— Они вели справедливую войну по святому Августину: войну во имя добра, по величайшему соизволению, ради восстановления мира. — Жеан говорил вполголоса.

— Ты не монах, я вижу по волосам, однако говоришь как монах, — заметил Хугин.

— Я монах, — возразил Жеан, — просто мне пришлось проделать трудный путь.

Жеан огляделся. Что-то как будто двигалось в темноте: только что было здесь, а в следующий миг исчезло. Ворон потер лоб и поглядел в пол. Он словно собирался с силами, чтобы продолжить разговор.

— В таком случае знай, что смерть этих викингов и этих монахов никак не оскорбит Августина. Они умерли или умрут во имя добра, по величайшему соизволению и, как ты сказал, ради восстановления мира.

— Ты их ел?

— Что?..

— Говорят, ты пожираешь трупы.

— То же самое говорят о ваших священниках. Никого я не ел. Это прямой путь к безумию. Люди часто неверно понимают некоторые ритуалы, вот и все.

— Какие еще ритуалы?

Ворон с трудом сглотнул комок в горле.

— Я, что бы ты там себе ни думал, человек, которому ведома жалость. Это берсеркеры тебе рассказали, те, с которыми ты пришел?

— Откуда ты знаешь, с кем я пришел?

— Я наблюдаю, смотрю вперед и назад. Толстяка можно заметить даже с большого расстояния, и я знаю, что этим людям неведомо искусство обмана. Крест, который двигался впереди отряда, нес ты, верно?

— Верно.

— Я был в лагере Зигфрида с твоими берсеркерами. Некоторые воины там — христиане, они пришли с семьями. Они слышали, что я умею исцелять. Я пытался спасти одну девочку, но у меня не получилось. Я ничего не мог поделать. Ее растоптала лошадь, все кости были переломаны. Твои священники трусы, они разбегаются, заслышав, что идут северяне. Они не пришли бы в лагерь, чтобы вылечить ее. Я сказал, что сделаю все, что смогу. Девочка умирала. Она была христианкой, и ее семья пребывала в отчаянии. Я провел для них службу, я совершил соборование. Офети и его воины действительно решили, что я пожираю человеческую плоть.

— Ты же язычник.

— Я человек, — возразил Ворон, — и мой бог не ведает зависти.

— И жалости он тоже не ведает.

— Его чертоги полны душ воинов, павших в битвах. Ему ни к чему душа маленькой девочки. Если на то пошло, ему она безразлична. Твой бог должен быть доволен, что я совершил над ней обряд во славу его.

Ворон сложил ладони ковшиком вокруг свечи, грея руки, и весь свет в церкви съежился до огненного шарика у него в ладонях. Когда он снова заговорил, голос его звучал тверже.

— Наши боги не так уж и отличаются друг от друга. Мой хочет крови. И твой тоже. По временам, когда черный святой шагает по здешним коридорам, кажется, что их желания сливаются в одно. Один здесь, в этих камнях, в скалах, в горном перевале. Один — бог смерти, он ждет, что ему станут угождать, убивая. Какое счастье, что твой бог хотел того же самого от фивейских мучеников.

— Мой Бог — не твой бог.

— А что ты знаешь о моем боге?

— Только то, что он лживый.

Ворон кивнул.

— Это верно, еще как верно. — Он вроде бы задумался на минуту. — Но разве тут дело не в том, с какой стороны посмотреть? Предательский характер моего бога известен всем. Он убивает героев, чтобы забрать в свои чертоги. А твой бог позволяет своим мученикам умирать, чтобы испытать их веру и отправить на Небеса.

Исповедник заставлял себя мыслить ясно, усилием воли вызывая те переживания, которые он испытывал, когда молился Богу, положив руки на мощи святого. Он снова заметил боковым зрением какое-то движение. Жеан помнил разговор в доме Зигфрида, признание Ворона, что когда-то он был христианином и именно в этом месте обрел и потерял веру. «Узнай, чего он добивается, и узнаешь, в чем его слабость». Жеан снова и снова мысленно повторял эти слова. Рассудок был теперь подобен свече под натиском бури, огонек которой можно сохранить только неустанной заботой и вниманием.

— Ты не монах, однако говоришь как монах, — произнес Жеан.

— Я был когда-то монахом, — сказал Хугин.

— Так почему же ты оставил Христа?

— Потому что Христос оставил меня.

— Но ведь Он всегда рядом и готов снова тебя принять.

— Его не было рядом, когда я просил Его об этом. Зато нашлось кое-что другое.

Ворон убрал руки от свечи. Свет вдруг заиграл на золоте алтаря — танцующий в темноте огонек превратил металл в жидкость.

— Что же?

— Другой путь.

Лошадь переступила с ноги на ногу, и пламя свечи затрепетало от сквозняка. Ворон закрыл лицо руками, как будто горюя, его изуродованная голова стала золотистой в лучах теплого света. Он тихо проговорил:

— Иисус оставил меня. Я молился, а Он меня оставил.

