Арман вежливо выслушивал их, нередко предлагал ланч, или обед, или ночлег, если дело затягивалось допоздна. Но никогда не раскрывал свои карты.
Сама Рейн-Мари, оставив должность одного из главных библиотекарей в Национальном архиве Квебека, нашла работу своей мечты. Она устроилась волонтером в региональное историческое общество — разбирать многолетние завалы пожертвований.
Подобную работу ее прежние коллеги, без сомнения, сочли бы значительным шагом назад. Но Рейн-Мари это не интересовало. Она оказалась там, где хотела быть. Больше никаких шагов. Она остановилась. Рейн-Мари нашла дом в Трех Соснах. Она нашла дом в Армане. А теперь нашла и интеллектуальный приют, занявшись исследованием богатой несистематизированной коллекции документов, мебели, одежды и диковинок, оставленных историческому обществу по завещаниям.
Для Рейн-Мари Гамаш каждый день стал как Рождество — она разбирала коробки за коробками, коробки за коробками.
А потом, после долгих обсуждений с женой, Арман решил сделать свой следующий шаг.
В течение нескольких недель после этого, пока она корпела над стопками писем и старых документов, он просматривал папки, изучал секретные доклады, схемы, автобиографии. Сидя друг против друга в своей удобной гостиной, они исследовали каждый свою коробку, в то время как в камине потрескивал огонь, закипал кофе, а поздняя осень переходила в раннюю зиму.
Но если Рейн-Мари открывала мир, то Арман во многих отношениях делал противоположное. Он сокращал, обтачивал, сбривал, удалял омертвевшее, ненужное, нежелательное. Гниль. До тех пор, пока то, что оставалось у него в руках, не приобретало остроту. Копье, созданное им самим. И необходимое ему. Не должно быть никаких сомнений в том, кто стоит у штурвала и в чьих руках власть. И в том, что он готов воспользоваться ею.
Рейн-Мари знала, что он почти подошел к концу. Оставалось одно небольшое препятствие.
И они смотрели сейчас на это препятствие, невинно лежащее на столе среди крошек от круассана.
Арман открыл рот, чтобы заговорить, потом закрыл его и резко выдохнул.
— Меня что-то беспокоит в этом досье, но не могу понять что.
Рейн-Мари открыла папку и прочитала ее содержимое. Много времени на это не понадобилось. Через несколько минут она закрыла папку и мягко положила на нее ладонь — так мать кладет руку на грудь заболевшего ребенка. Чтобы убедиться, что сердце бьется.
— Девушка странная, этого у нее не отнимешь. — Она посмотрела на красную точку в уголке. — Я вижу, ты ей отказываешь.
Арман неопределенно взмахнул руками.
— Неужели ты собираешься ее взять? — спросила Рейн-Мари. — Даже если она и в самом деле читает на древнегреческом и латыни, для работы от ее чтения мало толку. Это мертвые языки. К тому же она вполне может врать.
— Верно, — согласился он. — Но если ты хочешь соврать, то зачем врать вот так? Странная выдумка.
— У нее нет подготовки, — сказала Рейн-Мари. — И ужасные выпускные отметки в школе. Я знаю, выбирать нелегко, однако есть и другие заявители, которые больше заслуживают получить это место.
Принесли завтрак, и Арман положил папку на сосновый пол рядом с Анри.
— Даже не могу тебе сказать, сколько раз я менял эту точку, — с улыбкой проговорил он. — Красная — зеленая. Зеленая — красная.
Рейн-Мари подцепила на вилку кусочек нежного омлета. Длинная ниточка сыра бри прилипла к тарелке, и Рейн-Мари ради забавы подняла вилку выше головы, проверяя, насколько вытянется ниточка, прежде чем порвется.
Оказалось, длины ее руки не хватает.
Арман улыбнулся, покачал головой и разорвал ниточку пальцами.
— Вот, мадам, я вас освободил.
— От сырных уз, — сказала она. — Спасибо, добрый господин. Но боюсь, наша связь гораздо прочнее.
Он рассмеялся.
— Ты думаешь, это ее настоящее имя? — спросила Рейн-Мари.
Ее муж редко бывал таким нерешительным, но она знала, насколько серьезен он в принятии решений. Ведь они влияли на всю оставшуюся жизнь людей, относительно которых принимались.
— Амелия? — спросил Гамаш и нахмурился. — Я задавал себе тот же вопрос. Похоже, я слишком сильно реагирую, тебе не кажется? Моей матери нет вот уже почти полвека. Я встречал и других Амелий…
— Не так уж и много.
— Non, c’est vrai [Это правда (фр.).]. Но все же встречал. И хотя это имя всегда будет напоминать мне о матери, я никогда не думал о ней как об Амелии. Она была maman.
Конечно, он был прав. И его вовсе не смущало то, что он, взрослый мужчина, говорит о «мамочке». Рейн-Мари понимала, что он просто вспоминает последний раз, когда видел отца и мать. Когда ему было девять. Когда они были не Амелия и Оноре, а мамочка и папочка. Они уехали на ужин к друзьям. И должны были вернуться и поцеловать его на ночь.
