Глава шестая

Элейн

На следующий день Элейн снова встретилась с Жозеттой, Николь и Дениз — на этот раз им предстояло доставить свежий выпуск подпольной газеты. Экземпляры уже разложили по благопристойно выглядевшим конвертам с подписанными адресами, но, конечно, без указания имен. Обычно подобную информацию учили наизусть, но, когда дело касалось такого количества корреспонденции, обойтись без адресов было невозможно.

Элейн взяла предназначавшуюся ей стопку и, следуя инструкциям, уложила в тайник, прячущийся под дном корзинки.

— Жозетта пойдет с Николь, а ты со мной, — распорядилась Дениз.

Колокола зазвонили к полудню — сигнал, что им пора выходить. Сначала в круговерти бесчисленных француженок с корзинками в руках, заполнявших улицы Лиона, растворились Жозетта и Николь. После этого из дома вышли Элейн и Дениз и направились в противоположную сторону. Нынче, когда женщины бродили по улицам в отчаянной надежде наткнуться на магазин, в который подвезли продукты, никому не пришло бы в голову обшаривать их корзинки.

Вообще, несмотря на систему карточек, никогда не было гарантии, что на них найдется что купить, и, как правило, так и происходило, особенно когда речь шла о мясе. А цены на те продукты, которые появлялись на прилавках, оказывались взвинчены раза в четыре — если сравнивать с довоенными годами. Элейн пришлось освоить рецепты с использованием топинамбура и брюквы или научиться растягивать банку сардин или одно яйцо на максимально долгий срок. Мелочь, но при мысли об этих яствах Элейн с новой силой ощутила пустоту в желудке, который отозвался жалобным бурчанием.

С помощью силы воли и постоянной практики за время нацистской оккупации Элейн научилась задвигать чувство голода. Точно так же она научилась загонять вглубь волнение перед новым заданием и сосредотачиваться исключительно на том, что ей предстояло сделать.

Сегодня Дениз и Элейн как могли осторожно обходили Белькур, район в центре Лиона, особенно опасный из-за того, что его облюбовали нацисты. Они вальяжно прогуливались по улицам и сидели в кафе, потягивая из фарфоровых чашечек драгоценный кофе с молоком и сахаром — удовольствие, которого французы теперь были лишены. Немцы заняли лучшие гостиницы, завесив их флагами со свастикой, и осквернили само понятие французской кухни, предаваясь обжорству и даже в эти моменты источая ненависть. Даже экспонаты в музеях словно покрылись налетом уродства от того, что мимо них ходили и на них смотрели захватчики.

Отдельная сложность заключалась в том, что Элейн жила в Белькуре до того, как вступила в Сопротивление, и теперь любопытство и тоска тянули ее к знакомым улочкам, поэтому доставлять почту именно туда она предоставила Дениз.

Промучившись не один месяц в квартире, в которой так и не появилось ощущение дома, две недели назад Элейн наконец оттуда съехала, накрепко заперев и спрятав ключ в стене дома, где жил Этьен, в тайнике за разболтанным кирпичом. И теперь, после стольких ночей в конспиративных домах, Элейн затосковала по той простой жизни, которую вели они с Жозефом.

Внезапно она порадовалась, что Дениз настояла на том, чтобы самой отнести газеты в этот квартал, — не только потому, что Элейн мог узнать кто-то из соседей, но и чтобы не причинять ей лишних мучений при виде знакомого дома. Как ей не хватало прохладных, гладких простыней на собственной кровати; диванных подушек, которые от времени стали совсем мягкими; запаха одеколона, которым Жозеф пользовался по утрам, — этот аромат еще долго витал в ванной после его ухода.

Стиснув зубы, Элейн заставила себя направиться вдоль улицы Сала и не смотреть на табличку с надписью «Улица дю Пла», манившую ее опрометью кинуться обратно.

Когда они встретились снова, чтобы вернуться в квартиру рядом с книжным магазином в районе Круа-Рус, Дениз внимательно посмотрела на Элейн.

— Нелегкая нам выпала доля, — заметила она, поправляя фальшивое дно своей корзинки. — Трудно, наверное, было оказаться так близко от бывшего дома.

— Пришлось перебороть себя, — ответила Элейн.

Из ресторанов, где столовались нацисты, разносился по всей округе аромат, от которого у Элейн рот наполнился слюной. Невозможно вдыхать запах и не вспоминать вкус ветчины с поджаристым краешком, почти черной там, где ее на секунду передержали. Невозможно вспомнить вкус и не желать вонзить зубы в нежный ломтик, где и в помине нет хрящей и сухожилий, — одно только чистое, сочное мясо.

— Да, ты справилась, — подтвердила Дениз. — У тебя есть характер, именно поэтому ты так хорошо вписалась в нашу группу. И Николь тоже.

