время Казимир не проронил ни слова, к тому же он не все понимал. Но он был потрясен изменением, которое произошло с его другом. Он уже не узнавал Робена. Его глаза сверкали непривычным огнем, обычно бледное лицо горело. Его всегдашняя молчаливость внезапно сменилась невероятной красноречивостью. Он говорил и говорил, рассказывая очарованному товарищу о своих трудах, борьбе, надеждах и разочарованиях.

Он объяснил ему разницу между уголовным преступником и тем, кто был приговорен за политическую деятельность, и смог дать своему собеседнику представление о том, какая глубокая пропасть разделяла эти два типа каторжников.

Бедняга, правда, так и не смог понять, почему такому безжалостному наказанию подвергают тех, кто ничего не украл и никого не ограбил.

— А теперь, — закончил Робен, — теперь, когда я почти спокоен за судьбу моих родных, рукоятка топора жжет мне руки! За работу, Казимир, за работу! Будем долбить и скрести эту деревяшку без отдыха и срока. Закончим дело нашей свободы, и пусть эта лодка как можно скорее унесет нас подальше от этих проклятых берегов.

— Оно так, — негромко ответил чернокожий.

И они с упорством взялись за дело.

Примерно за полтора месяца до побега Робена в Париже, на улице Сен-Жак, разыгралась весьма трогательная сцена, которую мы коротко опишем ниже. Это было 1 января. В город пришел мороз, усиленный северным ветром, чье ледяное дыхание превратило столицу во французскую версию Сибири.

Бледная женщина в трауре, с глазами, покрасневшими от холода, а может быть, и от слез, медленно поднималась по грязной лестнице одного из громадных домов, что еще можно встретить в некоторых районах старого Парижа. Это настоящие многоэтажные казармы с бесчисленными закутками, доступными для самых тощих кошельков. В подобных домах худо-бедно ютится множество обездоленных людей.

Эта женщина держалась с достоинством, хоть и была одета во вдовье платье, скромное, со следами тщательной починки и очень чистое, что свидетельствовало о постоянных заботах и мужественной борьбе с нищетой.

Поднявшись на седьмой этаж, она на мгновение остановилась перевести дух, вынула из кармана ключ и почти бесшумно вставила его в замочную скважину. На едва слышный скрежет металла при повороте ключа отозвался целый хор детских голосов:

— Это мама! Мама пришла!

Дверь открылась, и навстречу выбежали четверо детей, мальчиков, самому старшему из которых было десять, а самому младшему едва исполнилось три года. Все они облепили мать, нежно прижавшись к ее юбкам.

Она обняла их с некоторой нервозностью, с пылким и страстным чувством, в котором сквозили одновременно радость и боль.

— Ну что, мои хорошие, вы тут без меня были паиньками?

— Конечно, мама, — ответил старший, серьезный, почти как взрослый мужчина. — Вот доказательство: Шарль получил крест в награду за хорошее поведение.

— Клест, мамичка, — пролепетал младший, очаровательный ребенок, шагнув вперед с важностью всех своих трех лет и показав пухлым пальчиком на крест, приколотый на красной ленте к его курточке из серой шерстяной ткани.

— Хорошо, мои милые, очень хорошо, — ответила мать, снова обняв их всех.

В эту минуту она заметила в глубине комнаты высокого молодого человека лет двадцати или двадцати двух. Он был одет в черную фланелевую блузу и со смущенным видом комкал в своих больших руках фетровую шапчонку.

— Ах, это вы, мой славный Николя, добрый вечер, друг мой, — с теплотой сказала женщина.

— Да, мадам, я нарочно пораньше ушел из мастерской, чтобы зайти к вам и пожелать счастливого Нового года… Вам, детям и хозяину… месье Робену, в общем!

Ее бросило в дрожь. Красивое лицо, осунувшееся от страданий, побледнело еще сильнее, взгляд обернулся к большому портрету в золоченой раме, который выглядел разительно неуместно на фоне голых стен мансарды, среди разрозненной мебели, оставшейся от былой благополучной жизни.

Перед портретом молодого мужчины в расцвете лет с тонкими каштановыми усами, лучистым взглядом и энергичным незаурядным лицом в стакане воды стоял крохотный букетик анютиных глазок, невозможная редкость в это время года.

При виде такого трогательного подарка парижского рабочего своему благодетелю, этого свидетельства деликатной сердечности простого ремесленника, на ее глаза навернулись слезы, а горло сдавило с трудом сдерживаемое рыдание.

Дети, увидев мать в слезах, тоже тихо заплакали, стоя перед портретом отца. Обычно дети в нежном возрасте громко выражают свою боль. Безмолвные слезы этих четверых малышей производили душераздирающее впечатление.

Было ясно, что они так же привыкли горевать, как другие дети их возраста — смеяться.

