Луиза Мишель и Жан Гетрэ

НИЩЕТА

Роман в двух частях. Часть первая

…Бедная девушка была чуть жива от страха. Мужчина показался ей сказочным великаном, каким ее когда-то пугала мать. В полумраке комнаты все принимало огромные размеры. Ей чудилось, что это сон, страшный сон, и, как птица, зачарованная змеей, она не отрывала глаз от вошедшего, ожидая, когда тот заговорит. Комната наполнилась омерзительным запахом винного перегара.

Мужчина направился к постели. Анжела упала на колени, прижав руки к груди…

…Гаспар бросился к даме. Она нежно обняла его и поцеловала в щеки и голову. Затем оба исчезли за дверью шкафа.

— Вот те на! — язвительно воскликнул Мадозе. — Какая новость, ха-ха-ха! Это она, я не ошибся. Спустя восемнадцать лет мое сердце узнало ее. Проклятье! Это она, Валентина, единственное существо, которое я всегда считал чистым… Очень нужно было верить в это! Ха-ха-ха! Итак, прекрасная маркиза, в вашем доме не только замышляют заговор, но и ведут любовные шашни?.. Ведь я, как набитый дурак, еще верил во что-то. Теперь довольно! Горе той, чей образ столько лет не давал мне покоя! Я отомщу!..

… — Ну что ж, заявил Руссеран, стараясь скрыть охватившее его беспокойство, — если тебе нужно срочно сообщить мне что-нибудь важное, зайдем в сад.

И, пропустив ученика вперед, он вошел в калитку.

— Вы — лицемер, подлец! Вы обольстили мою сестру! — вскричал Огюст.

— Что? — воскликнул Руссеран. Его и без того красное лицо внезапно побагровело. — О чем ты говоришь, гаденыш? И зачем так кричать?

Он порылся в портфеле, вынул кредитный билет и протянул его Огюсту.

Молодой Бродар взял ассигнацию, разорвал в клочки и швырнул их в лицо хозяину. Тот инстинктивно нагнулся, чтобы поднять их. С быстротою молнии Огюст выхватил нож, висевший на верхней пуговице его жилета и, бросившись на Руссерана, нанес ему в голову такой удар, что тот с диким криком, словно раненый зверь, рухнул наземь. Кровь заливала ему лицо…

НИЩЕТА

ЖЕРТВЫ ПОРАЖЕНИЯ

I. Семья ссыльного

Когда началась эта история? Вчера? Сегодня? И вчера, и сегодня, и может начаться завтра, ибо нищета стара, как общество; она не исчезает до тех пор, пока все не будет изменено к лучшему.

В один из тех октябрьских дней, когда на сердце у бедняков особенно пасмурно, Мадлена Бродар шла по улице Гоблен, торопясь на работу. Она была красильщицей кож — тяжелое ремесло для женщины, притом донельзя ей опротивевшее. Однако оно давало возможность заработать чуть больше, чем ремесло швеи, а Мадлене уже давно приходилось одной кормить семью.

Это была женщина лет тридцати пяти, но выглядела она старше. Присмотревшись к ней, можно было заметить, что не время, а скорее горе и усталость посеребрили ее волосы и избороздили морщинами худое, доброе лицо, выражавшее покорность и смирение. Ее черные глаза были очень красивы, зубы — очень белы. Тонкий нос с подвижными ноздрями говорил о глубокой чувствительности ее натуры, иными словами — о крайне развитой способности страдать.

Тщательно зачиненное, опрятное платье свидетельствовало о старании Мадлены скрыть свою бедность. Ей, скромной и честной труженице, это вполне бы удалось, если б не башмаки. Но сама починить их она не могла — такая работа не для женщины…

Мадлена шла по широкой, окутанной туманом улице. Ноги у нее промокли. Она брела, опустив голову, сгорбившись как старуха. Погруженная в тягостные раздумья, она не замечала прохожих, сновавших по тротуару, и даже не сознавала, куда и зачем идет.

Несчастная женщина была сама не своя; ее охватывало отчаяние. Да и было от чего: едва миновала одна беда, как уже подстерегала другая. Совсем недавно Мадлена вышла из больницы, где пролежала четыре месяца; сын ее стал, наконец, опорой семьи, и теперь они могли есть досыта. Но тут захворала старшая дочь, Анжела. В отсутствие матери бедняжке так трудно пришлось: она работала на заводе, вела хозяйство и вдобавок еще нанималась стирать… Ее здоровье тревожило Мадлену. Боже мой, что с нею? Девочка всегда приносила матери только радость, ею были довольны и в школе, и на заводе.

