М. Л. Рио

Словно мы злодеи

Множеству странных и чудесных лицедеев, которых мне повезло называть своими друзьями (клянусь, это не про вас)

Акт 1

Пролог

Я сижу, прикованный наручниками к столу, и думаю: «Когда бы не запрет / На разглашенье тайн моей темницы, / Поведал бы такое, что любой / Пустяк терзал бы душу» [У. Шекспир. Гамлет. Акт I, сцена 5. — Здесь и далее цитаты из пьес Шекспира даны в переводе Е. Ракитиной, за исключением особо оговоренных случаев.]. Охранник стоит у двери, наблюдает за мной, будто ждет, чтобы что-то произошло.

Входит Джозеф Колборн. Он уже начал седеть, ему почти пятьдесят. Раз в несколько недель я с удивлением вижу, насколько он постарел, — а он понемногу стареет, раз в несколько недель, уже десять лет. Он садится напротив меня, скрещивает руки на груди и произносит:

— Оливер.

— Джо.

— Мне сказали, слушания по условно-досрочному прошли в твою пользу. Поздравляю.

— Я бы сказал спасибо, если бы думал, что вы всерьез.

— Ты знаешь, я считаю, что тебе здесь не место.

— Это не значит, что вы считаете меня невиновным.

— Нет.

Он вздыхает, смотрит на часы — все те же, он их носит с тех пор, как мы познакомились, — как будто я ему надоедаю.

— Так почему пришли? — спрашиваю я. — Все с той же подоплекой, дважды в месяц?

Его брови образуют толстую черную линию.

— «Подоплека» — это прям охренеть в твоем духе.

— Ну, можно изъять мальчика из театра, все такое.

Он качает головой со смесью веселья и раздражения.

— И? — говорю я.

— И — что?

— «Виселица — дело благое. Но чем именно? Это благое дело для тех, чье дело зло» [У. Шекспир. Гамлет. Акт V, сцена 1.], — отзываюсь я, решив заслужить его раздражение. — Зачем вы здесь? Пора бы уже понять, что я вам ничего не расскажу.

— Вообще-то, — говорит он, — думаю, на этот раз мне удастся тебя переубедить.

Я выпрямляюсь.

— Как?

— Я ухожу со службы. Продался, нашел работу в частной охране. Детям надо образование оплачивать.

Пару секунд я просто таращусь на него. Мне всегда казалось, что Колборна придется усыпить, как злого старого пса, прежде чем он уйдет с поста шефа.

— И как это должно меня переубедить? — спрашиваю я.

— Все, что ты скажешь, будет не для протокола.

— Тогда зачем суетиться?

Он снова вздыхает, и морщины на его лице становятся глубже.

— Оливер, меня не волнует наказание преступника, уже нет. Кто-то отсидел, а при нашей работе такое удовлетворение не часто получаешь. Но я не хочу уйти в отставку и еще десять лет гадать, что именно произошло десять лет назад.

Сперва я молчу. Эта мысль мне нравится, но доверия не вызывает. Я осматриваю мрачные шлакоблоки, крошечные черные видеокамеры, смотрящие вниз из каждого угла, охранника с неправильным прикусом, выставившего вперед нижнюю челюсть. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и представляю себе весеннюю свежесть Иллинойса, представляю, каково будет шагнуть наружу после того, как треть жизни давился затхлым тюремным воздухом.

Когда я, выдохнув, открываю глаза, Колборн пристально на меня смотрит.

— Не знаю, — говорю я. — Я выйду отсюда, так или иначе. Не хочу рисковать, не хочу сюда вернуться. По-моему, надежнее не будить спящих собак.

Колборн беспокойно барабанит пальцами по столу.

— А скажи-ка мне, — говорит он, — бывает, что ты лежишь в камере, смотришь в потолок, пытаешься понять, как ты здесь оказался, и не можешь уснуть, потому что никак не прогонишь воспоминания о том дне?

— Каждую ночь, — без иронии отвечаю я. — Но вот в чем разница, Джо. Для вас это был всего один день, а дальше все пошло как обычно. А для нас — один день и все последующие.

Я подаюсь вперед, опершись на локти, мое лицо оказывается всего в нескольких дюймах от его лица, так что он слышит каждое слово, когда я понижаю голос:

— Вас, наверное, так и жрет изнутри то, что вы не знаете. Не знаете кто, не знаете как, не знаете почему. Но вы и его не знали.

У него странное лицо, как будто его тошнит, словно я вдруг сделался несказанно мерзким и на меня страшно смотреть.

— Ты все это время хранил тайну, — говорит он. — Кто другой с ума бы сошел. Зачем?

— Хотелось.

— И по-прежнему хочется.

У меня за ребрами веско стучит сердце. Тайны тяжелы, как свинец.

Я откидываюсь назад. Охранник смотрит безразлично, как будто мы — чужие люди, говорящие на чужом языке, о чем-то далеком и незначительном. Я думаю об остальных. В кои-то веки о нас. Мы натворили много зла, но оно было необходимо — или так казалось. Годы спустя, оглядываясь назад, я уже не так уверен, что без него нельзя было обойтись, и теперь я думаю вот о чем: смог бы я объяснить все Колборну, все мелкие извивы и, повороты и финальный эксод? Я разглядываю его открытое, ничего не выражающее лицо, серые глаза — от них теперь расходятся гусиные лапки, но смотрят они так же ясно и твердо.

