— Вы попросили Питера уйти вскоре после вашей персональной выставки, — вернулся он к разговору.

— После ссоры, которая длилась весь день и всю ночь, — вздохнула Клара. — Я была совершенно вымотана и наконец уснула. Часа в три ночи. Когда я проснулась, Питера рядом не было.

Бовуар мгновенно проглотил сэндвич с паштетом и чатни и подал голос:

— Он ушел?

Стенки стакана с охлажденным чаем, поставленного на широкий подлокотник, запотели.

— Нет. Он сидел на полу в спальне, прислонившись к стене и подтянув колени к подбородку. И смотрел перед собой. Я подумала, что у него нервный срыв.

— Так оно и было? — спросила Мирна.

— Пожалуй. Возможно, даже что-то большее, чем срыв. Посреди ночи он вдруг пришел к выводу, что никогда не завидовал моему искусству.

Мирна фыркнула в стакан, отчего чай брызнул ей на нос.

— Да, — сказала Клара. — Я ему тоже не поверила. После этого мы опять поругались.

Казалось, ей невыносимо даже говорить о случившемся.

Гамаш внимательно слушал ее.

— Если он не завидовал вашему искусству, то как он объяснял проблему?

— Я сама — вот в чем была проблема, — ответила Клара. — Он завидовал мне. Не тому, что на своих картинах я изображала дружбу, любовь и надежду, а тому, что я все это чувствовала.

— А он — нет, — заметила Мирна.

Клара кивнула:

— Он понял в ту ночь, что всю жизнь притворялся, а внутри у него ничего нет. Пустота. Вот почему его живопись лишена содержания.

— Потому что он сам таков, — завершил Гамаш.

В маленьком кружке воцарилось молчание. Вокруг роз и высоких наперстянок жужжали пчелы. Мухи пытались утащить хлебные крошки с пустых тарелок. Неподалеку журчала речушка Белла-Белла.

А они думали о человеке, у которого вместо сердца была пустота.

— И поэтому он ушел? — проронила Мирна.

— Он ушел, потому что я велела. Но…

Они ждали продолжения.

Клара смотрела в сад, и они видели только ее профиль.

— Я ждала его возвращения. — Она неожиданно улыбнулась и повернулась к друзьям. — Я думала, ему будет не хватать меня. Надеялась, что в разлуке он почувствует себя одиноким и потерянным. Поймет, чего лишился. И вернется.

— А что конкретно вы ему сказали? — спросил Бовуар. — В то утро, когда он ушел?

Вместо пустой тарелки на подлокотнике кресла появился блокнот.

— Я сказала, чтобы он уходил. Но чтобы вернулся через год, и тогда мы посмотрим, получится ли у нас дальше.

— Вы договорились о сроке ровно в год?

Клара кивнула.

— Простите, что задаю такие вопросы, — продолжил Бовуар, — но это крайне важно. Вы назвали дату? Точно обозначили год?

— Абсолютно точно.

— И когда ожидалось его возвращение?

Она назвала день, и Бовуар быстро произвел в уме расчет.

— По-вашему, Питер принял эти условия? — спросил Гамаш. — Его привычный мир рушился. Может быть, он кивал и вроде бы понимал, а на самом деле не отдавал себе отчета в происходящем?

Клара задумалась.

— Полагаю, это возможно, но мы говорили о совместном обеде. Даже запланировали его. И это не могло пройти мимо его сознания.

Она замолчала, вспоминая, как сидела на том самом кресле, на котором сидит сейчас. Стейки поджарены. Салат готов. Вино охлаждено.

Круассаны в бумажном пакете — на кухонном столе.

Всё в ожидании.

— Куда он направился в тот день? — спросил Гамаш. — В Монреаль? К семье?

— Мне это кажется маловероятным, а вам? — ответила вопросом Клара, и Гамаш, который в свое время встречался с родными Питера, не мог не согласиться с ней.

Если у Питера Морроу вместо сердца была пустота, то опустошила его собственная семья.

— Вы уже связывались с семейством Морроу? — поинтересовался Гамаш.

— Нет пока, — сказала Клара. — Я приберегала это на крайний случай.

— Вы знаете, чем занимался Питер все это время? — спросил Бовуар.

— Видимо, писал. Что же еще?

Гамаш кивнул. Что же еще? Без Клары Питеру Морроу оставалось только одно — искусство.

— Куда он мог отправиться? — повторил он прежний вопрос.

— Хотела бы я знать.

— Было какое-то место, которое Питер давно мечтал посетить?

— Для его живописи место не имело значения, — ответила Клара. — Он мог писать где угодно. — Она немного подумала. — «Я буду молиться о том, чтобы ты вырос храбрым человеком в храброй стране». — Она посмотрела на Гамаша. — Когда я произносила сегодня утром эти слова, я думала не о вас. Я знаю, что вам не занимать храбрости. Я думала о Питере. Каждый день молилась о том, чтобы он вырос. И стал храбрым человеком.

