Я работаю и вполне справляюсь с тем, чтобы обеспечивать все наши нужды. Ты можешь быть спокоен на этот счет, мой дорогой Шарль. Будь уверен, что хотя наше существование без тебя ужасно, наши материальные потребности более или менее удовлетворены. Твои друзья продолжают предпринимать попытки добиться твоего освобождения. Получится ли у них? Главное условие — чтобы ты сам подписал прошение о помиловании…

Но станешь ли ты добиваться свободы такой ценой? Если нет, нам говорят, что ты мог бы стать концессионером на землях Гвианы. Мне неизвестно, что это означает. Мне достаточно знать, что я смогу приехать к тебе с нашими детьми. Меня ничего не пугает. И бедность с тобой, пусть и на краю света, будет для нас счастьем!

Скажи мне, что я должна делать. Время дорого, каждая минута без тебя, мой дорогой изгнанник, наполнена тоской и болью. Мы еще можем быть счастливы под солнцем далекой страны.

Мужайся, любимый наш, шлем тебе самые теплые пожелания, все поцелуи наших сердец и всю нашу любовь.

Внизу стояли подпись матери, мужественный и строгий росчерк старшего сына, старательно выведенные, но немного кривые имена Эдмона и Эжена и большая клякса от маленького Шарля, который тоже пожелал расписаться, и ему в этом не отказали.

Через три дня это письмо было на борту парусного судна, которое отправлялось из Нанта прямиком в Гвиану. В то время сообщение между странами было хотя и менее регулярным, чем сегодня, благодаря нынешним трансатлантическим рейсам, но столь же частым, и мадам Робен получала весточки от мужа каждые пять или шесть недель.

Январь и февраль прошли без известий от Робена, уже начался март, а от него по-прежнему ничего не было! Беспокойство бедной женщины сменилось мучительной тревогой, когда однажды утром она получила письмо с парижским штемпелем, в котором ее просили прийти по очень важному делу к совершенно незнакомому ей поверенному.

Она тотчас же отправилась по указанному адресу, где обнаружила молодого еще человека, одетого не без претензии на изящество, с довольно грубым лицом и манерами, но в целом вполне приличного.

Он занимал ничем не примечательную контору, обставленную банальной мебелью из красного дерева с бесконечными выдвижными ящиками, и был совершенно один.

Мадам Робен представилась, неизвестный поздоровался с ней довольно холодно.

— Мадам, при себе у вас приглашение, которое я имел честь направить вам вчера?

— Вот оно.

— Хорошо. Позавчера я получил новости о вашем муже от моего корреспондента в Парамарибо.

Несчастная женщина почувствовала, как смертельная тоска сжала ее сердце.

— Из Парамарибо… мой муж… я не понимаю.

— Да, Парамарибо, или Суринам, столица Голландской Гвианы.

— Но при чем здесь мой муж? Говорите же… О, скажите мне все, что вам известно…

— Ваш муж, мадам, — сообщил ей незнакомец самым обыкновенным тоном, будто речь шла о чем-то вполне естественном, — недавно бежал из исправительной колонии в Сен-Лоране.

Если бы под ноги мадам Робен ударила молния, она была бы менее потрясена, чем в тот момент, когда услышала эту неожиданную новость.

— Бежал… — бормотала она, — бежал…

— Да, мадам, как я только что имел честь вам сообщить. Могу засвидетельствовать вам мое искреннее удовлетворение этим фактом. Кроме того, я имею удовольствие передать вам от него сообщение, которое содержалось в письме моего корреспондента. Вот оно.

Мадам Робен, крайне изумленная, была почти раздавлена этим внезапным ударом, перед ее глазами будто поплыла пелена. Но ее храбрая и стойкая натура быстро взяла верх над чувствами, и она все же смогла прочитать записку, которую беглец написал карандашом на листке, вырванном из блокнота каторжника, на берегу ручья Спаруин.

Это действительно был почерк ее мужа, его подпись, все его, вплоть до нескольких зашифрованных строк, ключом к которым владела лишь она одна.

— Но значит, он свободен!.. Я могу его увидеть!

— Да, мадам. Я располагаю некоторыми средствами, переданными моим корреспондентом в виде векселя в ваше полное распоряжение. Но вам следует знать, что ваш супруг вынужден скрываться. Он не покидал пределов Гвианы, где сейчас ему гораздо безопаснее, чем в каком-либо другом месте. Я считаю, что было бы весьма целесообразно, если бы вы соблаговолили присоединиться к нему. Вы могли бы отправиться из Амстердама на голландском судне, чтобы избежать формальностей с паспортом. Вы сможете сойти на берег в Суринаме, и мой корреспондент поможет вам встретиться с мужем, не привлекая внимания французской полиции.