— Хорошо, — говорю я. — Я расскажу. Но вы должны кое-что понять.

Колборн не шевелится.

— Я слушаю.

— Во-первых, я заговорю, только когда выйду отсюда, не раньше. Во-вторых, все это не вернется ни ко мне, ни к кому-либо еще — никакой двойной ответственности. И, наконец, это не извинение.

Я жду от него какого-то отклика, кивка или слов, но он только моргает, молчаливый и неколебимый, как сфинкс.

— Ну что, Джо? — спрашиваю я. — Вы это выдержите?

Он холодно, коротко усмехается:

— Да, думаю, выдержу.

Сцена 1

Время: сентябрь 1997 года, мой четвертый, выпускной курс в Классической консерватории Деллакера. Место: Бродуотер, Иллинойс, в целом незначительный городок. Осень пока стоит теплая.

Входят исполнители. Тогда нас было семеро, семь юных талантов, которых ждало необъятное бесценное будущее, хотя видели мы не дальше книжек у себя под носом. Нас всегда окружали книги, слова, поэзия, все яростные страсти мира, переплетенные в кожу и коленкор. (В том, что случилось, я отчасти виню именно это.) Библиотека Замка была просторным восьмиугольным залом, заставленным вычурной старинной мебелью; вдоль его стен шли книжные полки, убаюкивающее тепло поддерживал внушительный камин, горевший почти постоянно, независимо от температуры снаружи. Часы на каминной полке пробили двенадцать, и мы один за другим заворочались, как семь оживающих статуй.

— Глухая полночь [У. Шекспир. Мера за меру. Акт IV, сцена 2.], — произнес Ричард. Он сидел в самом большом кресле, как на троне, вытянув длинные ноги и поставив пятки на каминную решетку. Три года в роли королей и завоевателей научили его сидеть так на любом стуле, на сцене или вне ее. — А к восьми часам нам должно стать бессмертными.

Он со стуком захлопнул книгу.

Мередит, свернувшаяся по-кошачьи в углу дивана (в другом, как пес, развалился я), потеребила прядь длинных темно-рыжих волос и спросила:

— Ты куда?

Ричард: «Устав от дел, спешу скорей в кровать…» [У. Шекспир. Сонет 27. Перевод М. А. Финкеля.]

Филиппа: Не начинай.

Ричард: Рано вставать, все дела.

Александр: Можно подумать, он волнуется.

Рен, сидевшая по-турецки на подушке у огня и не замечавшая, что вокруг нее идет перепалка, сказала:

— Все выбрали фрагменты? Я никак не решу.

Я: Может, Изабеллу? Изабелла у тебя безупречная.

Мередит: «Мера» — это комедия, бестолочь. Мы прослушиваемся для «Цезаря».

— Не понимаю, зачем нам вообще прослушивания. — Александр, скрючившийся над столом в темной глубине зала, потянулся к бутылке скотча, которая стояла у его локтя. Налил себе, выпил залпом и сморщился, глядя на нас. — Я бы раскидал всю эту хрень хоть сейчас.

— Как? — спросил я. — Я сроду не знаю, кем окажусь.

— Это потому что тебе дают роль в последнюю очередь, — сказал Ричард. — Что останется, то и дадут.

Мередит цокнула языком:

— Кто мы сегодня? Ричард или Дик собачий?

— Плюнь на него, Оливер, — сказал Джеймс.

Он сидел один, в самом дальнем углу, не желая отрываться от своего блокнота. На нашем курсе он всегда занимался серьезнее всех, что (возможно) объясняло, почему он был среди нас лучшим актером и (без сомнения) почему его никто за это не презирал.

— Вот. — Александр вытащил из кармана несколько свернутых трубочкой десяток и пересчитал их, разложив на столе. — Здесь пятьдесят долларов.

— За что? — спросила Мередит. — Хочешь приватный танец?

— А ты что, тренируешься для будущей карьеры?

— В жопу меня поцелуй.

— Попроси как следует.

— За что пятьдесят долларов? — спросил я, чтобы их перебить.

Из нас семерых Мередит и Александр ругались больше всех, и пересквернословить другого было для них обоих предметом какой-то извращенной гордости. Дай им волю, они всю ночь не остановятся.

Александр постучал по десяткам длинным пальцем.

— Спорю на пятьдесят долларов, что прямо сейчас перечислю распределение и не ошибусь.

Мы впятером с любопытством переглянулись; Рен по-прежнему хмурилась, глядя в камин.

— Ладно, давайте послушаем, — с усталым вздохом произнесла Филиппа, будто ее одолело любопытство.

Александр откинул с лица непослушные черные кудри и начал:

— Ну, Цезарем явно будет Ричард.

— Потому что мы все втайне хотим его убить? — спросил Джеймс.

Ричард поднял бровь.

— Et tu, Bruté?

— Sic semper tyrannis, — ответил Джеймс, чиркнув ручкой по горлу, как кинжалом. Так всегда тиранам.