— Не то чтобы ты был неправ, — сказал Джеймс, выдыхая облачко белого дыма. — Но и он не совсем неправ.

Александр бросил на него возмущенный взгляд.

— Ну и ты тогда тоже иди.

— Не дуйся. Мы должны были тверже знать текст. Ричард нам на это указал, только и всего.

— Да, — сказал я. — Но сделал это как полный мудак.

Уголок рта Джеймса подрагивал с обещанием улыбки.

— И то правда.

Открылась дверь, на пороге появилась Филиппа, обхватившая себя руками от ночного холода.

— Эй. Ребят, вы как?

Александр снова глубоко затянулся и приоткрыл рот, так что дым заструился наружу долгим ленивым потоком.

— Длинный вышел вечер, — без выражения в голосе отозвался Джеймс.

— Если вам от этого станет лучше, Мередит только что оторвала Ричарду башку.

— За что? — спросил я.

— За то, что вел себя как придурок, — ответила она, как будто это и так не было очевидно. — То, что она с ним спит, еще не значит, что она не видит, когда он козлит.

Джеймс: Я запутался. Он придурок — или козел?

Филиппа: Честно говоря, по-моему, Ричард может совмещать.

Я: Ну, по крайней мере, ему какое-то время не дадут.

Александр: Да. Класс. От этого ему сразу захочется стать частью команды.

— Вообще-то он извинился, — сказала Филиппа. — Ну, перед Мередит. Сказал, что повел себя глупо и уже жалеет.

— Правда? — спросил Александр, вокруг головы которого вился дым, словно она сейчас вспыхнет. — То есть он не только придурковатый козлино-мудацкий сукин сын, но и уже извинился? — Он бросил косяк на бетон и раздавил его пяткой. — Это просто замечательно, теперь нам и злиться-то не на что. Нет, правда, пошел он.

Он закончил растирать косяк и поднял на нас глаза. Мы стояли вокруг него неровным кольцом, сжав губы и изо всех сил стараясь удержать лица.

— Что?

Филиппа встретилась со мной глазами, и мы покатились со смеху.

Сцена 11

Время для разных людей идет по-разному [У. Шекспир. Как вам это понравится. Акт III, сцена 2.]. Для нас оно шло иноходью, рысью и галопом весь октябрь. (До утра двадцать второго ноября оно не останавливалось, а с тех пор, казалось — по крайней мере, мне, — по-настоящему так и не пошло.)

Мы уже давно перечислили свои сильные и слабые стороны. За Мередит последовал Александр, с некоторой гордостью заявивший, что умеет пугать людей, но признавшийся, что его тревожит, не стал ли он злодеем в истории своей собственной жизни. Рен выхватила обоюдоострый меч: она была в теснейшем контакте со своими эмоциями, но в результате оказывалась слишком чувствительна для артистической среды с настолько высокой конкуренцией. Ричард рассказал нам то, что мы и так знали, — что он несокрушимо уверен в себе, но из-за его эго с ним трудно работать. Филиппа сделала заявление без тени неловкости. Она была разносторонней, но из-за того, что не попадала в «типаж», ей всю жизнь предстояло играть второстепенные роли. Джеймс — он говорил медленно, погруженный в свои мысли, словно не замечая нас, — объяснил, что полностью вовлекается во всех персонажей, которых играет, но иногда не может оставить их в прошлом и выучиться снова быть собой. К тому времени, как пришла моя очередь, мы настолько потеряли чувствительность к неуверенностям друг друга, что, когда я сказал, что на нашем курсе таланта у меня меньше всех, никто, казалось, не удивился. Сильную сторону я найти не смог, в чем и признался, но Джеймс меня перебил:

— Оливер, каждая сцена, в которой ты участвуешь, получается о других. Ты из нас лучший человек и самый щедрый актер, а это, наверное, куда важнее таланта.

Я тут же заткнулся, я был уверен, что он один так считает. Как ни странно, никто не возразил.

16 октября мы расселись на свои обычные места в галерее. Снаружи стоял идеальный осенний день, воспламенивший деревья вокруг озера. Пылающие цвета — золотисто-рыжий, сернистый желтый, артериальный красный — мерцали на поверхности озера вверх ногами. Джеймс выглянул в окно поверх моего плеча и сказал:

— Гвендолин, судя по всему, приставила художников варить бутафорскую кровь, чтобы полить весь берег.

— То-то будет весело.

Он покачал головой, приподняв уголок рта, и скользнул в пустое кресло напротив меня. Я пододвинул к нему чашку с блюдцем, посмотрел, как он поднес чашку к губам, все еще улыбаясь. Из коридора ввалились остальные, и чары ленивого покоя рассеялись в воздухе, как пар.

Официально мы отложили занятия по «Цезарю», перейдя к «Макбету», но знакомые слова «Цезаря» постоянно вертелись у нас на языке с тем же напряженным покалыванием. Несколько недель тяжелых репетиций и психологических манипуляций Гвендолин сделали нейтралитет невозможным. В тот день простое обсуждение трагической структуры быстро превратилось в спор.

