Луиза Нилон
Снежинка
Посвящается моим родителям Томми и Хильде — за их мудрость, любовь и поддержку
Трейлер
Дядя Билли живет в трейлере в поле за нашим домом. Впервые увидев на дороге другой трейлер, я решила, что кто-то — другой ребенок — похитил у меня дядю. Только тогда я и узнала, что трейлерам положено двигаться. Трейлер Билли никогда никуда не ездил. Его как поставили на бетонные блоки, так он и стоял у нас на задворках с самого моего рождения.
Я приходила к Билли по ночам, когда боялась ложиться спать. Билли разрешал мне выходить из дома, только когда из моего окна было видно луну и если я приносила ему из сада желания. Завидев в окне круглую, толстую луну в ночь своего восьмого дня рождения, я стремглав слетела по лестнице, выскочила в заднюю дверь и босиком помчалась по росистой траве, через живую изгородь, которая вцеплялась в меня колючками и тянула назад за рукава пижамы.
Я знала, где искать желания. За изгородью, возле трейлера, их росла целая россыпь. Я срывала одно за другим, наслаждаясь негромким треском стеблей, липким соком из обломанных концов, тем, как упругие головки пружинят друг о друга. Я бережно прикрыла цветы ладонью, словно свечу на ветру, стараясь не сбить ни одного шарика, не уступить его ночи.
Собирая цветы, я вертела в голове слоги — о-ду-ван-чик, о-ду-ван-чик, о-ду-ван-чик. Днем мы нашли это слово в большом словаре у Билли под кроватью. Дядя объяснил, что у английского слова «одуванчик» — dandelion — французское происхождение. Dent-de-lion по-французски значит «львиный зуб». Одуванчик начинает свою жизнь милашкой в желтой юбке из остроконечных лепестков, напоминающей балетную пачку.
— Это его дневной наряд, но рано или поздно цветок начинает клонить ко сну. Он увядает, выглядит усталым и помятым, но стоит подумать, что его песенка спета, — Билли вскинул кулак, — как он превращается в белый шарик. — Он раскрыл ладонь и достал из-за спины белый, похожий на сладкую вату одуванчик. — В пушистую луну. В святое таинство желаний. — Он дал мне его сдуть, как задувают именинные свечи. — В созвездие грез.
Любуясь врученным мной букетом желаний, Билли открыл дверцу трейлера. Я сорвала все одуванчики, которые только смогла найти, — хотелось сразить его наповал.
— Так и знал, — сказал он. — Знал, что луна обязательно выйдет в твой день рождения.
Мы наполнили водой пустую банку из-под джема и сдули в нее пух с одуванчиковых головок. Пушинки плавали на поверхности, будто малюсенькие купальщики, лежащие на спине. Я закрыла крышку и встряхнула желания, чтобы устроить им праздник, увидеть, как они танцуют. Банку мы водрузили на стопку сырых газет, откуда желания могли смотреть в пластиковое окно трейлера.
Билли поставил кастрюлю с молоком на конфорку своей газовой плиты. Его кухня походила на игрушечную, которую я надеялась получить на Рождество. Меня всегда удивляло, когда в ней на самом деле удавалось что-то приготовить. Он разрешил мне помешивать молоко, пока оно не забулькало, и я отодвигала белую кожицу обратной стороной ложки. Потом он насыпал в кастрюлю какао, и я стала взбивать его ложкой, пока не заболело запястье. Мы перелили его дымящейся коричневой струей во фляжку и взяли с собой на крышу, куда пошли смотреть на звезды.
Семена одуванчиков полностью ушли под воду лишь через много дней. Они льнули к поверхности, свисали со своего водяного потолка, а потом то ли сдались, то ли заскучали. Но едва мир с ними распрощался, как вверх потянулись крошечные зеленые побеги — словно растения-русалочки отрастили себе хвосты под водой. Билли позвал меня к себе поглядеть на эту упрямую мелюзгу — на желания, отказывающиеся умирать.
В мой восемнадцатый день рождения стучаться к Билли было немного боязно. Я ведь давно не навещала его по ночам. Дверь трейлера холодила костяшки пальцев. Она была проложена резиновым уплотнителем, как дверца холодильника. Я вонзила ногти в тугую мякоть и потянула. От резинки оторвалась гладкая полоска, словно прожилка сала от куска окорока. Послышался шорох бумаги и тяжелые шаги. Билли открыл дверь, изо всех сил стараясь не показать, что удивлен.
— Ну, — сказал он, возвращаясь в кресло.
— Спящий красавец, — приветствовала его я.
Утром он проспал дойку, и мне пришлось его подменить.
— Ага, извиняюсь.
— Причем в мой день рождения.
— Ну, лажанулся. — Он скривился. — И как только наш преподобный Джеймс допустил, чтобы тебя подняли с постельки?
— Он был не в курсе. Мама забыла ему сообщить.
— Хороши гости на вечеринке! И сколько тебе стукнуло? Шестнадцать шоколадных?
— Восемнадцать вредных.
Видеть, как его лицо морщится в веселой усмешке, — уже победа. Я дождалась, пока он отвернется, чтобы наполнить чайник.
— Сегодня пришли ответы из колледжей, — сказала я.
Он выключил кран и оглянулся:
— Неужто сегодня?
