Как же настоящие монстры не похожи на кинематографических!

Джон Флеминг действительно был знаменит.

Рут закрыла последнюю страницу сценария и положила на стопку бумаги руку с набухшими венами.

Потом, приняв решение, она разожгла огонь в камине, взяла сценарий и какое-то время держала его над огнем, обжигающим ее тонкую кожу. Но все же не смогла сделать это.

— Оставайся здесь, — приказала она Розе, которая наблюдала за ней из своего фланелевого гнездышка.

Отыскав небольшую лопатку, Рут вышла во двор, опустилась на колени и принялась копать. Срезала траву и стала вгрызаться в почву, с трудом преодолевая каждый дюйм, словно земля знала о намерениях старухи и противилась им. Но Рут не сдавалась. Если бы она решила докопаться до твердой породы, то и тут бы не отступила. Наконец она достигла глубины, отвечающей ее целям.

Рут взяла рукопись и положила в ямку, потом засыпала землей, подгребая ее руками. Она уселась на пятки под темным небом и подумала, не произнести ли что-нибудь. Короткую молитву. Или проклятие?

Наконец она прошептала над перекопанной землей строки из собственного стихотворения:

Вот час настал,
и тьма накрыла свет,
и ничего другого нет;
остались лишь воспоминания…

Она поднялась на ноги, посмотрела вниз и подумала о том, что сделала. И о том, что сделал он.

Воспоминания о страхе [Строки из стихотворения «Ожидание» канадской писательницы Маргарет Этвуд.].

Наверное, ей следовало сказать что-нибудь Арману. Но может, все и обойдется. Может быть, оно останется похороненным.

Рут вошла в дом и заперла за собой дверь.

Глава четвертая

— Наверное, я не буду участвовать в постановке, — сказал Габри.

Утренний наплыв посетителей в бистро сошел на нет, а клиенты, останавливавшиеся в его гостинице на выходные, уехали. Габри сидел в удобном кресле у эркерного окна в книжном магазине Мирны. Мирна сидела напротив него в своем насиженном кресле, которое за долгие годы успело принять ее обширные формы. Рядом с ней на полу стояла стопка книг, ожидающих, когда она наклеит на них ценники и поставит на полки.

Заглянув в окно с улицы, Мирну и Габри можно было бы принять за манекены, если бы не мрачное выражение лиц.

— Я решила не участвовать, — сказала Мирна.

— Правильно ли мы поступаем? — спросил Габри. — Премьера совсем близко, а если мы откажемся, я не знаю, что будет делать Антуанетта.

— Сделает то, что и должна сделать, — раздался из недр магазина голос Клары, изучавшей полку с новыми поступлениями, хотя слово «новые» здесь имело лишь относительное значение. — Снимет пьесу с постановки.

— Ты знаешь, что эта книга была запрещена? — сказала Мирна, увидев в руках у подруги «451 градус по Фаренгейту».

— А ее, часом, не сжигали? — спросила Клара, присоединяясь к ним. — Может быть, огонь в аду из этого и состоит. Из горящих книг. Интересно, они там могут оценить такую иронию?

— Сомневаюсь, — ответила Мирна. — Но не делаем ли и мы то же самое?

— Мы не сжигаем пьесу, — возразил Габри. — Мы просто отказываемся в ней участвовать. Сознательный отказ по этическим соображениям.

— Слушай, если мы отказываемся, то должны посмотреть правде в глаза и сказать, что мы делаем и почему, — произнесла Мирна. — Мы требуем снять пьесу с постановки не из-за ее зловредного содержания, а потому, что нам не нравится человек, который ее написал.

— По твоим словам, тут какой-то личностный конфликт, — возмутился Габри. — Дело же не в том, что нам не нравится Джон Флеминг. Нам не нравится то, что он сделал.

— Тук-тук, — раздался знакомый голос от дверей магазина.

Они повернули голову и увидели Рейн-Мари, Армана и Анри.

— Вышли прогуляться и заметили вас в окне, — сказал Арман.

— Мы не помешали? — спросила Рейн-Мари, видя их лица.

— Нет, — ответила Клара. — Можете догадаться, о чем мы говорим.

Рейн-Мари кивнула:

— О том же, о чем и мы. О пьесе.

— Треклятая пьеса, — выпалила Мирна. — Противно. Я откажусь, и Антуанетта будет ходить с кислой миной. Я чувствую себя скотиной.

— Ты понимаешь, что говоришь в рифму? — спросил Габри. — Противно. Миной. Скотиной. Просто сонет Шекспира.

— Вам кажется, что вы подводите подругу, — сказала Рейн-Мари.

— Отчасти. Но у меня книжный магазин. — Мирна оглядела ряды стеллажей, стоящих вдоль стен и создающих коридоры в пространстве магазина. — Многие из книг были запрещены и сожжены. Вот эта. — Она показала на «451 градус по Фаренгейту», которую все еще держала в руках Клара. — «Убить пересмешника», «Приключения Гека Финна». Даже «Дневник Анны Франк». Все они запрещались людьми, которые считали, что делают благое дело. Может, мы ошибаемся?