В темноте, словно проступая сквозь толщу воды, возник силуэт. Это было то дитя, которое Жеан видел на речном берегу: чудовищно изнуренная голодом, брошенная девочка с худым осунувшимся лицом. Ворон не замечал ее, и Жеан не стал обращать его внимание на девочку, опасаясь того, что может сделать чародей. Пока Ворон смотрел в пол, Жеан махнул рукой, пытаясь прогнать ее. Девочка не шелохнулась, просто стояла и глядела на него, и ее лицо казалось в темноте белой маской.

— Мои родители — бедняки из ближайшей деревни, у них было много сыновей и дочерей. Я не родной их ребенок, а найденыш, монахи заплатили матери — женщине, которую я называл матерью, — чтобы она выкормила меня. И я оставался в их семье до пяти лет, пока не умер отец. Тогда монахи из милосердия взяли меня сюда. Они обучали меня, кормили и собирались сделать одним из них.

— То воистину была воля Христа, — сказал Жеан.

— Воистину. Жизнь в монастыре у мальчишек была не так уж трудна, и я мог время от времени ходить в долину и навещать родных. Особенно я любил сестру.

— Лучше стремиться к Христу, чем возвращаться к земным привязанностям, — заметил Жеан.

Он говорил почти механически, озвучивая те прописные истины, которые были вложены в него, давая те советы, которые давали ему. Казалось, будто слова были той самой ниточкой, за которую он мог ухватиться, чтобы спастись от гнева, нарастающего внутри и грозящего уничтожить того человека, каким он когда-то был.

— Я так не думаю, — возразил Хугин. — Сестра уж точно значила для меня больше, чем Бог. Мать занималась хозяйством и другими детьми, отец умер, и все свои нежные чувства я сосредоточил на сестре. Когда я пробыл в монастыре пять лет, она заболела лихорадкой.

— Она умерла?

— Она умерла бы, если бы я ничего не делал.

— Ты молился?

— Да. И я умолял аббата послать за лекарем. Он заявил, что в долине полным-полно маленьких девочек, и если одной станет меньше, Господь не огорчится. Он захотел бы спасти крестьянского сына, который может пасти скот, строить и сражаться во имя Христа, но только не одну из сопливых девчонок.

— Он рассуждал неправильно, — сказал Жеан.

— И это стоило ему жизни, — сказал Ворон. Он окончательно избавился от прежней слабости. От гнева его голос зазвучал уверенно, мощно и звучно.

Жеан не мог ответить. У него кружилась голова. В носу снова стоял запах той жижи из-под снега. Ярость сгущалась внутри него. Он силился подавить ее, напоминал себе о цели путешествия: узнать, почему этот негодяй преследует госпожу Элис, понять, в чем причина, чтобы защитить ее.

— Я пришел к ней, я знал, что она умирает. Моя мать позвала одну женщину с гор, женщину, которая придерживалась старой веры, которая когда-то сожгла себе лицо, чтобы овладеть своим искусством. Она и рассказала мне, что эта долина — место особенное. Церковь была построена на источнике, посвященном старинному богу, мертвому богу, богу повешенных, хранителю удивительных рун. Римляне утверждали, что, когда они пришли сюда, здесь стоял храм Меркурия. Но я знаю его под другим именем: Один. Некоторые называют его Вотаном, Воданом, Годаном, Христом.

— Христос не имеет никакого отношения к этим идолам, разве что ниспровергает их. — Жеан теперь пристально смотрел на Ворона, силясь удержаться от… от чего?

— Твой бог так же жаждет крови, как и те, которым люди поклонялись с начала времен, — заявил Хугин. — Ответь мне, когда первый камень попал в первого мученика, когда Стефан пролил кровь за Христа, разве твой бог не улыбался?

Жаждет крови. Ощущения, испытанные в те минуты, когда его терзал Серда, снова вернулись — вкус плоти во рту, текучая сила, наполняющая тело по мере того, как теплая кровь сочится в горло. Тогда это представлялось чудовищным, однако сейчас воспоминание вовсе не казалось Жеану таким уж ужасным, оно было даже приятным.

— Богу нужна была смерть. Долине нужна была смерть. Знахарка показала мне тройной узел. — Руки Ворона лениво нарисовали в воздухе изображение. — Три в одном, ожерелье мертвого бога, петля, которая затягивается в одну сторону, которую невозможно растянуть обратно. Я отправился к аббату в его погреб. Он успел напиться, и мне было нетрудно сделать то, чего хотел бог.

У Жеана пересохло в горле. Глаза девочки как будто пронизывали его насквозь. Он понимал, что отчаянно нуждается в глотке воды, отчаянно нуждается в пище. Жеан облизнул губы. Вкус того, что он нашел под снегом, стоял во рту, однако не насыщал, а лишь распалял желание найти еще.