Гамаш кивнул. Да. Зависит.

Суперинтендант Туссен вернулась в свой кабинет, а Бовуар и старший инспектор Лакост остались с Гамашем.

— Относительно процесса, — сказала Лакост, собирая бумаги. — Никогда не видела прокурора, который бы так гонял собственного свидетеля. И судья наверняка не видела. Она новенькая в судейском сообществе, но недооценивать ее не следует.

— Ни в коем случае, — ответил Гамаш, который видел проницательный взгляд судьи Корриво.

Они прошли по коридору и сели в подошедший лифт. Лакост вышла на своем этаже.

— Удачи, — сказала она Гамашу.

— И тебе, — ответил он.

— Почти приехали, patron, — сказала Изабель, когда дверь уже закрылась.

«Почти приехали», — подумал Гамаш. Но он знал: большинство происшествий случается, когда дом совсем рядом.

* * *

— Старший суперинтендант Гамаш, сегодня утром вы показали, что фигура вернулась на деревенский луг Трех Сосен на следующий день. Какие у вас при этом возникли чувства?

— Возражаю. Вопрос несущественный.

Судья Корриво ответила не сразу:

— Я оставляю вопрос. На процессе речь должна идти о фактах, но чувства — тоже факты.

Старший суперинтендант Гамаш обдумал ответ:

— Я почувствовал злость из-за того, что покой нашей деревни осквернен. Нарушен наш привычный образ жизни.

— Однако тот человек просто стоял там.

— Верно. Вы спросили, что я чувствовал, и я дал вам ответ.

— Вы его опасались?

— Может быть, немного. Наши мифы так глубоко сидят в нас. Он походил на Смерть. Разумом я понимал, что это глупости, но внутри чувствовал какой-то холодок. Это было… — он задумался в поисках подходящего слова, — что-то инстинктивное.

— И все-таки вы ничего не предприняли.

— Как я уже говорил до перерыва, я ничего не мог сделать, разве что поговорить с ним. Если бы мог, непременно сделал бы.

— Неужели? Судя по последнему отчету о деятельности Квебекской полиции, это не совсем так.

Его слова вызвали откровенный смех в зале.

— Хватит, — сказала судья Корриво. — Подойдите ко мне.

Прокурор подошел.

— Я не допущу, чтобы на моем процессе так неуважительно относились к его участникам. Вам ясно? Это позор — для вас, для прокурорского корпуса и для суда. Вы должны извиниться перед старшим суперинтендантом.

— Прошу прощения, — сказал прокурор, затем повернулся к Гамашу. — Приношу свои извинения. Я позволил удивлению взять верх надо мной.

Судья раздраженно вздохнула, но замечания делать не стала.

— Merci. Принимаю ваши извинения, — сказал Гамаш.

Но он продолжал смотреть на прокурора так пристально, что тот сделал шаг назад. Присяжные и публика не могли не заметить ни этого взгляда, ни этой реакции.

Бовуар на галерее одобрительно кивнул.

— Итак, на следующее утро вы снова с ним заговорили? — продолжил допрос Залмановиц. — Что вы ему сказали?

— Я снова попросил его поберечь себя.

— Но явно не от вас, — заметил прокурор.

— От человека, из-за которого он делает все это.

— Значит, вы больше не считали происходящее шуткой?

— Будь это шуткой, я думаю, он бы не вернулся. Своим первым появлением он уже достаточно напугал деревню. Будь это шуткой, пусть даже недоброй, одного раза хватило бы. Нет, тут все было глубже. В его действиях просматривалась настойчивость. Целеустремленность.

— Вы считаете, что у него в мыслях было какое-то зло? — спросил прокурор.

Этот вопрос был потруднее, и старший суперинтендант задумался. Потом покачал головой:

— На самом деле я не знал его намерений. Да, казалось, что какой-то злой умысел есть. Он специально надел пугающий костюм. Но было ли у него на уме какое-то насильственное действие? Если да, то зачем выставлять его напоказ? Зачем облачаться в одежды Смерти? Почему просто не совершить задуманное под покровом ночи? Причинить какой-то ущерб, даже убить? Зачем стоять на всеобщем обозрении?

Гамаш уставился перед собой, погрузившись в размышления.

Прокурор, похоже, растерялся. Он еще не сталкивался с тем, чтобы кто-то на свидетельском месте предавался размышлениям. Свидетели давали четкие ответы, говоря отрепетированную правду или запланированную ложь.

Но чтобы думать — такое случалось редко.

— Конечно, нанесение ущерба — понятие растяжимое, верно? — сказал Гамаш не столько прокурору, сколько самому себе.

— Но каковы бы ни были первоначальные намерения, дело закончилось убийством, — констатировал месье Залмановиц.

Гамаш снова сосредоточил свое внимание, но не на прокуроре. Он посмотрел на скамью подсудимых, на человека, обвиняемого в убийстве.

