Константин Иванович Стародубец был пламенным революционером, правда, без образования, зато с горячим сердцем, пылкой верой в торжество коммунизма и абсолютной преданностью партии. Родился он в селе под Самарой, ставшей потом Куйбышевом, и по примеру Ленина взял себе звучный, красивый псевдоним: Волгин.

Несмотря на солидную должность, он был веселым, улыбчивым, романтичным и искренне стремился к победе мировой революции. После свадьбы им с Мусечкой выделили отдельную комнату в коммунальной квартире — целых четырнадцать метров! Это было полное личное счастье, которое продлилось ровно шесть лет.

А в двадцать восемь она осталась вдовой. Несчастный Костик был одним из тех, яростных и преданных, верных и убежденных, кто первым попал под репрессии. Даже с точки зрения простой логики он не мог не поплатиться за свои идеи о победе мирового интернационала, стирании границ, разрушении империй и мир во всем мире. Так что пострадал он за свой троцкизм, можно сказать, заслуженно. Хотя утешением это было слабым.

Произошло это внезапно и настолько неестественно быстро, что бедная Мусечка даже не успела сообразить. Мужа увели рано утром, на рассвете. Мусечка смотрела вслед удалявшимся людям в форме и своему Костику, большевику, коммунисту и верному сотруднику органов внутренней безопасности. Ей казалось, что это происходит не с ней, это какая-то дурная шутка и вскоре все будет хорошо. Ведь он сам бился с контрой, он сам разоблачал врагов партии и безжалостно с ними боролся. И он же оказался контрой? Нет, это просто не укладывалось в голове. Совсем перед выходом, улучив момент, он встал на колени, припал губами к ее животу и яростно зашептал:

— Клянусь нашими детьми, я ни в чем не виноват!

Его тут же оторвали, подняли, увели. Он в последний раз оглянулся, улыбнулся ей одними губами, и больше она его не видела.

Оцепеневшая Мусечка, в животе которой рос их будущий сын, так и стояла у двери, не в силах отвести взгляда от порога, где только что толпились, отбрасывая тень, чужие люди, а теперь не осталось никого.

Потом она ходила несколько раз в тюрьму, куда, по слухам, его определили. Хмурая вахтерша даже на проходную ее не пускала, ворчала что-то под нос про вражеский дух и инородные элементы. Мусечка не расслышала да и переспрашивать не стала. Она возвращалась домой окоченевшая, пожухлая, оцепеневшая в своем горе и все ждала, ждала обратно своего Костика… Хотя в глубине души, конечно, понимала, что ожидания ее тщетны и преступление мужа перед советской властью и перед партией не имеет ни оправдания, ни прощения.

А потом пришли за ней. Это тоже казалось чем-то невозможным, как будто происходящим не с ней, не здесь, не сейчас, а в каком-то дурном сне. И ее тоже увели двое в форме. Только к ней приходить было некому — родителей уже не было в живых, братья и сестры остались в далеком местечке, если живы, конечно, а может, разъехались кто куда… Соседи по коммунальной квартире, а также немногочисленные друзья, страшно перепуганные, трусливо попрятались, и она оказалась наедине со своим собственным личным адом.

Мусечка оказалась на редкость стойкой. Еще в пересыльной тюрьме она родила ребенка, которого тут же и схоронила. То есть как схоронила — отобрали, и все. Сказали — умер. Она не стала уточнять. Ей было легче смириться со смертью младенца, чем представить, какое будущее его ожидает. Вместе с ним она похоронила свое прошлое: мужа, дом, счастье… Осталось лишь одно, что держало ее в этом мире, — дочка Леночка.

После ареста матери заботливое государство не оставило сироту, а взяло ее под свое мощное железное крыло и отправило в детдом. Леночка, тихая, скромная, пугливая, вдруг оказалась в мире, где каждый прожитый день — это достижение, каждый украденный кусок хлеба — подвиг, а если тот же хлеб, да еще посыпанный сахаром, — то это самое настоящее блаженство.

Все годы, проведенные в лагере, Мусечка мечтала найти Леночку. Каждый день, перед сном, разговаривала с ней, пела песни, просила прощения. И молилась, конечно. Барух ата адонай, элоэйну мелех хаолам… Так, как молилась в детстве, в своем далеком штетле, где даже синагоги приличной не было. Она молилась и верила, что однажды они встретятся.