— Вполне вероятно, что это ее настоящее имя, — сказал Арман.
— Но ты сомневаешься. Тебе кажется, тут что-то другое.
— О господи, — пробормотал Оливье, подошедший проверить, как у них дела. Его взор был устремлен в окно. — По-моему, я еще не готов к этому.
— И мы тоже, — призналась Рейн-Мари, полагая, что он смотрит на припорошенный снегом деревенский луг. — Думаешь, что готов, но это всегда происходит так неожиданно.
— И приходит все раньше и раньше, — подхватил Арман.
— Точно. И кажется все злее и злее, — добавил Оливье.
— Но все же в ней есть какая-то красота, — сказал Арман и получил в ответ строгий взгляд Оливье.
— Красота? Вы шутите, да? — спросил тот.
— Нет, не шучу. Конечно, бывает, что она задерживается слишком надолго, — сказал Арман.
— И это вы говорите мне? — с горечью заметил Оливье.
— Она стареет и надоедает, — сказала Рейн-Мари.
— Стареет? — переспросил Оливье.
— Но если у вас правильные покрышки, то все в порядке, — закончила она.
Оливье поставил пустую корзиночку из-под круассанов обратно на стол:
— О чем это вы?
— О зиме, конечно, — ответила Рейн-Мари. — О первом снеге.
— А вы о чем? — спросил Арман.
— О Рут, — ответил Оливье, показывая в окно на приближающуюся к бистро пожилую женщину с тростью и уткой. Старую, холодную, злую.
Она вошла и оглядела помещение.
— Да, — сказал Оливье. — Правильные покрышки решат эту проблему.
— Пидор, — пробормотала Рут, ковыляя к ним.
— Карга, — пробормотал Оливье.
Втроем они наблюдали за старой поэтессой, которая заняла привычное место у огня. Она открыла сосновый ящик для одеял, используемый как кофейный столик, и извлекла оттуда несколько газет.
— Рут помогает мне разобраться со старыми газетами, которые мы нашли в стенах, когда делали ремонт, — сказал Оливье. — Вы же помните?
Арман кивнул. Оливье и его партнер Габри много лет назад превратили заброшенный магазин хозяйственных товаров в бистро, а когда меняли проводку и трубы, то вскрыли стены и нашли там много чего. Мумифицированных белок, одежду. Но главным образом — бумагу. Газеты, журналы, объявления, каталоги — их использовали для утепления, будто слово может удержать зиму на расстоянии.
Много горячих слов произносилось за квебекскую зиму, но ни одно не смогло остановить снег.
В хаосе ремонта газеты просто засунули в ящик для одеял и забыли о них. Много лет этот ящик простоял перед камином закрытый. Бессчетное количество чашек café au lait, бокалов вина, тарелок с местным сыром и паштетом, багетов и, наконец, ног посетителей ставилось на его поверхность, пока несколько месяцев назад газеты вновь не были обнаружены.
— Вряд ли там есть что-то ценное, — сказал Оливье, возвращаясь к столу Гамашей, после того как принес Рут ее завтрак из ирландского кофе и бекона.
— И как эта женщина все еще жива? — спросила Рейн-Мари.
— Все дело в желчи, — ответил Оливье. — Она ведь чистая желчь. А желчь не умирает. — Он посмотрел на Рейн-Мари. — Наверное, не стоит надеяться, что вы захотите помочь ей?
— Кто же откажется поработать с чистой желчью? — усмехнулась она.
— Если Рут пропустит стаканчик-другой, то становится всего лишь противной, вы же знаете, — сказал Оливье. — Прошу вас. Пожалуйста. Ей понадобилось два месяца, чтобы стопка газет понизилась на дюйм. Проблема в том, что она не просто просматривает — она читает все подряд. Вчера она целый вечер изучала «Нэшнл джиографик» за тысяча девятьсот двадцатый год.
— Я бы сделала то же самое, mon beau [Мой красавец (фр.).], — сказала Рейн-Мари. — Но я вам вот что скажу. Если Рут примет мою помощь, то я — с удовольствием.
После завтрака она уселась на диване рядом со старой поэтессой и принялась разбирать содержимое ящика для одеял, а Арман и Анри направились домой.
— Арман! — прокричал Оливье.
Гамаш обернулся и увидел владельца бистро, который стоял в дверях и размахивал чем-то.
Это была папка с досье.
Арман побежал назад, чтобы забрать ее.
— Вы заглядывали внутрь? — спросил он.
Вопрос прозвучал так резко, что Оливье заколебался:
— Non.
Но под пристальным взглядом Гамаша он раскололся:
— Может быть. Ну да, посмотрел. Только ее фотографию. И имя. И немного биографию.
— Merci, — сказал Арман, взял папку и повернул обратно.
По пути домой Арман спрашивал себя, почему он так окрысился на Оливье. На папке было написано «Секретно», но он показывал ее Рейн-Мари, и никаких государственных секретов там не содержалось. А у кого не возникнет искушение заглянуть в папку с надписью «Секретно»?