Мадлена мысленно перебирала достоинства дочери. Какой она была отличной хозяйкой! И чудо как ловко красила кожи — даже владелец завода, господин Руссеран, поражался ее искусству. И к тому же бойкая, хорошенькая, веселая как малиновка… Младшим сестрам она заменяла мать: стоило ей появиться, — и дом наполнялся солнечным светом и весельем.

Да, так было еще совсем недавно. Но теперь все изменилось: Анжела побледнела, стала грустной и молчаливой. Мадлена припомнила, что заметила эту перемену еще до того, как легла в больницу. Это началось раньше, но тогда ей казалось, что бледность дочери — от малокровия. Ведь с тех пор, как отца сослали, семья жила почти впроголодь… В чем же, однако, дело?..

«Я должна все узнать, — думала бедная женщина. — Нет, не болезнь угнетает мою Анжелу, тут что-то другое… Будь она легкомысленной девчонкой, я бы подумала… Но нет, этого не может быть, у нее никого нет. На заводе только рабочие, товарищи отца. Они не стали бы толкать ее на дурной путь. И что за скверные мысли! Нет, нет. Анжела слишком разумная, слишком скромна. Впрочем, кто знает?.. На свете столько негодяев и бездельников… Только и слышишь о том, как эти мерзавцы совращают детей… О, неужели это правда?.. Моя малютка, моя красавица, моя невинная крошка…»

Мадлена дошла до улицы Сансье и остановилась у ворот кожевенного завода. Она была потрясена страшным предположением.

— Нет, нет, я не смогу работать с такими мыслями. Так больше продолжаться не может! — Она говорила сама с собою, как это случается с людьми, забывшими обо всем, кроме своего горя. — Я должна знать все, Анжела должна мне сказать… Пусть я потеряю час, другой!.. Ведь забота о дочери — мой долг! А если несчастье уже произошло?.. Тогда я должна постараться все скрыть от людей. О, не дай Бог, чтобы это случилось!

Мадлена решила вернуться и на обратном пути, стараясь отогнать тяжелые думы, убеждала себя в том, что она просто привыкла к несчастьям и они уже чудятся ей повсюду. Нет, ее подозрения — вздор!

Она свернула на улицу Крульбарб, вошла в подъезд и быстро поднялась по лестнице, шагая сразу через несколько ступенек. Ну, вот она и у себя.

Семья Бродар занимала маленькую квартирку, тесные комнатки были обставлены старой мебелью, но чистота и порядок придавали им уют.

Анжела была дома. Увидев мать, она не выказала ни малейшего удивления. У старшей дочери, конечно, тоже хватало забот. Это была болезненная на вид белокурая девушка с тонкими чертами белого, как мрамор, лица и чуть припухшими глазами. Для своих шестнадцати лет она казалась очень рослой. Анжела усадила сестренок завтракать и тут же на краю стола гладила их фартучки. Заметив, что она отдала Луизе и Софи все молоко, мать ласково ее пожурила. Ну, право же, это неразумно! Ведь одним воздухом сыт не будешь… Или ей жизнь надоела и она хочет взвалить всю ношу на плечи матери? Нет, это уж слишком! Подумала ли она, что за сестрами нужен присмотр, пока они не подрастут и не станут разумнее?

Анжела слушала мать не возражая. Она зябко куталась в старую красную шаль, еще более оттенявшую ее бледность. Вид у нее был очень утомленный.

— Да что же с тобой наконец? — допытывалась мать.

Девушка вспыхнула. Опустив голубоватые веки, она ответила, что вполне здорова, и просила не мучить ее расспросами. Есть ей просто не хочется: она решила экономить, вот и все.

— Экономить?! — возмущенно воскликнула мать. — Нет, нет, тут что-то не так…

— Не так?.. — спросила Анжела упавшим голосом.

— Тебя нельзя узнать! — настаивала Мадлена. — Ты всегда была откровенная со мной, а как ты ведешь себя теперь? Неужели я не заслуживаю, чтобы ты открыла мне свое сердце? Ведь я все та же, я по-прежнему твоя мать. Ну, скажи откровенно: что тебя печалит?

— Ничего.

— Ничего? Нет, Анжела, девочка моя, ты говоришь неправду. Дыма без огня не бывает. И не мог мой веселый чижик безо всякой причины превратиться в угрюмую сову. Ты что-то скрываешь…

— Нет!..

— Как? Ты станешь уверять меня, что просто нездорова?

— Я сама не знаю… — грустно ответила девушка.

Лицо ее вновь стало восковым. Видя, что мать удручена, она добавила:

— Я действительно немного нездорова, но ты не беспокойся, мама, это пройдет. Я расстроена тем, что не объявили амнистии. […не объявили амнистии. — Речь идет об амнистии участникам Парижской Коммуны, большое количество которых было отправлено в ссылку. Полная амнистия была объявлена в 1880 г.] Значит, отец вернется не скоро. Это такой удар для меня! Бедный папа! Я его так люблю!