Между тем это был первый день нового года. В роскошных магазинах и скромных лавочках торговцев игрушками торговля шла нарасхват. Париж праздновал, переливаясь огнями, из окон особняков и мансард разносились взрывы смеха. Дети осужденного рыдали.

О нет, они не просили игрушек. Они уже давно были лишены этой радости первых лет жизни и научились без нее обходиться. Да и позволено ли радоваться детям изгнанника? Какое им дело было до мрачного и безнадежного года, что только что завершился, как и до нового, что не сулил ничего, кроме отчаяния?

Мать вытерла слезы и, запросто протянув руку рабочему, сказала ему:

— Спасибо! Благодарю вас от его имени и от меня!

— Что ж, мадам, есть ли какие-нибудь новости? — спросил тот.

— Пока ничего. И наши сбережения на исходе. Работа дает мне все меньше. Молодая англичанка, которая брала у меня уроки французского, заболела и уезжает на юг. Скоро я смогу зарабатывать только вышивкой, а от нее так болят глаза.

— О, мадам, вы забываете обо мне! Я могу работать сверхурочно. И потом, зима когда-нибудь закончится.

— Нет, мой дорогой Николя, я ничего не забыла, ни вашей доброты, ни вашей самоотверженности, ни вашей любви к моим мальчикам, но я не могу ничего от вас принимать.

— О, это самое малое, что я могу для вас сделать. Разве патрон не позаботился обо мне, когда мой отец погиб при взрыве машины? Кто обеспечил куском хлеба мою больную мать? Кому я должен быть благодарен за то, что старушка оставила этот мир со спокойным сердцем? Только вам и ему! Так что, мадам, мы одна семья.

— И поэтому вы хотите умереть на работе, в то время как сами едва сводите концы с концами?

— Мадам, если есть руки, глаза и любовь к работе, то всегда сможешь себя прокормить. Только подумайте, с моим жалованьем механика-наладчика и со сверхурочными я буду зарабатывать как мастер.

— И отдавать нам все, лишая себя самого необходимого?

— Конечно, мы же одна семья!

— Так и есть, дитя мое… и все же я откажусь. Позже будет видно… если нам станет совсем невмоготу, если дети начнут болеть и нам будет грозить голод… О, как страшно об этом думать. Нет, надеюсь, до этого не дойдет. А пока поверьте, что я так тронута вашим предложением, будто бы уже его приняла.

— Но скажите, мадам, нет ли способа вернуть его? Говорят, кое-кто уже прибыл с Бель-Иля и из Ламбессы.

— Они подали прошение о помиловании… Мой муж никогда не станет умолять тех, кто вынес ему приговор. Он всегда был человеком чести и ни за что не изменит себе.

Рабочий опустил голову и не произнес ни слова в ответ.

— Но я хотя бы ему напишу, — сказала мадам Робен сдавленным голосом, — мы все вместе напишем, это будет третье новогоднее письмо… уже третий Новый год мы встречаем без него… Не так ли, дети, напишем папе?

— Да, мама, конечно! — отозвались старшие, а маленький Шарль, усевшись в углу с важным видом, начеркал что-то на листке бумаги и протянул его матери с довольным видом:

— Вот мое письмо… для папы!

Жена каторжника, зная, через какие руки должно пройти ее письмо прежде, чем попадет к мужу, будучи осведомленной о том, как свирепствует цензура в отношении писем к политическим заключенным, писала кратко, желая лишь известить Робена о делах семьи и всячески избегая любых комментариев, которые могли бы навлечь на него гнев тюремного начальства.

О, с каким же трудом эта благородная мать и доблестная жена пыталась смягчить выражения нежности, которые так и рвались из-под ее пера! Но ей было неловко прилюдно выражать свою любовь и горе.

Вот что она писала:

Мой дорогой Шарль!

Сегодня первое января. Прошедший год был для нас печальным, а для тебя ужасным. Принесет ли наступивший год облегчение тебе в твоих страданиях и утешение нам в наших горестях? Мы надеемся на это, как и ты, наш дорогой и благородный мученик, и в этой надежде наша сила.

Я стараюсь держаться, иначе нельзя! И наши славные мальчики тоже, они уже настоящие маленькие мужчины, достойные тебя сыновья. Анри растет. Он учится и уже очень серьезен. Он твоя копия во всем. Эдмон и Эжен тоже подросли. Они очень веселые и немного легкомысленные, как я до того, как к нам пришла беда. Что до нашего Шарля, то невозможно вообразить себе более прелестного ребенка. Он настоящий амурчик, розовый, пухленький, красивый и к тому же умница!.. Можешь поверить, только что, когда он услышал, что я пишу тебе письмо, то принес мне весь исчерканный листок бумаги, который он сам аккуратно сложил, заявив, что это его письмо для папы.