Арман Гамаш откинулся на спинку кресла, чувствуя через рубашку тепло деревянных планок, и задумался о словах Клары. О том, куда мог уехать Питер. И что он там нашел.

И требовалась ли ему храбрость.

Глава седьмая

Самый уродливый из людей, живущих на земле, открыл дверь и встретил Гамаша карикатурной улыбкой:

— Арман.

Он протянул руку, и они обменялись рукопожатием.

— Месье Финни, — склонил голову Гамаш.

Тело старика было искалечено артритом — кривобоко и горбато.

Не без усилий Гамаш выдержал взгляд Финни, по крайней мере одного из его глаз. И даже это далось ему нелегко. Выпученные глаза Финни вращались во всех направлениях, словно в постоянном неодобрении. Соединиться им мешала только луковица фиолетового носа, этакая венозная линия Мажино с громадными траншеями по обеим сторонам, откуда велась и проигрывалась война за жизнь.

— Comment allez-vous? [Как поживаете? (фр.)] — спросил Гамаш, отводя взгляд от этих необузданных глаз.

— Я в порядке, merci. А как поживаете вы? — спросил месье Финни. Его глаза быстро вертелись, оглядывая крупного человека, возвышавшегося над ним. Сканируя его. — Выглядите неплохо.

Прежде чем Гамаш успел ответить, из коридора донесся певучий голос:

— Берт, кто там?

— Друг Питера. Арман Гамаш.

Месье Финни отступил, пропуская Гамаша в монреальский дом, принадлежащий матери и отчиму Питера Морроу.

— Как это мило с его стороны.

Берт Финни повернулся к гостю:

— Айрин будет рада вас видеть.

Он улыбнулся — так могло бы улыбаться спрятавшееся под кроватью чудовище, которого боятся дети, ложась спать.

Но настоящий кошмар был еще впереди.

Когда Гамаш получил серьезное ранение, среди тысяч присланных ему открыток была одна очень красивая, подписанная Айрин и Бертом Финни. Старший инспектор хотя и чувствовал благодарность за пожелания, но понимал, что вежливость не стоит путать с искренней добротой. Первая — следствие воспитания, социальных навыков. Вторая дается от природы.

Один из подписавших открытку сделал это из вежливости, другой — из доброты. И Гамаш прекрасно знал, кто чем руководствовался.

Он последовал за Финни по коридору в светлую гостиную. Мебель здесь представляла собой смесь британской старины и превосходных изделий из квебекской сосны. Старший инспектор, будучи большим почитателем как ранних квебекцев, так и изготовленной ими мебели, старался не слишком откровенно глазеть по сторонам.

На удобном диване лежало покрывало жизнерадостных, но неярких тонов, на стенах висели картины известных канадских художников: Жан-Поля Лемье, Александера Джексона, Кларенса Ганьона.

Но ни одной работы Питера Морроу. Или Клары.

— Bonjour.

Гамаш прошел к креслу у окна. Там сидела пожилая женщина. Айрин Финни. Мать Питера.

Ее мягкие седые волосы были убраны в свободный узел. Глаза светились чистейшей голубизной. Кожа розоватая, тонкая, изборожденная морщинами. Свободное платье на пухлом теле; любезное выражение на лице.

— Месье Гамаш, — проговорила Айрин Финни приветливо.

Она протянула Гамашу руку, и он пожал ее с легким поклоном.

— Я вижу, вы полностью выздоровели, — заметила она. — Пополнели.

— Хорошая еда и физические нагрузки, — объяснил Гамаш.

— Ну конечно, хорошая еда, — с сомнением произнесла она.

Гамаш улыбнулся:

— Мы живем в Трех Соснах.

— А, тогда все понятно.

Гамаш не стал спрашивать, что понятно мадам Финни, хотя у него возникло такое желание. То был первый шаг в пещеру. А он не испытывал ни малейшего желания проникать в берлогу этой женщины глубже, чем он уже шагнул.

— Что вам принести? — спросил месье Финни. — Кофе? Может, лимонад?

— Нет, спасибо, ничего не надо. К сожалению, это не визит вежливости. Я приехал…

Гамаш сделал паузу. Он не мог сказать «по делу», поскольку больше не занимался делами и не имел личного касательства к вопросу. Пожилая пара смотрела на него. Вернее, смотрела мадам Финни, тогда как ее муж повернул нос в сторону гостя.

Увидев озабоченность, проступающую на лице месье Финни, Гамаш отбросил последние сомнения:

— Я пришел задать вам несколько вопросов.

Облегчение на уродливом лице Финни было очевидным, а черты мадам хранили спокойное учтивое выражение.

— Значит, никаких дурных новостей? — спросил Финни.

Проработав несколько десятилетий в Квебекской полиции, Гамаш привык к подобной реакции. Его воспринимали так же, как незваного ночного гостя, молотящего в дверь, старика-почтальона на велосипеде, доктора с мрачным лицом. Он был хорошим человеком, несущим дурные новости. Когда глава отдела по расследованию убийств приходил в дом, поводом для его визита почти всегда было несчастье. И похоже, этот призрак продолжал преследовать его после отставки.