— Да, так и есть.

Может быть, подумал он (хотя и не сказал), просто убить было недостаточно. Может быть, цель состояла в том, чтобы сначала запугать. Как это делают шотландцы, идя в бой со своими пронзительными волынками, или маори с их ритуальным танцем хака.

«Это смерть, это смерть», — поют они. Чтобы повергнуть врага в ужас, чтобы парализовать его.

Темное существо было не предупреждением, а предсказанием.

— Насколько я понимаю, вы его сфотографировали, — сказал прокурор, шагнув к своему свидетелю и встав между Гамашем и обвиняемым лицом. Намеренно прерывая зрительную связь между ними.

— Да, — ответил Гамаш, переводя взгляд на прокурора. — Я отправил фотографию моему заместителю. Инспектору Бовуару.

Прокурор обратился к секретарю суда:

— Вещественное доказательство «А».

На большом экране появилось изображение.

Если прокурор предполагал, что зал ахнет, увидев фотографию, то его ждало разочарование.

У него за спиной стояла полная и совершенная тишина, как будто все зрители исчезли. Тишина была столь оглушительной, что прокурор повернулся, чтобы убедиться, что люди все еще сидят в зале.

Все до последнего, они ошарашенно смотрели на экран. Некоторые с разинутым ртом.

На экране была тихая деревенька. Листья с деревьев уже облетели, оставив голые ветви. На лугу росли три громадные сосны.

По контрасту с ярким солнечным днем за окнами Дворца правосудия на фотографии был запечатлен пасмурный день. Серый и сырой. Отчего дома из плитняка, дома, обшитые сайдингом, и дома из розового кирпича, с их веселыми огоньками в окнах, выглядели более привлекательными.

Это мог бы быть образ полной благодати. Даже святилища. Мог бы, но не стал.

В самом центре фотографии находилась черная дыра. Словно что-то вырезали из снимка. Из мира.

За спиной прокурора раздался вздох. Долгий, протяжный, словно жизнь утекала из зала судебных заседаний.

Большинство из них впервые увидели это темное существо.

Глава четвертая

— Ну что? — спросил Матео Биссонетт, отвернувшись от окна и взглянув на Леа.

Они закончили завтракать в деревенской гостинице и теперь сидели в гостиной перед камином.

Несмотря на огонь и теплый свитер, Матео пробирал озноб.

— Гамаш только что его сфотографировал, — сказал он. — Если дальше ждать, это будет неважно выглядеть.

— Неважно? — повторила Леа. — Ты не хочешь сказать, еще хуже?

— Нужно было еще вчера что-то сказать, — вставил Патрик. Его голос, и в лучшие времена слегка визгливый, теперь звучал почти по-детски. — Они спросят, почему мы этого не сделали.

— Ладно, — произнес Матео, еле сдерживаясь, чтобы не сорваться. — Значит, мы все согласны. Время пришло.

Его раздражало не столько то, что говорил Патрик, сколько то, как он говорил. Он всегда был самым слабым из них, но тем не менее всегда умел настоять на своем. Может быть, им хотелось, чтобы его нытье поскорее прекратилось, подумал Матео. Как скрежет ножом по стеклу. И потому они уступали.

А с годами ситуация лишь ухудшилась. Матео теперь хотелось не только наорать на Патрика, но и дать ему хорошего пинка.

Габри принес кофейник со свежим кофе и спросил:

— А где Кэти?

— Тут поблизости есть стеклянный дом, — ответил Патрик. — Не в классическом стиле, как наши, но все равно занятный. Она хочет его увидеть. Может пригодиться для дома, который мы строим на островах Мадлен.

Габри, задавший вопрос из вежливости, без всякого интереса удалился в кухню.

Матео посмотрел на свою жену Леа, на своего друга Патрика. Все трое были одногодками — по тридцать три, но они с Леа определенно выглядели старше, чем Патрик. Морщины. Седина. Они всегда так выглядели или стали такими после появления мантии и маски?

Когда они познакомились в университете, Леа была высокая и стройная, как ива. За эти годы она утратила былую стройность. Стала больше похожа на клен. Округлилась. Посолиднела. Ему это нравилось. Выглядело основательнее. Уменьшалась вероятность слез.

У них было двое детей, оставшихся дома с родителями Леа. Матео знал, что, когда они вернутся, это будет все равно что войти в логово хорька. Дети, находящиеся под сомнительным влиянием матери Леа, наверное, совсем одичали.

Но если откровенно, ничего страшного в этом не было.

— Гамаш в бистро со своей женой. Все услышат, — сказал Патрик. — Давайте лучше подождем.

— Но все и должны услышать, — сказала Леа, вставая. — Верно? Разве не в этом смысл?

Разговаривая, друзья не смотрели друг на друга. И даже на завораживающий огонь в камине. Все смотрели в окно гостиницы. На деревенский луг. Пустынный. Если не считать…