— И, естественно, Жозетта, — добавила Элейн, усилием воли переключаясь с мыслей о еде, которой у нее никогда не будет, к текущему разговору. Дениз перевесила корзинку на другую руку и, слегка подталкивая напарницу в бок, заставила перейти на другую сторону улицы. Через мгновение по тротуару, на котором они только что стояли, прошла компания немцев, одетых в серо-зеленую, безупречно отглаженную форму, затянутую на талии ремнем, увешанных медалями, в фуражках на коротко стриженных волосах. Они непринужденно переговаривались на своем грубом языке, их не терзали угрызения совести, голод или холод.

Их беззаботность высекла в душе Элейн искру гнева, которая начала разгораться все ярче. Франция упала на бок, как собака, которая хочет, чтобы ей почесали живот, и французы уже готовы сотрудничать с врагом ради крошек еды.

Но час отмщения придет, нацистам его не избежать. Хотя бы потому, что не должны мальчишки лазить под столиками в кафе, где только что сидела эта компания, и собирать выброшенные окурки, чтобы принести домой, где дедушки вытряхнут из них остатки табака и наделают самокруток. Ходил слух, что Гитлер сам терпеть не мог сигареты и запрещал немцам курить и выпивать, но на этот приказ — пожалуй, единственный — нацисты плевали и потребляли табак и алкоголь в огромных количествах.

На тарелках тоже осталось достаточно еды, которую предстояло выбросить — ломтики картофеля, куски постного мяса в подливке, толстые ломти мягкого белого хлеба. А тот хлеб, который теперь предназначался для французов, был коричневым, с неприятной текстурой, безвкусным и то и дело вызывал изжогу.

Желудок Элейн скрутило от мучительного голода. Ей не стоило смотреть на остатки немецкого пиршества, чтобы не терзать себя понапрасну. Враг налетел на Францию, как саранча, и чревоугодие стало еще одним орудием войны; если Элейн не отведет взгляд, нацисты одержат еще одну маленькую победу.

Но как она себя ни уговаривала, она не могла оторваться от этих тарелок, особенно после того, как заметила золотистый кусочек масла на воздушном ломте белого хлеба с хрустящей корочкой, наполовину утонувшем в мясном соусе.

Элейн сглотнула, но ее рот продолжал наполняться слюной, даже когда они уже прошли мимо столиков. Дениз тоже замолчала, со всей очевидностью терзаемая тем же нестерпимым голодом, что и Элейн.

Какой-то смелый мальчишка бросил опасливый взгляд налево, затем направо, прежде чем схватить этот самый кусок хлеба с маслом. Элейн не могла его винить, ведь и она с трудом удержалась от искушения. Даже учитывая опасность попасть под арест или схлопотать пулю.

Вот почему гораздо лучше было попытаться вступить в Сопротивление, чем маяться дома от безделья, бессилия и голода.

Когда кафе и соблазн остались позади, Элейн наконец смогла сосредоточиться на более важных вопросах. Например, почему Дениз так странно посмотрела на нее накануне при упоминании Жозефа? Элейн именно поэтому и хотела оказаться с ней сегодня в связке и вот, склонившись к уху напарницы, словно сообщая сплетню, прошептала:

— Я хочу освободить мужа из Монлюка. Ты поможешь мне?

Дениз повернулась к Элейн, замедлив шаг, но не останавливаясь, чтобы не привлечь внимания. На ее лице возникло прежнее мрачное выражение, которое Элейн впервые увидела, когда упомянула о том, что Жозеф находится в тюрьме. В тех пор каждый раз, лежа в ожидании сна в чужой постели в незнакомой конспиративной квартире, она снова и снова возвращалась к этому воспоминанию.

И именно этот взгляд подтолкнул Элейн обратиться с подобной просьбой к Дениз. Если кто-то мог трезво оценить успех этой идеи, то только она.

— Из Монлюка не так-то просто выбраться. — Дениз настороженно огляделась. — В твоем случае глупо бросаться грудью на амбразуру.

Элейн окаменела, услышав подобный уничижительный ответ.

— А если бы твой муж оказался в тюрьме, что бы ты сделала?

— Ну уж точно не стала бы организовывать побег, имея на руках фальшивые документы, и тем самым подвергать его еще большему риску. — Дениз приподняла бровь и слегка покачала головой. — Подобная затея закончится тем, что вас обоих пристрелят. Лучше предоставь это Габриэлю, он чертовски везуч.

Дениз была права: как его ни назови — Габриэль ли, Этьен ли, — речь шла о человеке, который вышел из Первой мировой войны без единой царапины и всегда умудрялся выпутаться из любой передряги.

Но Элейн не собиралась так просто уступать.

— Мне кажется, тебя бы это не остановило, — сказала она, глядя прямо в темные глаза собеседницы.