Правый кулак Камило двинулся вертикально вверх от левого бедра, мимо макушки Джеймса.

— Видите? Одним длинным движением по прямой. Даже лицо пересекать не стоит, потому что так можно кому-нибудь расквасить нос. Но на этом всё. Ну что, попробуем на полной скорости? Джеймс, подзвучка на тебе.

— Понял.

Они встретились глазами, и Джеймс слегка кивнул Камило. Рука Камило мелькнула между ними, послышался отчетливый удар, когда Джеймс хлопнул самого себя по бедру и отшатнулся. Все произошло так быстро, что невозможно было поверить, что они друг друга не коснулись.

— Безупречно, — сказал Камило. — Давайте поговорим о том, когда и зачем вам может понадобиться это движение. Кто начнет?

Первой ответила Филиппа. (На занятиях у Камило она часто бывала первой.)

— Раз не надо пересекать тело, можно встать ближе друг к другу. — Она склонила голову набок, переводя взгляд с Камило на Джеймса, как будто перематывала и воспроизводила в уме удар. — Так все становится почти интимным и сильнее поражает — именно из-за интимности.

Камило кивнул.

— Примечательно, насколько театр — и особенно Шекспир — способен снизить в нас чувствительность к виду насилия. Но это не просто сценический прием. Когда Макбету отрубают голову, или Лавинии вырезают язык, или заговорщики омывают руки в крови Цезаря, это должно вас задевать независимо от того, жертва вы, агрессор или просто свидетель. Вы когда-нибудь видели настоящую драку? Она уродлива. Она физиологична. А самое главное — она эмоциональна. На сцене мы должны держать все под контролем, чтобы не причинить вред другим актерам, но насилие должно рождаться от сильного чувства, иначе зритель в него не поверит. — Он обвел нас взглядом и остановился на мне. Под его усами обозначилась улыбка. — Оливер, присоединишься к нам?

— Конечно.

Я поднялся и занял место Камило напротив Джеймса.

— Так, — сказал Камило, положив нам руки на плечи, — все знают, что вы двое дружите, правда?

Мы оба ухмыльнулись.

— Джеймс, ты попробуешь ударить Оливера наотмашь. Не говори ничего вслух, но я хочу, чтобы ты представил, что он должен сделать, чтобы ты его ударил. И не шевели ни единой мышцей, пока не почувствуешь позыв.

Улыбка сползла с лица Джеймса, он смотрел на меня пристальным, неуверенным взглядом, сведя брови к переносице.

— Оливер, а ты сделай наоборот, — сказал Камило. — Представь, что спровоцировал нападение, и, когда оно произойдет, дай чувству ударить себя, пусть кулак тебя и не коснется.

Я растерянно заморгал.

— Когда будете готовы, — сказал Камило и отступил назад. — Не спешите.

Мы стояли неподвижно, уставившись друг на друга. Глаза у Джеймса были яркие, пронзительно-серые, но, стоя настолько близко, я видел вокруг зрачков тонкое золотое колечко. Что-то в его мозгу крутилось, работало — напряглись желваки в углах челюсти, нервно подергивалась нижняя губа. Джеймс, насколько я знал, ни разу по-настоящему на меня не злился. Завороженный странностью происходящего, я совершенно забыл свою часть упражнения и просто смотрел, как растет напряжение, как поднимаются плечи Джеймса, как сжимаются у бедер его кулаки. Он едва заметно коротко мне кивнул. Я знал, чего ждать, но какой-то не ко времени проснувшийся рефлекс заставил меня склониться вперед, податься к нему. Его рука взлетела к моей голове, но я не отреагировал, не сделал подзвучку, не развернулся, просто поморщился, когда меня что-то царапнуло по щеке.

В зале стояла странная тишина. Джеймс нахмурился, глядя на меня, чары вражды рассеялись.

— Оливер? Ты не… Ох! — Он взял меня под подбородок и развернул щекой к себе, потом вытер ее. Кровь. — Боже мой, прости.

Я ухватился за его локоть, чтобы удержать равновесие.

— Нет, все в порядке. Серьезная рана?

Камило отодвинул Джеймса с дороги.

— Давай-ка посмотрим, — сказал он. — Нет, просто царапина. Углом часов задел. Ты как?

— Нормально, — ответил я. — Не знаю, что произошло, я просто задумался и подставился.

Я неловко пожал плечами, внезапно осознав, как на меня таращатся Камило и четверо однокурсников, о которых я напрочь забыл.

— Сам виноват. Не был готов.

Джеймс, которого я не забыл — как его забыть? — стоял, глядя на меня с такой тревогой, что я едва не рассмеялся.

— Да правда, — сказал я. — Все нормально.

Но, возвращаясь на место, я едва не споткнулся, у меня кружилась голова, как будто он на самом деле меня ударил.

Сцена 10

Первая репетиция без текста не задалась.

