Глава 2

Зальцбург. Дворец. Первые дни. Мой отец; его организаторские способности. Воспитание принцессы. Импровизированная ванна. Уроки. Скучная жизнь. Власть священников. Дворцовая тирания


В 1870 году умер мой дед, и великим герцогом Тосканским стал мой отец, эрцгерцог Фердинанд. Он заранее обещал императору Францу-Иосифу не предпринимать попыток вернуться во Флоренцию с целью повлиять на политическую обстановку. Ему пришлось довольствоваться лишь положением титулярного великого герцога. По условиям договоренности, по его смерти дети получали титул принцев и принцесс Тосканских, а также эрцгерцогов и эрцгерцогинь. К нам следовало обращаться «ваше императорское и королевское высочество».

Император, как я уже упоминала, передал в распоряжение отца часть зальцбургского дворца, где мы провели детство. Зальцбург — живописный городок, который находится примерно в 73 милях от Мюнхена. Он окружен горами, а знаменит как будто лишь тем, что там родился Моцарт. Бывшая резиденция архиепископа настолько огромна, что три выхода из нее ведут к трем разным храмам. Построили дворец князья-архиепископы Зальцбургские около 1600 года. Эти прелаты были большими жизнелюбами во всех смыслах слова. Когда им становилось скучно в мрачной холодной резиденции, они незаметно покидали ее по подземному ходу, который вел к очаровательной вилле под названием Хелльбрунн; там они проводили время куда веселее, чем в епископском дворце.

В моем детстве дворец был самым печальным и мрачным из всех мыслимых мест. Да, он отличался внушительными размерами, но жить в нем было неудобно. Кроме того, ни внутри, ни снаружи дворец не мог считаться произведением искусства. И содержали его не так, как надлежало; вследствие плохого ухода дворец быстро ветшал. В некоторых комнатах когда-то дорогие обои висели сырыми бесцветными клочьями — их так и не заменяли. Ходили мрачные слухи, что в этом тоскливом месте совершались тайные убийства; помню, как мы боялись в детстве, когда нам рассказывали, что картины в Большой галерее по ночам оживают и давно умершие принцы и принцессы выходят из рам и бродят из комнаты в комнату.

Мой отец, который во многом оставался флорентийцем, сохранял придворных-итальянцев, а слуг-итальянцев предпочитал любым другим. Он обладал замечательным характером, и мне кажется, что здесь будет справедливо отдать дань памяти этому лучшему из отцов и обаятельнейшему человеку. Я любила его всей душой; он был нам товарищем по играм и участвовал в нашей детской жизни до того, как для нас началась унылая, однообразная дрессировка для «подготовки к нашему будущему положению». Счастливейшие воспоминания о дорогом отце связаны у меня с временами, когда мы с братьями сидела рядом с ним, слушали чудесные сказки, к которым он рисовал иллюстрации, и поджаривали всевозможные сласти в камине в детской. Отец часто уезжал из Зальцбурга. Он имел обыкновение охотиться с императором Францем-Иосифом и кронпринцем Рудольфом. Кронпринц был его близким другом и поверял ему свои тайны. Бывая дома, отец неустанно трудился. Он управлял всеми своими тосканскими владениями (великие герцоги были крупными землевладельцами, и некоторые их итальянские имения по-прежнему принадлежат членам семьи). Впрочем, после его смерти они перешли под власть императора; теперь тот управляет почти всеми нашими прежними землями. Папа вставал в четыре утра; он весь день работал, а отдых позволял себе лишь во время пеших или верховых прогулок. Он отличался крепким здоровьем и железной волей, хотя обладал взрывным, чувствительным и возбудимым характером. Все семьдесят пять слуг его обожали, так как он был справедливым хозяином, который не забывал об их личных интересах и не знал, что такое чванство.

К религии, которую исповедовали при католических дворах, отец относился с добродушным презрением. «Религия, — бывало, говорил он, — est seulement religion d’étiquette» […Это лишь почитание этикета (фр.).]. Он жил в мире собственных идеалов, но, при всей своей богатой фантазии, был человеком очень практичным, собранным и пунктуальным до предела; его деловитости могли бы позавидовать многие банкиры и адвокаты. Он вникал во все мелочи домашнего хозяйства, от украшения парадных апартаментов до порядка на кухне. Во всех помещениях чувствовал себя непринужденно — и на все оказывал большое влияние. Мы с ним были полностью солидарны; хотя не проявляли демонстративно своих чувств, в наших отношениях преобладало идеальное взаимопонимание, и все полезное, что знаю, я почерпнула у него.