— Но, месье, объясните мне… что это за деньги, кто этот корреспондент?

— Бог мой, мадам, я не знаю ничего более. Ваш муж свободен, он хочет вас видеть, вам отправили деньги при моем посредничестве, меня просили обеспечить вашу безопасность до тех пор, пока вы не окажетесь на борту голландского судна.

— Что ж, хорошо. Я согласна. Еду. А дети? Они поедут со мной?

— Конечно, мадам.

— Когда?

— Чем скорее, тем лучше.

Таинственный поверенный так мудро распорядился временем, что уже через двадцать четыре часа мадам Робен покидала Париж вместе со своими детьми и верным Николя, не пожелавшим оставить свою благодетельницу.

Все шестеро благополучно сошли на берег в Суринаме спустя тридцать шесть дней спокойного плавания.

Глава V

За изготовлением лодки. — Весельное дерево. — Воспоминание о Гребном клубе. — Возвращение гонца. — Копия, которая стоит оригинала. — Что подразумевают под фразой «тереть маниок». — Куак и кассава. — Ядовито, но съедобно. — «Змея» для маниока. — Украденная пирога. — Пожар. — Непоправимый крах. — Кто предатель? — Отчаяние старика. — Тот, кого уже не ждали. — Растительная крепость и тайная дорога к ней. — Атлантический океан шире, чем Сена в Сент-Уэне. — Нелепая страна. — Загадочное благодеяние. — «Тропическая птица». — Голландский капитан не желает говорить. — Изгнанники. — Без родины. — Это в него стреляют!

Робен и Казимир так усердно взялись за ствол бамбы, с таким исступлением тесали, рубили, жгли, выдалбливали и скоблили, что пирога вскоре была готова.

Оснастить лодку оказалось еще проще и быстрее. Две небольшие скамьи из древесины генипы, очень легкой, прочной и податливой в обработке, установили поперек корпуса и закрепили в бортах соединением, известным как ласточкин хвост. В обеих скамьях проделали круглые отверстия диаметром около пяти сантиметров, в которых при необходимости можно было установить бамбуковые мачты.

Хотя прибрежные жители Марони, лесные негры и индейцы, по обыкновению, выходят на воду почти исключительно на веслах, их нередко можно увидеть под парусом из соломенной циновки, особенно когда они оказываются на широкой водной глади, а в спину дует попутный ветер. Впрочем, это единственный способ использовать ветер, который им подвластен, искусство маневрирования под парусом им совершенно неизвестно.

Если у них нет при себе циновки, они сходят на берег и срезают лист пальмы ваи, макупи, баш или барлуру и поднимают его повыше. Получается бесплатный парус, легкодоступный и требующий минимальных мореплавательских навыков.

Случаи, когда попутный ветер служит подспорьем веслам, бывают лишь на больших реках, а оттого редки: лесные негры и индейцы предпочитают селиться в местах, омываемых скромными речками и ручьями, спрятанными между зелеными растительными стенами, препятствующими малейшему дуновению воздуха.

Друзья предполагали, что в случае необходимости они смогут приспособить под парус большой гамак Казимира, сотканный неграми племени бони из превосходного хлопка.

Оставалось решить вопрос с веслами. И этот вопрос был из самых серьезных. К изготовлению этого необходимого инструмента для плавания подобало подойти по всем правилам искусства, здесь не годилась первая подходящая деревяшка. В Гвиане распространены весла трех типов. Индейцы используют два. Первый напоминает по форме плоскую грелку не шире мужской ладони, насаженную на ручку. Второй больше похож на лопату булочника с очень короткой рукоятью.

Оба они значительно уступают большому веслу лесных негров из племен бош и бони, несравненных гребцов, способных, пусть простят нас чемпионы «Rowing-Club», плыть по реке тридцать и даже сорок дней кряду. Это весло красивой копьевидной формы имеет в длину от двух метров до двух метров с четвертью. Метровая рукоятка, чуть уплощенная в начале, к середине становится круглой, толщиной примерно с горлышко графина, затем снова уплощается и далее расширяется, переходя в лопасть шириной не более двенадцати сантиметров и толщиной всего пять миллиметров, которая заканчивается острием, словно лист ириса.

Именно этому последнему типу отдал предпочтение Казимир, не переставая выражать глубокое презрение к индейским веслам, более тяжелым, менее маневренным и не таким красивым, несмотря на их причудливую раскраску соком генипы.

Для весел преимущественно используют дерево ярури, которое из-за этого так и зовется весельным деревом. Добрый старик обладал отличным острым зрением, хотя и мог видеть только одним глазом. Вскоре он нашел в чаще великолепное ярури, которое было повалено тем же способом, что бамба.