— Нет, я этого не говорил, — сказал Александр посреди занятия, нетерпеливо отбрасывая волосы с лица. — Я сказал, что трагическая структура в «Макбете» буквально в глаза бросается; «Цезарь» по сравнению с ней — телесериал.

Мередит: Это что еще за хрень?

Фредерик: Мередит, пожалуйста, выбирай выражения.

Рен, сидевшая на полу, выпрямилась и поставила чашку на блюдце, которое держала между колен.

— Нет, — сказала она. — Я понимаю.

Ричард: Так объясни всем нам, идет?

Рен: Макбет — классический трагический герой, как по учебнику.

Филиппа: Трагический изъян — честолюбие.

Я (чихаю).

— А леди М — трагический злодей из учебника, — добавил Джеймс, поглядывая на Рен и Филиппу в поисках согласия. — В отличие от Макбета, у нее вообще нет моральных сомнений в убийстве Дункана, и это открывает путь ко всем другим убийствам, которые они совершают.

— Так в чем разница? — спросила Мередит. — В «Цезаре» то же самое. Брут и Кассий убивают Цезаря и тем обрекают себя на катастрофу.

— Но они ведь не злодеи? — спросила Рен. — Кассий еще может быть, но Брут делает то, что делает, ради блага Рима.

— Не потому, что я любил Цезаря меньше, но потому, что больше любил Рим [У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт III, сцена 2.], — продекламировал Джеймс.

Ричард нетерпеливо крякнул и спросил:

— В чем суть, Рен?

— В том же, о чем говорю я, — ответил Александр, подавшись вперед и оказавшись на самом краю дивана, так что колени у него поднялись почти к груди. — «Цезарь» — трагедия не той категории, что «Макбет».

Мередит: А в какой он категории?

Александр: Да я хз.

Фредерик: Александр!

Александр: Простите.

— По-моему, ты слишком усложняешь, — сказал Ричард. — В «Цезаре» и «Макбете» одинаковый расклад. Трагический герой: Цезарь. Трагический злодей: Кассий. Середнячок, ни рыба ни мясо: Брут. Наверное, можно сравнить его с Банко.

— Погоди, — сказал я. — А почему Банко…

Но меня перебил Джеймс:

— Ты считаешь, что трагический герой — Цезарь?

Ричард пожал плечами:

— А кто же?

Филиппа указала на Джеймса:

— Ну вот.

— Это должен быть Брут, — сказал Александр. — Из слов Антония в пятой пятого это ясно как день. Твой текст, Оливер, что он говорит?

Я:

Он римлянин достойнейший из них:
Завидовали Цезарю (чихаю) другие
И потому решились — только он,
Заботясь честно о всеобщем благе,
Решился к ним примкнуть [У. Шекспир. Юлий Цезарь. Акт V, сцена 5.].

— Нет, — не уступал Ричард. — Брут не может быть трагическим героем.

Джеймс был обескуражен.

— Да почему нет-то?

Ричард едва не рассмеялся, увидев выражение его лица.

— Потому что у него штук четырнадцать трагических изъянов! — сказал он. — А у героя должен быть только один.

— У Цезаря это честолюбие, как у Макбета, — сказала Мередит. — Все просто. Единственный трагический изъян Брута — то, что он достаточно глуп, чтобы послушать Кассия.

— Как Цезарь может быть героем? — спросила Рен, переводя взгляд с Ричарда на Мередит. — Он умирает в третьем акте.

— Да, но пьеса названа его именем, разве нет? — спросил Ричард, в приливе раздражения говоря на выдохе. — Так во всех других трагедиях.

— Да ладно, — ровным голосом отозвалась Филиппа. — Ты собираешься привести в качестве довода название пьесы?

— Я все еще жду, когда мне назовут эти четырнадцать изъянов, — сказал Александр.

— Я не имел в виду, что их ровно четырнадцать, — натянуто ответил Ричард. — Я имел в виду, что невозможно выделить один, который заставляет его зарезаться.

— А нельзя предположить, что трагический изъян Брута — его непреодолимая любовь к Риму? — спросил я, глядя поверх стола на Джеймса, который, прищурившись, смотрел на Ричарда.

Фредерик стоял у доски, поджав губы, и слушал.

— Нет, — ответил Ричард, — потому что еще у него есть гордость, уверенность в своей непогрешимости, тщеславие…

— Это, по сути, одно и то же, тебе ли не знать. — Голос Джеймса врезался в речь Ричарда и заставил нас всех замолчать.

— Это еще что? — спросил Ричард.

Джеймс стиснул зубы, и я понял, что он не собирался произносить это вслух.

— Ты меня слышал.

— Да, твою мать, слышал, — сказал Ричард, и от холодного лязга в его голосе у меня волосы на загривке встали дыбом. — Я даю тебе возможность изменить сказанное.

— Господа. — Я почти забыл, что с нами Фредерик. Он говорил мягко, негромко, и на мгновение я задумался, не лишится ли он чувств от потрясения. — Довольно.