И, считая, что вполне объяснила причину своей грусти, бедняжка разрыдалась.

Сестренки смотрели на нее с удивлением; кончилось тем, что и они расплакались, сами не зная отчего.

— Ладно, — сказала Мадлена, вздыхая. — Я должна удостовериться, что ты здорова, и завтра же поведу тебя к врачу.

— Завтра?..

— Да.

— Ну что ж, если ты этого хочешь, я пойду. Теперь ты довольна?

Анжела произнесла это столь решительным тоном, что мать почти успокоилась. Ведь так легко поверить в то, чего желаешь… Мадлена сразу почувствовала облегчение. Ну конечно, она ошиблась! Опасения оказались напрасными, и теперь мать была почти счастлива. Она бросилась обнимать дочь, но та испуганно отстранилась…

Тут Мадлена поняла все. Холодный пот выступил у нее на лбу, на спине. Чтобы не упасть, она уцепилась за кровать, пыталась что-то сказать, но в горле у нее пересохло, и несчастная женщина не могла произнести ни звука. Вся похолодев, она замерла, судорожно сжимая спинку кровати; ноги ее дрожали.

Анжела, закрыв лицо руками, стояла перед матерью, словно гипсовая статуя, олицетворяющая Скорбь.

— О Боже мой, Боже мой! — воскликнула наконец Мадлена. — Только этого еще недоставало! Вот награда за мои старания, за все мои заботы о вас…

Она упала на стул. В лице ее не было ни кровинки. Если бы не блеск глаз, можно было подумать, что она мертва; голова ее запрокинулась, руки беспомощно повисли. Испуганные девочки с криком бросились к матери:

— Анжела, Анжела, помоги же маме! Видишь, что с нею?

Анжела опустилась на пол рядом с матерью и положила голову ей на колени. Несколько мгновений слышны были одни лишь рыдания. Но, к счастью, беднякам недосуг предаваться горю. Мадлена поднялась первой. Она помогла дочери встать и крепко прижала ее к сердцу; она целовала ее и ласково говорила, обливаясь слезами:

— Утешься, дитя мое, успокойся! Ведь никто еще не знает о нашем несчастье. Быть может, дело поправимо… Я сама провожу Луизу и Софи в школу — это же по дороге на завод, а ты пока приляг, отдохни. Когда я вернусь, ты мне все расскажешь, и мы вместе решим, как быть. Завтрак Огюсту я тоже отнесу сама.

Анжела обещала сделать все, о чем мать просила, рассказать обо всем, что та хочет знать. Хорошо, она приляжет: и пусть мать спокойно идет на работу.

Призвав на помощь все свое мужество, Мадлена нетвердыми шагами подошла к столу, на котором недавно гладила Анжела, еще раз провела утюгом по фартучкам и надела их на Луизу и Софи. Потом она взяла корзинку и, заглянув в нее, убедилась, что туда уже положен хлеб, яблоки и несколько кусочков сыру с аккуратно срезанной корочкой. Это был завтрак для детей, приготовленный Анжелой поистине с материнской заботливостью.

Затем, освежив лицо холодной водой, Мадлена позвала девочек: наступило время проводить их в школу. Прежде чем уйти, они подбежали к старшей сестре и стали целовать ее глаза, как бы стараясь остановить неудержимый поток слез. Анжела долго держала сестренок в объятиях, не в силах оторвать губы от их щечек.

Когда мать уже переступила порог, старшая дочь, обретя новые силы, кинулась к ней и, простирая руки, воскликнула:

— Поцелуй меня еще раз! Поцелуй и прости!

— Не тревожься! — мягко сказала Мадлена, ласково взглянув на дочь влажными от слез глазами. — Ты знаешь, что прежде всего я — твоя мать. Доверься мне, моя девочка! Мы с тобой поговорим, когда останемся вдвоем. Если ты виновата, я тебя заранее прощаю… А если нет, я буду любить тебя еще сильнее, хотя вряд ли можно любить сильнее, чем я тебя люблю.

И Мадлена ушла, поцеловав на прощание плачущую Анжелу.

Оставшись одна, девушка подбежала к окну, растворила его и высунулась наружу, провожая взглядом мать и сестер. Вскоре силуэты их расплылись в тумане. По мере того как они удалялись, Анжеле казалось, что они превращаются в призраки.

— Прощай, мама, прощай! — воскликнула бедная девушка, когда мать уже свернула за угол улицы Крульбарб. — Прощай, Софи, прощай, моя маленькая Луиза! Все кончено, больше я не увижу вас…

Анжела приняла какое-то решение.