В тот раз мы впервые вышли на площадку. Театр Арчибальда Деллакера вмещал пятьсот зрителей и был украшен со всей умеренностью барочной оперы. Кресла были обиты тем же синим бархатом, что пошел на большой занавес, а люстра производила такое впечатление, что некоторые зрители, сидевшие на балконе, больше смотрели на нее, чем на сцену. За шесть недель до премьеры ни декораций, ни реквизита еще не было, но место под них было размечено скотчем. Казалось, что стоишь посреди огромного пазла.

Я выучил текст Каски, но Октавием всерьез пока не занимался, поскольку он появляется только в четвертом акте. Скорчившись в третьем ряду, я лихорадочно перечитывал предстоявшие мне монологи, пока Александр и Ричард топтались по тому, что мы начали называть Сценой в Шатре, которая к тому времени представляла собой наполовину спор о военной стратегии, наполовину — ссору любовников.

Джеймс:

Я так бы Каю Кассию ответил?
Когда Марк Брут такую скупость явит,
Поганых денег другу пожалев,
Готовьте, боги, молнии — его
Порвите!

Александр: Я тебе не отказал!

Джеймс: Ты отказал!

Александр:

Нет, просто мой ответ
Дурак принес. Брут сердце мне разбил.
Друг должен другу слабости прощать,
А Брут мои нещадно раздувает.

Они так долго в ярости смотрели друг на друга, что я повернулся к столику суфлера раньше, чем Джеймс моргнул и произнес:

— Текст.

Я ощутил укол сочувственной неловкости. Ричард, дожидавшийся в кулисе выхода призраком Цезаря, переступил с ноги на ногу и плотнее скрестил на груди руки.

— Нет, если их не пробовать на мне, — подала реплику Гвендолин, сидевшая в глубине зала.

По тому, как преувеличенно она подчеркнула ритм, я понял, что она начинает уставать от сбоев.

Джеймс: Нет, если их не пробовать на мне.

Александр: Не любишь ты меня.

Джеймс:

Твои пороки
Я не люблю.

Александр: Друг их бы не заметил.

Джеймс:

Льстец не заметил бы — пускай они
С Олимп размером!

Александр:

Приходи, Антоний,
Октавий молодой, сюда! Отмстите

Лишь Кассию — устал от мира Кассий… Текст?

Гвендолин: Любимому не мил…

Александр:

Любимому не мил, противен брату,
Изруган как холоп, все, в чем виновен,

Записано… Черт. Текст?

Гвендолин: …затвержено на память…

Александр:

Точно, простите… Затвержено на память,

Чтоб в зубы ткнуть. О, вся моя душа
Слезами изойдет!

Александр протянул воображаемый кинжал (реквизит нам еще не дали) и рванул ворот рубашки.

— Вот мой кинжал, — воскликнул он. — Вот грудь моя открыта, сердце в ней / Дороже копей… Простите, не то… Копи Плутоса. Так? Да мою же мать. Текст?

Он взглянул на столик суфлера, но прежде, чем Гвендолин успела подать ему реплику, из левой кулисы в рабочий свет шагнул Ричард.

— Прошу прощения, — сказал он, и его низкий голос эхом отозвался в почти пустом зале. — Мы всю ночь на эту сцену убьем? Ясно же, что они текста не знают.

В последовавшей за этим тишине я с открытым ртом уставился на Джеймса, боясь обернуться. Они с Александром смотрели на Ричарда с таким негодованием, будто он сказал что-то непристойное, а Мередит застыла, где сидела, на полу в проходе, разминая ногу, чтобы снять судорогу. Рен и Филиппа вытянули шеи, всматриваясь в темноту поверх моего плеча. Я отважился глянуть назад. Гвендолин поднялась с кресла; Фредерик сидел рядом с ней, сложив руки на груди, и хмуро смотрел в пол.

— Ричард, хватит, — резко произнесла Гвендолин. — Отдохни пять минут и не возвращайся, пока не остынешь.

Сперва Ричард не двинулся, словно не понял, потом резко развернулся и, не сказав ни слова, ушел в левую кулису.

Гвендолин посмотрела на Джеймса и Александра.

— Вы двое тоже передохните, перечитайте текст и возвращайтесь готовыми к работе. Вообще — перерыв для всех. Ступайте.

Никто не двинулся с места, и она замахала руками, выгоняя нас из зала, словно стайку не туда забредших цыплят. Я помедлил, пока мимо меня не пронесся Джеймс, потом пошел за ним на погрузочную площадку. Александр уже был там и уже раскуривал косяк.

— Сукин он сын, — сказал Александр. — У него текста вдвое меньше, чем у нас, и хватает же наглости перебивать нас во время первого прогона? Да пошел он.

Он сел, глубоко затянулся, потом передал косяк Джеймсу, который сделал одну короткую затяжку и вернул косяк.