— Вы ведь ее не запрещаете, — сказала Клара. — Ему позволено писать, а вам — поддерживать его или нет.

— Но результат тот же. Если мы с Габри откажемся от участия и сообщим правду всем остальным, то постановка будет похоронена. И знаете что? Я не против. Когда Антуанетта узнала об авторстве, она должна была выкинуть из головы все мысли о постановке. Я правильно говорю, Арман?

— Правильно.

Если кто-то ждал колебаний, размышлений над вопросом, то они ошибались. Ответ последовал быстро и не допускал двух толкований.

Арман Гамаш не испытывал абсолютно никаких сомнений. Пьеса никогда не должна увидеть свет. Так же, как и ее автор никогда не должен увидеть света дня.

— Но другие убийцы тоже писали книги, в том числе и пьесы, — возразила Мирна.

— Однако Джон Флеминг — другое дело. Мы все это знаем, — проговорила Клара.

— Вы — художник, — сказала Рейн-Мари. — Неужели вы считаете, что о произведении искусства можно судить по его автору? Или оно должно существовать само по себе?

Клара тяжело вздохнула:

— Я знаю правильный ответ на ваш вопрос. И я знаю, что я чувствую. Захотела бы я иметь картину Джеффри Дамера [Джеффри Лайонел Дамер — американский серийный убийца, отличавшийся крайней жестокостью.] или готовить блюдо по рецепту семьи Сталина? Нет.

— Дело не в этом, — сказал Габри. — Речь идет о том, чтобы у человека была возможность делать выбор. Может быть, пусть Антуанетта поставит пьесу, а там уж люди сами решат, захотят они смотреть или нет.

— Ты передумал насчет ухода из труппы? — спросила Мирна.

— Да нет же, черт побери, — ответил он. — Я к этой пьесе и близко не подойду. Пьесу написал говнюк, и она вся в говне. Справедливо или нет, но дела обстоят именно так.

— Возьмите, к примеру, Вагнера, — сказала Рейн-Мари. — Его имя так прочно ассоциируется с нацистами и холокостом, что его музыку, какой бы блестящей она ни была, многие считают замаранной.

— Нельзя забывать, что Вагнер к тому же проявил себя как воинствующий антисемит, — напомнил Габри.

— Но разве это причина, чтобы не исполнять такую возвышенную музыку? — спросила Рейн-Мари.

— Доводы разума тут ни при чем, — ответила Мирна. — Я первая готова признать, что проиграю любой спор о том, следует ли ставить пьесу Флеминга. Умом я понимаю, что у него есть право писать, а у труппы есть право ставить. Но просто я не хочу в этом участвовать. Я не могу защищать свои чувства — они такие, какие есть.

— Я возвращаюсь к своему вопросу, — сказала Рейн-Мари. — Следует ли судить о творении по его творцу? Имеет ли значение личность творца?

— Имеет, — ответил Гамаш. — Иногда цензура оправданна.

Все посмотрели на него, удивленные его уверенностью. Поразилась даже Рейн-Мари:

— Но ты же всегда выступал за свободу слова, Арман, даже если это вредило тебе.

— В свободном обществе существуют исключения, — отрезал Арман. — Исключения всегда существуют.

И он знал, что случай Джона Флеминга — случай исключительный.

— А пьеса… она об убийствах? — спросила Клара.

— Нет, — ответил Габри. — Откровенно говоря, пьеса довольно смешная. Ее герой — человек, который все время выигрывает в лотереях и пускает коту под хвост все шансы, которые ему предоставляются. И каждый раз возвращается в те же меблированные комнаты, к тем же людям.

— Местами пьеса забавная, — согласилась Мирна. — Но потом вы вдруг чувствуете, что она трогает вас до глубины души. Я не знаю, как он это сделал.

— Значит, пьеса не имеет никакого отношения к Флемингу и его преступлениям? — спросила Рейн-Мари. — Никакого отношения к его личности?

— Нет, имеет, от первого до последнего слова, — сказал Арман четким, напряженным голосом.

Все снова посмотрели на него. Никогда прежде они не слышали, чтобы он расходился во мнениях с женой.

— Если пьесу написал Джон Флеминг, то какие могут быть разговоры? Она непременно будет связана с ним. Может быть, неочевидно, но он присутствует в каждом слове, в каждом поступке персонажей. Творец и творение едины. — Арман переплел пальцы. — Так он ищет спасения. Через письменное слово и порядочность других людей. Так Джон Флеминг проникает в ваши головы. А он не должен там находиться. Поверьте мне.

Несколько мгновений он казался одержимым. Потом это прошло, потеряло интенсивность, и наконец на лице Армана Гамаша осталась только обеспокоенность. В книжном магазине воцарилась тишина, если не считать позвякивания ошейника Анри, который подошел к Гамашу и прижался к его ноге.

— Прошу прощения, — сказал Арман Гамаш, потирая лоб и слабо улыбаясь. — Извини меня. — Он взял Рейн-Мари за руку и сжал ее.