Но стоило сделать шаг назад — и то, что казалось хаосом, обретало очертания женского лица. Определенно лица Клары.

— Я бы никому не советовала писать автопортреты, — сказала художница, удобно устроившись на табурете перед мольбертом.

— Почему? — спросила Рейн-Мари, обращаясь к Кларе, изображенной на холсте.

— Потому что в конечном счете это означает, что ты часами глазеешь на себя. Ты когда-нибудь видела автопортрет, на котором человек не выглядит слегка безумным? И теперь я знаю почему. Ты можешь улыбаться, делать умный вид или задумчивый. Но чем дольше ты смотришь, тем больше видишь. Все эмоции, мысли, воспоминания. Все то, что мы прячем. Портрет обнажает внутреннюю жизнь, тайную жизнь человека. То, что художники пытаются уловить. Но одно дело искать внутреннюю жизнь в ком-то другом, и совсем иное — навести этот пистолет на себя.

Только сейчас Рейн-Мари заметила зеркало, прислоненное к креслу. И отражение Клары в нем.

— У тебя начинаются видения, — продолжала Клара. — Ты видишь странные вещи.

— Ну ты прямо как Рут, — сказала Рейн-Мари, пытаясь снять напряжение. — Она видит на карте что-то такое, чего не видят остальные.

Она села на диван, ощущая пружины там, где их просто не могло быть. Лицо на портрете, поначалу казавшееся строгим, стало обретать выражение любопытства.

Удивительный эффект. Настроение лица на портрете отражало настроение реальной женщины. Живая Клара тоже проявляла любопытство. И удивление.

— На одном из поэтических чтений в прошлом году она видела У. Б. Йейтса [Уильям Батлер Йейтс (1865–1939) — ирландский поэт, драматург. Лауреат Нобелевской премии по литературе 1923 года.], — вспомнила Клара. — А в прошедшее Рождество узрела лицо Христа на индейке. У вас дома, помнишь?

Рейн-Мари прекрасно помнила, какой скандал устроила Рут, пытаясь убедить их не разделывать птицу. Не потому, что верила в божественность тушки, а потому, что ее можно было бы продать на аукционе eBay.

— Я думаю, что «странность» и Рут неразделимы, — сказала Клара.

Рейн-Мари согласилась с ней. Как-никак Рут держала у себя утку.

Выражение лица на портрете снова изменилось.

— Так что тебя беспокоит? — спросила Рейн-Мари.

— Я боюсь, что то, что мне видится, действительно существует. — Клара показала на зеркало.

— Портрет превосходный, Клара.

— Ты могла этого не говорить, — улыбнулась Клара. — Я просто шутила.

— А я не шучу. Он и в самом деле замечательный. Не похож ни на одну из твоих прежних работ. Другие портреты — следствие вдохновения, а этот… — Рейн-Мари снова посмотрела на холст, на сильную, уязвимую, удивленную, испуганную женщину средних лет, изображенную на нем. — Этот — гениальный.

— Merci. А ты?

— Moi?

Клара рассмеялась:

— Oui, madame. Toi [Да, мадам. Ты (фр.).]. Что беспокоит тебя?

— Обычные дела. Я волнуюсь за Анни и за ребенка, думаю о том, как поживают Даниель и внучки в Париже. И еще меня беспокоит то, чем занят Арман, — призналась Рейн-Мари.

— Как глава Полицейской академии? — уточнила Клара. — После того, что он пережил, это мелочи. Игра в оловянные солдатики. Ничего с ним не случится.

Но Рейн-Мари, конечно, знала больше, чем Клара. Она летала вместе с мужем в Гаспе. Видела выражение лица Армана.

Пока они сидели за столом, надвинулись тучи и принесли густой снег. Не метель, а непрерывное вертикальное падение крупных хлопьев, которые придется разгребать утром.

У дверей, уже облачившись в уличную одежду, Оливье спрятал карту под курткой и застегнулся.

Друзья попрощались с Кларой и, утопая ногами в свежем снегу, зашагали сквозь снегопад по одной из дорожек, проложенных через деревенский луг. Габри шел рядом с Рут и нес Розу, прижимая к груди.

— Из тебя получилась бы неплохая перина, верно? — прошептал он на ухо утке. — Она становится все тяжелее. Неудивительно, что утки ходят вперевалку.

Шедшая сзади Мирна тихо сказала Рейн-Мари:

— Мне всегда нравились мужчины с большими утками [Игра слов, основанная на сходстве английских слов «duck» (утка) и «dick» (член).].

Рейн-Мари покатилась со смеху и тут же налетела на Армана, который остановился на пересечении дорожек, откуда Мирна свернула к своему жилищу на чердаке над магазином.

Они пожелали друг другу спокойной ночи, но Арман продолжал стоять на месте, глядя на сосны, на рождественские огни, чуть раскачивающиеся на ветерке. Анри смотрел на него, чуть помахивая хвостом в ожидании, когда ему бросят снежок.

Рейн-Мари доставила псу это удовольствие, и Анри нырнул в высокий сугроб за добычей.

— Идем, — сказала Рейн-Мари, взяв Армана под руку. — Поздно и холодно, ты уже становишься похожим на снеговика. А на деревья можешь полюбоваться из окна.

Они пошли дальше, прощаясь на ходу с другими, но тут Арман опять остановился.

— Оливье! — крикнул он в темноту и трусцой побежал за владельцем бистро. — Одолжите мне карту ненадолго.

