Александр указал на одного, потом на другого.

— Именно, — сказал он. — Джеймс будет Брутом, потому что он всегда играет хороших, а я — Кассием, потому что всегда играю плохих. Ричард и Рен не могут быть мужем и женой, это был бы изврат, так что она будет Порцией, Мередит — Кальпурнией, а тебе, Пип, опять в травести.

Филиппе, которой роль подобрать было труднее, чем Мередит (femme fatale) или Рен (ingénue), вечно приходилось переодеваться мужчиной, когда у нас кончались годные женские роли — что в шекспировском театре бывает часто.

— Убейте меня, — сказала она.

— Погоди, — вмешался я, наглядно подтверждая гипотезу Ричарда о том, что я в процессе распределения ролей вечно остаюсь невостребованным, — а я тогда кто?

Александр осмотрел меня, прищурившись, провел языком по зубам.

— Скорее всего, Октавий, — постановил он. — Антонием тебя не назначат — не обижайся, но ты просто недостаточно заметен. Им будет этот, невыносимый, с третьего курса, как его?

Филиппа: Ричард Второй?

Ричард: Обхохочешься. Нет, Колин Хайленд.

— Потрясающе. — Я уставился в текст «Перикла», который просматривал, наверное, раз в сотый. Таланта у меня было вдвое меньше, чем у любого из них, и я, казалось, был обречен вечно играть второстепенную роль в чьей-то чужой истории. Сколько раз я спрашивал себя, искусство ли подражает жизни, или все совсем наоборот.

Александр: Пятьдесят баксов на то, что распределение будет именно таким. Забьемся?

Мередит: Нет.

Александр: Почему?

Филиппа: Потому что так все и будет.

Ричард со смешком поднялся из кресла.

— Будем надеяться.

Он направился к двери, по дороге потянулся и ущипнул Джеймса за щеку:

— Покойной ночи, милый принц…

Джеймс отбил руку Ричарда блокнотом и снова нарочито за ним спрятался. Мередит, эхом отозвавшись на смех Ричарда, произнесла:

— Ты, когда в сердцах, горячее всех в Италии! [У. Шекспир. Ромео и Джульетта. Акт III, сцена 1.]

— Чума на оба ваши дома, — пробормотал Джеймс.

Мередит потянулась — с тихим многообещающим стоном — и оторвалась от дивана.

— В постельку? — спросил Ричард.

— Да. После того, что сказал Александр, всякая работа лишена смысла.

Книги она так и оставила разбросанными на низком столике у камина, а рядом с ними пустой винный бокал с полумесяцем помады у ободка.

— Доброй ночи, — сказала она, ни к кому не обращаясь. — Бог в помощь.

Они вдвоем растворились в коридоре.

Я потер глаза, которые уже горели от многочасового чтения. Рен швырнула книгу за спину, через голову, и я вздрогнул, когда та шлепнулась на диван рядом со мной.

Рен: К черту всё.

Александр: Вот это боевой дух.

Рен: Просто прочту Изабеллу.

Филиппа: Просто иди спать.

Рен медленно встала, промаргивая отпечаток огня на сетчатке.

— Наверное, всю ночь буду лежать и повторять монолог, — сказала она.

— Пойдем покурим? — Александр (опять) допил виски и скручивал на столе косяк. — Может помочь расслабиться.

— Нет, спасибо, — ответила Рен, выходя в коридор. — Спокойной ночи.

— Как хочешь. — Александр зачесал волосы назад, воткнул косяк в угол рта. — Оливер?

— Если я помогу тебе его скурить, завтра проснусь без голоса.

— Пип?

Филиппа подняла очки на темя и мягко откашлялась, пробуя горло.

— Господи, как ты дурно на меня влияешь, — сказала она. — Ладно, давай.

Он кивнул, уже на полпути из зала, руки в карманы. Я посмотрел им вслед, немного завидуя, потом снова привалился к подлокотнику дивана. Я пытался сосредоточиться на тексте, в котором было такое количество пометок, что он почти уже не читался.

Перикл: Прощай, Антиохия! Я узнал,

Что люди, не стыдящиеся дел
Черней, чем ночь, из кожи лезут вон,
Чтоб доступ к ним был свету прегражден.
Виною порождается вина.