Дрожа всем телом, она упала на стул. Ее глаза были полны слез. Она забыла закрыть окно, сквозь которое в комнату проникал сырой туман, пронизывавший ее до костей, но не испытывала холода. Поглощенная печальными мыслями, ощущая в сердце невыносимую тяжесть, Анжела ничего не замечала вокруг. Ведь речь шла о том, уйти ей или остаться… Если уйти — а она уже решилась на это, — то куда? Если остаться — сколько невзгод это может принести всем! Из-за нее жестокая нужда обрушится на тех, кого она так любит! Нет, оставаться дома нельзя. Она не может, не должна отвечать на вопросы матери. Но что ожидает ее в этом огромном мире, полном жестоких людей?

Шестнадцатилетняя девушка, уже умудренная жизненными невзгодами, пыталась разобраться в своих мыслях и чувствах и мучительно искала выход из создавшегося положения. Как поступить? Если она уйдет, то ей грозит голодная смерть. Вдобавок она ведь не одна… Ну так что ж? Не лучше ли погибнуть и ей, и ребенку? «А если я останусь, — говорила она себе, — то, почем знать? Может быть, мамино горе, ее гнев, мольбы заставят открыть тайну моего несчастья? Нет, надо набраться мужества и уйти».

Анжела поднялась, достала из ящика школьную тетрадку, вырвала листок бумаги и начала писать:

...

«Дорогая мама!

Не знаю, правильно ли я поступаю, покидая вас, но я решила, что без меня вам будет легче.

Ты догадалась о том, что со мною произошло, и едва перенесла этот удар. Но вместо того чтобы меня наказать, как, вероятно, сделала бы на твоем месте другая мать, — ты стала утешать меня. О, мама, мама, добрее тебя нет никого на свете!

Сердце мое разрывается, когда я думаю о том, что снова причиню тебе горе. От одной мысли, что я покидаю всех вас, душа моя обливается кровью. Но так надо.

Когда-нибудь, мама, ты все узнаешь и скажешь, что я поступила хорошо. По крайней мере так мне кажется. Ведь мне не с кем посоветоваться. Но я вспоминаю слова отца, сказанные им в тюрьме, — помнишь, мама, когда ты, я и Огюст ездили к нему в Сатори [Сатори — концентрационный лагерь близ Версаля, устроенный для пленных коммунаров после разгрома Коммуны.]? Положив руку мне на голову, он сказал: „Нужно поступать, как велит долг: остальное — пустяки. Помните, дети, даже смерть не должна страшить вас, когда дело идет о долге“.

Мы были еще слишком малы, чтобы понять его слова, но с тех пор я многое передумала и в конце концов поняла, что они означают.

Я поступлю так, как мне подсказывают разум и сердце, и думаю, что поступаю правильно. Если я ошибаюсь — прости меня. Умоляю тебя, мама, не пытайся узнать, кто меня погубил; это причинило бы тебе новые страдания, а у нас и так достаточно горя. Только бы отец ничего не узнал. Бедный, для него это было бы слишком тяжелым ударом. Если он вернется, скажи ему, что я умерла. Он утешится, увидев девочек, и будет думать, что и я осталась невинной, как они.

Прощай, Огюст, прощай, мой дорогой брат! Позаботься о сестренках, пусть они подольше ходят в школу. Хорошо было бы, если бы потом им удалось куда-нибудь пристроиться…

Обнимаю вас от всего сердца. Я никогда не перестану любить вас больше всех на свете.

Ваша дочь и сестра, которой очень тяжело расставаться с вами.

Анжела Бродар».

Девушка запечатала еще влажное от слез письмо, надписала адрес, словно собиралась отправить конверт по почте, и положила его на стол. Затем она достала из-под матраца небольшой сверток. В нем лежало приданое для малютки, сшитое из лоскутов. Тут было немного вещей, но зато все необходимое для новорожденного.

Анжела проверила содержимое свертка, снова завернула его, добавив две чистые сорочки, несколько носовых платков, косынку и пару чулок, и положила узелок рядом с письмом. Потом она еще раз подмела комнату, вытерла пыль, начистила старые башмаки матери, поставила их на место и вымыла руки. Убедившись, что все в порядке, она закуталась в шаль, взяла узелок и присела, как бы собираясь с мыслями, прежде чем покинуть — быть может навсегда — кров, под которым протекла ее короткая жизнь.

Как видно, Анжела была предусмотрительна, любила порядок и из нее вышла бы отличная хозяйка. В другой среде она стала бы одной их тех примерных матерей семейства, какими гордится мелкая буржуазия. Ее красота, душевные качества, ее ум и рассудительность при благоприятных условиях могли бы превратить девушку в одно из тех созданий, полных гармонии, чья телесная оболочка — лишь зеркало прекрасной души.

Мы увидим дальше, в какую пропасть нищета — этот современный рок — ввергла дочь народа, по натуре являющую собой образец совершенства.