— Пожалуйста. А что?

— Хочу проверить одну вещь.

Оливье вытащил карту из-под куртки.

— Merci, — сказал Гамаш. — Bonne nuit [Доброй ночи (фр.).].

Рейн-Мари и Анри ждали его, а еще дальше впереди Габри медленно вел Рут и Розу домой. Рут повернулась и посмотрела на Армана. В свете лампочки на ее крыльце было видно, что она чем-то очень довольна.

— Ты спрашивал, для чего сделана эта карта, — прокричала она. — А не лучше ли подумать, почему ее спрятали в стену?

На следующее утро Арман позвонил Жану Ги и спросил, не хочет ли он стать его заместителем в академии.

— Я уже заточил карандаши, patron, — ответил Жан Ги. — И прикупил блокноты и новые пули для пистолета.

— Ты не представляешь, какие чувства вызывает у меня это известие, — откликнулся Гамаш. — Я говорил со старшим инспектором Лакост. Изабель даст тебе отпуск на один семестр. Вот все, что мы имеем.

— Хорошо, — сказал Жан Ги, переходя на серьезный тон. — Днем я приеду в Три Сосны, и мы обсудим ваши планы.

Явившись в деревню, Жан Ги отряхнул снег с шапки и куртки, налил себе кофе и прошел в кабинет к тестю. Вопреки его ожиданиям, Гамаш не изучал учебные программы, досье персонала или список новых кадетов. Вместо этого он разглядывал старую карту.

— Почему вы так долго не приглашали меня в заместители?

Гамаш снял очки и внимательно посмотрел на зятя:

— Потому что знал: ты согласишься, а я не уверен, что делаю для тебя доброе дело. В академии творится черт знает что, Жан Ги. У тебя своя карьера. Сомневаюсь, что должность моего заместителя в академии — шаг вверх по карьерной лестнице.

— А вы думаете, меня интересует повышение, patron? — произнес Бовуар с еле сдерживаемым гневом. — Неужели вы так плохо меня знаете?

— Просто мне очень небезразлична твоя судьба.

Бовуар вдохнул и выдохнул, прогоняя раздражение.

— Тогда почему приглашаете меня теперь?

— Потому что мне нужна помощь. Нужен ты. Одному мне это не поднять. Мне нужен человек, которому я могу доверять всецело. И потом, в случае неудачи мне нужен кто-нибудь, на кого можно свалить вину.

Жан Ги рассмеялся:

— Всегда рад помочь. — Он посмотрел на карту, лежащую на столе. — Что тут у вас? Карта сокровищ?

— Нет, но в ней есть какая-то тайна. — Гамаш протянул карту Жану Ги. — Взгляни, может, увидишь в ней что-то необычное.

— Я полагаю, вы знаете ответ. Это испытание? Если я его успешно пройду, должностишка моя?

— Такую должностишку вряд ли можно назвать призом, — заметил Гамаш и направился к выходу, давая зятю возможность изучить потертую, драную и грязную старую карту. — И она уже твоя, нравится тебе это или нет.

Некоторое время спустя Жан Ги прошел в гостиную к Арману и Рейн-Мари, но и там увидел на диване нечто потертое, драное и грязное.

— Ну что, недоумок, я слышала, что Клузо наконец-то пригласил тебя заместителем, — проворчала Рут. — Я всегда знала, что ты прирожденный заместитель.

— Мадам Зардо, — торжественно произнес Жан Ги, словно обращаясь к медиуму Викторианской эпохи. — Фактически он попросил, а я согласился.

Он сел рядом с ней на диван, и Роза перебралась к нему на колени.

— Ну, ты разобрался? — спросил Гамаш. — Выяснил, что странного в этой карте?

— Вот это. Три сосны, — сказал Жан Ги, обводя пальцем нарисованные деревья. — Три Сосны. Ни на одной официальной карте деревни нет, а здесь она есть.

Он поставил палец на изображение деревни. И тогда стало очевидным кое-что еще. Все дороги, дорожки и тропинки вели туда. Возможно, они проходили и через другие поселения, но заканчивались здесь, у трех сосен.

Арман кивнул. Жан Ги своим острым глазом увидел на карте самое необычное среди всего второстепенного.

Это была не карта Трех Сосен, а карта, показывающая путь в Три Сосны.

— Как странно, — прошептала Рейн-Мари.

— На самом деле странно не то, что деревня есть на этой карте, — сказал Жан Ги, — а то, что ее нет ни на одной другой карте. Даже на официальных картах Квебека. Почему? Почему она исчезла оттуда?

— Damnatio memoriae, — произнесла Рейн-Мари.

— Что-что? — спросил ее зять.

— Эту фразу я встречала только один раз, — сказала она. — Когда просматривала старые документы. Фраза настолько необычная, что я ее запомнила, но она, конечно, иронична.

Все уставились на нее, не понимая, в чем тут ирония.

— Damnatio memoriae означает «изгнанное из памяти» [Damnatio memoriae (лат. проклятие памяти) — особая форма посмертного наказания, применявшаяся в Древнем Риме к государственным преступникам — узурпаторам власти, участникам заговоров, запятнавшим себя императорам. Любые материальные свидетельства о существовании преступника — статуи, настенные и надгробные надписи, упоминания в законах и летописях — подлежали уничтожению, чтобы стереть память об умершем.], — сказала она. — Не просто забытое, а изгнанное.