Наше детство заканчивалось, когда нам исполнялось семь лет. С того времени начиналось наше воспитание, которое правильнее назвать дрессировкой. С тех пор как я оставила дворцы и придворную жизнь, меня часто изумляет тот интерес, какой испытывает широкая публика к жизни коронованных особ, особенно королевских детей. Английские газеты освещают все, что говорят и делают маленькие принцы и принцессы; репортеры скрупулезно описывают все, чем они занимаются: катаются на пони, ходят под парусом и пр. Подобные развлечения, однако, являются вполне обычными видами досуга для хорошо воспитанных здоровых детей. Насколько я понимаю, подобные репортажи призваны потакать вкусам тех достойных представителей британского среднего класса, чьими кумирами являются респектабельность и принадлежность к королевской фамилии.

Я часто задаюсь вопросом, имеет ли широкая публика хоть малейшее представление о том, что на самом деле означает «воспитание принца». Как жизнь христианина должна служить постоянным приготовлением к жизни вечной, так и жизнь молодых принцев и принцесс служит постоянным приготовлением к их будущему высокому посту. В тот день, когда расставались с нашими нянями, мы прощались и с детством; нас передавали гувернанткам и гувернерам, которые должны были привить нам образцовые манеры. Мы ничего не должны были подвергать сомнению; в идеале нам следовало стать просто мыслящими автоматами. Как мне надоело слушать: «Не садитесь таким образом в карету» или «ваше императорское высочество, если вы хотите стать королевой, никогда не входите в комнату так, как вы… учитесь хладнокровию». Всегда было одно и то же; нас воспитывали не для самих себя, но для того, чтобы мы жили на глазах у всего мира; наши молодые жизни приносили в жертву положению. Нам не полагалось обладать ярко выраженной индивидуальностью или демонстрировать эмоции.

Люди хоть сколько-нибудь разумные наверняка понимают, насколько ужасна такая жизнь для несчастных обладателей темперамента. Для меня, как, наверное, и для многих Габсбургов, подобные тесные рамки и муштра стали настоящей пыткой. Зато другие отпрыски августейших фамилий, начисто лишенные воображения, относятся ко всему, что им вдалбливают, совершенно равнодушно. Некоторые мои кузины вполне довольны своими отвратительными мужьями, которых им подобрали родители. Их — по крайней мере внешне — устраивает монотонное существование. В каком-то смысле такая жизнь во многом предпочтительнее скандалов и постоянного давления, каким подвергаются те, кто пытается вырваться за пределы дворца и обрести дорогу к свободе. Мы с утра до ночи слышали: «Что скажет народ? Что подумает народ?» Спустя какое-то время мы приучились относиться к народу как к своего рода фетишу, который следует ублажать любой ценой. А если кто-то в сердцах бросал: «Ну и черт с ним, с народом!» — ему напоминали о том, какая участь ждала тех представителей королевских семей, которые осмелились не принимать народ всерьез. Мне всегда напоминали об ужасной участи красавицы Марии-Антуанетты. Моя гувернантка упорно твердила: если бы Мария-Антуанетта не наряжалась крестьянкой, ее не казнили бы на гильотине. Вместе с тем мне всегда ставили в пример послушание Марии-Луизы. Ее поведение считалось поистине достойным принцессы. Если бы она не повиновалась императору Австрии и поехала в ссылку к Наполеону, ее ждало бы весьма безотрадное будущее, и Лонгвуд оказался бы далеко не таким приятным, как Парма. Благодаря же тому, что Мария-Луиза послушала родственников, она получила титул герцогини Пармской, у нее было много денег, бесчисленные туалеты, а на ее последующие морганатические браки с плебеями смотрели сквозь пальцы.

Мне казалось, что я никогда не стану такой, как Мария-Луиза. Мое внутреннее «я» всегда восставало против тесных рамок и бессмысленных церемоний. Поделиться своими мыслями я могла лишь с отцом, но даже он, при всей широте своих взглядов, был немного borne [Ограничен (фр.).] традицией. Помню, когда я попросила у него разрешения брать уроки игры на скрипке, он ответил: «Нет, принцессе неприлично играть на скрипке». К счастью, я с детства была немного осведомлена о том, какая скука царит при других дворах. Начиная с четырнадцати лет я обязана была присутствовать на парадных ужинах, где меня намеренно сажали рядом с самыми неинтересными гостями, чтобы я училась искусству вести светскую беседу — важный навык для любого представителя королевской семьи.

Впервые я воспротивилась власти, когда меня передали в руки гувернантки. В течение восьми лет у меня не было сестер, и потому я близко дружила и играла с братьями, которые, в свою очередь, помогали мне во всяких проказах и подстрекали к ним.