И как ни странно, Бог услышал ее молитвы. А может, просто так сошлись звезды или сложились обстоятельства… Зависит от того, с какой точки зрения рассматривать эту ситуацию. После пяти лет заключения Мусечка вернулась-таки обратно и первым делом стала искать дочь. Делом это оказалось непростым, потому что Леночка скиталась из одного детдома в другой. Ее даже один раз попытались удочерить, правда, к счастью, вовремя отказались. Поиски Леночки заняли еще три года. Мусечка как одержимая объезжала детские приюты — методично, один за другим. Пару раз ей даже показалось, что она встретила свою Леночку — все-таки ребенок изменился, поди узнай ее среди тысяч коротко стриженных, затравленных, худющих детей, которые глядели на нее недоверчиво и вместе с тем с глубоко затаенной надеждой. Она даже хотела было забрать каждую из этих девочек, которые казались ей смутно похожими на Леночку, но нутром чувствовала, что это не ее ребенок, и вовремя останавливалась, с кровью отрывала от себя зарождающуюся привязанность, хоть и жалко было их, несчастных, забытых, ненужных.

В конце концов, к огромному удивлению самой Мусечки, вопреки логике и здравому смыслу, поиски ее увенчались успехом. Это казалось нереальным и практически невозможным. Все-таки Мусечка с полным на то основанием могла считать себя счастливицей. Так спустя восемь лет разлуки мать и дочь соединились.

Годы, проведенные в детдоме, Леночка вспоминать не любила и никому о них не рассказывала. Так же, как и Мусечка — о своих лагерных. Они словно заключили негласный договор между собой: прошлое не ворошить, раны не бередить, вины ничьей не искать и жить заново.

К моменту появления матери Леночке было уже тринадцать. Она знала, что такое голод, страх и борьба за жизнь. И если другие дети, окружавшие ее, сделали из этих знаний вполне определенные выводы, например, что воровать, бить и даже убивать ради выживания — вполне нормально и естественно, а жизнь — подарочек сомнительный, который еще надо выгрызть, то Леночка сделала вывод ровно противоположный: голодно — терпи; холодно — страдай; больно — молчи; страшно — зажмурься и жди. Она выросла девочкой нелюдимой, угрюмой, колючей. Все лишения воспринимала безропотно, за все хорошее, да и плохое тоже, вежливо благодарила. От жизни не ожидала ничего, кроме очередной подлянки, да и к ней была готова заранее, встречая ее во всеоружии закаленного бойца. Не знавшая любви, она уже и не искала ее, привыкнув к мысли о том, что выкручиваться из этой истории, в которую попала совершенно без всяких на то оснований, ей придется самостоятельно.

Мать она, конечно, не помнила, но, как и положено, рисовала ее в своем воображении красавицей, доброй, мягкой, теплой и пахучей, как розовое мыло, о котором мечтали все девчонки в детдоме. Когда же увидела ее впервые после разлуки — старую, седую, со сморщенным от плача вперемешку со смехом лицом, всю какую-то слюнявую и мокрую, соленую от слез, кислую от пота, ее охватило чувство разочарования. Разумеется, она скрыла его и от матери, и от окружающих… Даже попыталась скрыть от себя. Но острое несогласие с реальностью, обида на действительность, которая снова обманула, оказались далеки от ожиданий, больно укололи и впились в душу, лишь добавив огня тлевшему чувству.

Комнату в коммунальной квартире, конечно, давно прибрали к рукам соседи. Но им снова повезло — Мусечка по знакомству устроилась на работу уборщицей в детский сад.

— Живите тут, — махнула рукой заведующая — суровая, неулыбчивая, с властным усатым лицом и холодными глазами, давняя Мусечкина подруга, еще с тех времен, когда обе они были молоды и трудились стенографистками.

— Спасибо, Басичка, — лепетала Мусечка, заглядывая ей в глаза.

— Я же сто раз просила не называть меня так! Запомни раз и навсегда: я Белла Борисовна, — возмущалась заведующая детским садом.

— Ой, прости, ну прости меня, дуру, — и Мусечка опять улыбалась своим беззубым ртом, и опять кланялась, и лебезила, как побитая собака, которая ждет, что ей бросят кость. Та лишь отмахнулась недовольно и вышла, оставив мать и дочь в крохотной темной комнате, больше похожей на чулан, чем на спальню.

— Ой, как нам повезло, доченька, — не переставала бормотать Мусечка, пытаясь соорудить подобие кровати из тюфяка, на котором валялись старые протертые простыни, какое-то рваное шмотье и колючее грязное одеяло. — Ой как повезло! Басичка, она ж моя подруга давняя, мы с ней знаешь как дружили, как сестры! Как была засранка, так и осталась, — уточнила она.

— А ты откуда знаешь?

— Так мы ж по первости жили вместе, снимали угол в комнате и спали в одной кровати. Я это не любила. Сама-то всегда чистенькая была, у меня склонность к чистоплотности с детства выработалась. Комната сырая, без окна, холодно было так, что приходилось друг к дружке жаться. А она мыться не любила, от нее так пахло… неприятно! Ну да ладно, сейчас она большой человек, приютила, и спасибо ей за то.