Как дым с огнем, кровь с похотью дружна [У. Шекспир. Перикл. Акт I, сцена 1. Перевод И. Мандельштама.].

Я вполголоса пробормотал последние две строки. Я знал их наизусть, знал уже не первый месяц, но меня все равно грыз страх забыть слово или фразу во время прослушивания. Я взглянул на Джеймса, сидевшего в другом конце зала, и спросил:

— Ты никогда не думал, знал ли Шекспир эти монологи так же хорошо, как мы, хоть наполовину?

Он отвлекся от того, что читал, поднял глаза и ответил:

— Все время думаю.

Я изобразил улыбку: меня хоть как-то поддержали.

— Что ж, я сдаюсь. Так ничего и не сделал.

Джеймс посмотрел на часы.

— Я, по-моему, тоже.

Я сполз с дивана и направился за Джеймсом по винтовой лестнице в нашу общую спальню — точно над библиотекой, верхнюю из трех комнат в каменной надстройке, которую обычно называли Башней. Раньше здесь был просто чердак, но в семидесятые паутину и хлам убрали, чтобы освободить место для новых студентов. Двадцать лет спустя здесь поселились мы с Джеймсом: две кровати с синими деллакеровскими покрывалами, два уродских старых шкафа и несколько разномастных книжных полок, слишком неприглядных для библиотеки.

— Думаешь, все выйдет, как говорит Александр? — спросил я.

Джеймс стянул футболку, растрепав волосы.

— По мне, все слишком предсказуемо.

— А когда нас удивляли?

— Фредерик постоянно меня удивляет, — сказал Джеймс. — Но последнее слово будет за Гвендолин, как всегда.

— Дай ей волю, Ричард бы играл всех мужчин и половину женщин.

— А Мередит, таким образом, другую половину. — Он прижал ладони к глазам. — Когда у тебя завтра прослушивание?

— Сразу после Ричарда. А Филиппа после меня.

— А я за ней. Господи, я за нее так переживаю.

— Да, — сказал я. — Удивительно, как она не вылетела.

Джеймс задумчиво нахмурился, выпутываясь из джинсов.

— Ну, она покрепче других. Может, поэтому Гвендолин ее и мучает.

— Просто потому, что она выдержит? — спросил я, сбрасывая одежду кучей на пол. — Жестоко.

Он пожал плечами:

— Это же Гвендолин.

— Если бы решение принимал я, я все сделал бы наоборот, — сказал я. — Александра Цезарем, а Ричарда Кассием.

Джеймс откинул одеяло и спросил:

— А я так и буду Брутом?

— Нет. — Я швырнул в него носок. — Ты — Антоний. В кои-то веки я получу главную роль.

— Ты еще будешь трагическим героем. Просто дождись весны.

Я поднял глаза от ящика комода, в котором копался.

— Фредерик опять делился с тобой секретами?

Джеймс лег и закинул руки за голову.

— Ну, допустим, он упомянул «Троила и Крессиду». Ему пришла в голову фантастическая мысль поставить ее как битву полов. Все троянцы — мужчины, все греки — женщины.

— Безумие.

— Почему? Про секс в пьесе не меньше, чем про войну, — сказал Джеймс. — Гвендолин, конечно, захочет, чтобы Ричард был Гектором, но тогда тебе достается Троил.

— А почему вдруг не ты Троил?

Он поворочался, выгнул спину.

— Ну, допустим, я заметил, что хотел бы внести в свое резюме больше разнообразия.

Я уставился на него, не зная, чувствовать ли себя оскорбленным.

— Не надо так на меня смотреть, — сказал Джеймс с оттенком упрека в голосе. — Он согласился, что нам всем не повредит выйти за привычные рамки. Меня достало играть влюбленных дураков вроде Троила, а тебе, уверен, надоело вечно играть второстепенных персонажей.

Я плюхнулся спиной на кровать.

— Да, наверное, ты прав.

Пару секунд я позволил мыслям поблуждать, потом со смешком выдохнул.

— Что смешного? — спросил Джеймс, потянувшись выключить свет.

— Тебе надо играть Крессиду, — ответил я. — Ты из нас единственный достаточно хорош собой.

Мы лежали в темноте и смеялись, пока не уснули, и спали крепко; откуда нам было знать, что вскоре поднимется занавес нашей собственной драмы.