— Ага. Я поступила в Тринити. Занятия со следующей недели.
Дядя, кажется, расстроился. Помедлив, он взял меня за плечи и вздохнул:
— Охренительно за тебя рад.
— Спасибо.
— На хрен чай. — Он отмахнулся. — На хрен чай, достану-ка я лучше виски.
Он стал копаться в шкафу. Тарелки задребезжали, башня мисок накренилась. Билли безуспешно пытался остановить коленом посудную лавину. Мне хотелось поднять осколки, чтобы занять руки, но тут он с победным видом встал, выудив из шкафа бутылку «Джеймесона».
— С днем рождения, Дебс!
— Спасибо.
Я приняла бутылку виски из его рук, будто лотерейный приз.
Мы оба смущенно умолкли. Проявлять инициативу не хотелось. Я ведь теперь взрослая. И ничего выпрашивать не собираюсь.
— Небо сегодня ясное, — наконец сообщил он.
— И охренительный мороз, — добавила я.
— Если что, в шкафу есть грелка.
Билли потянулся к дверце в потолке, опустил раздвижную лестницу и потопал наверх в сапогах, волоча за собой спальник, точно сонный ребенок одеяло.
Я поставила чайник, чувствуя, как на меня таращится причудливое содержимое дядиного трейлера. Над кроватью висела деревянная модель аэроплана, на котором, как на качелях, сидел крошечный человечек с биноклем в руках. За французские усики мы окрестили его Пьером.
От горячей грелки рукам стало теплее. Я поднялась по лестнице, перешагивая через две ступеньки, и в лицо ударил ночной ветер. Точно на корабле. Забравшись в коконы спальников, мы улеглись на стальной оцинкованный лист, служивший кровлей жилищу Билли. Он был холодный и скользкий. Лежишь будто на льдине. Мы смотрели в небо так пристально, словно только сила наших взглядов и удерживала его на месте.
Вид, открывающийся с крыши трейлера, — единственное, что не уменьшается с годами. Нам было слышно, как хрустит трава под копытами коров. Они неспешно приближались и нюхали воздух, чтобы понять, что происходит. Я тоже втянула носом затхлый запах трейлера, исходящий от спальника. От Билли пахло табаком и соляркой. Рукава его джемпера свисали над шерстяными митенками. Колючая щетина топорщилась вокруг рта и тянулась по щекам до самых ушей, переходя в шевелюру.
— С тебя история, — сказал Билли.
— Нет настроения.
— Давай, — сказал он. — Я выберу звезду.
Я с напускным безразличием играла молнией спальника, потом заправила волосы за ухо и ждала, пока он укажет на какую-нибудь звезду.
— Полярную видишь?
— Где уж мне разглядеть самую яркую звезду на небе.
— Вообще-то самая яркая — Сириус.
— Ты сам говорил, что Полярная.
— Значит, я ошибался.
— Внезапненько!
— Ну так видишь? Я тебе ее показывал?
— Всего раз двести, только ты говорил, что она ярче всех.
— Она вторая по яркости.
— По-твоему, я должна различить вторую по яркости звезду?
— От нее мы ищем букву W.
— Знаю-знаю: та, что кажется самой яркой… а на самом деле нет.
— Я просто уточняю — вдруг мы говорим о разных звездах. Ладно, на хрен! Видишь пять звезд рядом с ней, кособокой буквой W?
Прищурившись на небо, я попыталась соединить точки линиями. Раньше я притворялась, будто вижу то же, что и Билли. Терпеть не могу, когда стараешься изо всех сил и все равно ничего не получается. Для меня это как разбирать шрифт Брайля, только из огоньков, горящих за миллиарды миллиардов миль от нас. Их слишком много — просто невыносимо, когда такое скопище таращится на тебя в ответ.
Чем старше я становлюсь, тем больше стараюсь. Билли разделяет звезды на картинки и истории, и различать их становится проще. Буква W нашлась одной из первых.
— Ага, знаю, — сказала я. — Похоже на кресло-качалку.
— Точно.
Я следила за его указательным пальцем, соединяющим звезды ровными прямыми линиями.
— Кресло Кассиопеи.
— Помню ее.
— Молодец. Вот про нее и расскажи.
— Билли, ты же знаешь эту историю.
— Но от тебя еще не слышал.
Я вздохнула, чтобы выиграть время. В голове постепенно начали собираться персонажи.
— Давай-давай, — поторопил Билли.
— В прошлой жизни Кассиопея была царицей — супругой Цефея, — начала я. — Он тоже там, наверху. Кассиопея была клевая. Красавица, типа, но ее считали странной. Вечно ходила с распущенными волосами и босиком, а люди такие все в шоке — все-таки царская особа. Она родила дочь Андромеду и научила ее самолюбию и самоуважению — по тем временам радикальная идея. Ее внутреннюю свободу принимали за надменность. Поговаривали, что эта хипповая царица расхаживает всюду босиком, любит себя и дочь учит тому же. Посейдону это не понравилось, он решил напомнить людям, кто тут главный, и наслал на царство ее мужа морское чудовище. Кассиопее сказали, что единственный способ спасти царство — это принести в жертву дочь, и царица согласилась. Она приковала Андромеду к скале на краю обрыва и оставила умирать.