Майк Даймонд Резник

Кириньяга

Килиманджаро

Кириньяга

Это мое лучшее творение посвящается Кэрол, моему лучшему другу

Пролог

Одно прекрасное утро с шакалами

МАЙК РЕЗНИК — разносторонний мастер: блестящий редактор, учитель, наставник, неизменно щедрый на свои знания и экспертизу, — но я впервые открыла его как писателя. И именно как писателя его запомнят.

Майк пишет от полноты души. Его герои пронизаны сложностью и силой реальной жизни; и в этом рассказе крепкое, спокойное терпение отца по отношению к своему неслышащему сыну — эмоциональный момент, который менее опытный писатель пропустил бы.

Резник прозорлив; в 1991 году, когда «Шакалы» впервые увидели свет, ученые, не говоря уже о писателях-фантастах, редко упоминали об опасностях выращивания импортной кукурузы и пшеницы в стране, которая неплохо обеспечена собственными засухоустойчивыми культурами.

Резник никогда не оставляет вас в подвешенном состоянии; у его историй всегда есть реальное начало и конец, чего, к сожалению, не хватает в последнее время. Примирение между отцом и сыном, одновременно состоявшееся и в то же время незавершенное, оставляет пласт скрытого подтекста, который начинающие писатели вроде меня переписали бы и испортили.

В моем любимом цикле Резника «Кириньяга» он не только заменяет одну культуру другой — но полностью отказывается от нее в пользу реальности, в которой перенос африканского племени на терраформированную планету становится не просто правдоподобным, но и логичным. Белому мужчине-еврею из Цинциннати, говорящему за чернокожего мундумугу из племени кикуйю, просто не поверили бы, будь он менее опытным писателем. В умелых руках Майка это тоже становится не просто правдоподобным, но и логичным.

В мире, где политкорректность часто ошибочно принимают за терпимость, а наивность — за невинность, Резник возвращает нас к сути Искусства — его уникальной способности просвещать, информировать и просветлять нас, рассказывая о других культурах, других жизнях и других сердцах.

Дженис Йен

ЭТО НЕ ПЕРВАЯ история о Кириньяге по порядку написания, но первая по хронологии. После того как рассказы о попытках Корибы создать Утопию кикуйю в терраформированном мире Кириньяги получили пару «Хьюго», мой редактор Гарднер Дозуа попросил меня написать рассказ о последнем дне Корибы на Земле. Я так и сделал, и в 1992 году он был номинирован на премию «Хьюго» за лучший рассказ.

Майк Резник

One Perfect Morning, with Jackals. Первое издание в журнале Isaac Asimov's Science Fiction Magazine в марте 1991 года.

19 апреля 2123 года

Нгаи — творец всех вещей. Он создал льва и слона, просторные саванны и горы, подобные башням, сотворил кикуйю, масаи и вакамба.

Таким образом, вполне естественно, что отец моего отца и отец отца моего отца верили во всемогущество Нгаи. Затем явились европейцы, перебили всех животных, застроили саванны фабриками, а горы — городами, ассимилировали масаи и вакамба, и настал день, когда от всех созданий Нгаи остались одни кикуйю [Масаи, вакамба и кикуйю — группы народов в Кении. — Прим. ред. // Сразу отметим, что по всему тексту еврейские слова — вне зависимости от их происхождения, из древнееврейского, иврита или идиша, — даны так, как они произносятся на языке восточноевропейских евреев идише (а не на иврите), потому что так их произносят американские ортодоксы. Например, вместо более привычного нам «шаббат» они говорят «шабес». — Здесь и далее прим. перев. ].

Именно среди кикуйю вышел Нгаи на последнюю Свою битву с богом европейцев.

* * *

Мой бывший сын склонил голову, вступая в мою хижину.

— Джамбо, отец мой, — сказал он. По всему было видно, что он, как обычно, чувствует себя неуютно в тесных стенах круглой постройки.

— Джамбо, Эдвард, — ответил я.

Он остановился передо мной, не зная, куда деть руки. Наконец сунул в карманы элегантного шелкового костюма.

— Я пришел проводить тебя в космопорт, — наконец сказал он.

Я кивнул и медленно поднялся.

— Пора.

— А где твой багаж? — спросил он.

— На мне, — сказал я и обвел жестом свое тускло-красное кикои.

— Ты больше ничего с собой не берешь? — удивился он.

— Больше ничего не понадобится, — сказал я.

Он помолчал, неловко переминаясь с ноги на ногу, как всегда, в моем присутствии.

— Выйдем наружу? — предложил он наконец, подходя к двери хижины. — Тут очень жарко, а мошкара просто донимает.

— Тебе следует научиться игнорировать ее.

— Мне нет необходимости ее игнорировать, — сказал он, словно защищаясь. — Там, где живу я, мошкары нет.

— Знаю. Там ее уничтожили.

— Ты так говоришь, словно мошкара была благословением, а не проклятием.

Я пожал плечами и вышел наружу, где пара моих кур старательно ковырялась в сухой красной земле.

— Превосходное утро, не так ли? — сказал он. — Я опасался, что сегодня будет так же жарко, как и вчера.

Я оглядел просторы саванны, преображенные в пахотные земли. На утреннем солнце поблескивали кукуруза и пшеница.

— Отличное утро, — согласился я. Потом развернулся и увидел величественную машину, припаркованную ярдах в тридцати: белую, изящную, хромированную.

— Это новая? — указал я на машину.

Он гордо кивнул.

— Я ее купил на прошлой неделе.

— Немецкая?

— Британская.

— А, ну да, — сказал я.

Самодовольство слетело с него, он снова стал неловко переминаться.

— Ты готов?

— Я давно уже был готов, — ответил я, открыл дверь и взобрался на пассажирское сиденье.

— Никогда еще не видел, чтобы ты так поступал, — заметил он, садясь в машину и включая зажигание.

— Как?

— Пристегивался.

— У меня еще не было настолько много причин избегать гибели в автокатастрофе, — ответил я.

Он принужденно улыбнулся и снова заговорил:

— У меня для тебя сюрприз.

Машина двинулась с места, и я в последний раз оглянулся на свое бома [Бома — круговое поселение в Восточной Африке, когда все дома выстраиваются в круг, а в центре устраивается загон для скота. — Прим. ред.].

— Правда?

Он кивнул.

— Мы его по дороге в космопорт увидим.

— А что это за сюрприз? — спросил я.

— Если рассказать, то сюрприза уже не получится.

Я пожал плечами и не ответил.

— Мы поедем окольными дорогами, чтобы я мог показать тебе то, что хочу, — добавил он. — Кстати, ты в последний раз сможешь посмотреть на свою страну.

— Это не моя страна.

— Вот только не начинай снова…

— Моя страна полнится жизнью, — сказал я твердо. — Эта же страна закована в сталь и бетон или покрыта рядами европейских растений.

— Отец мой, — устало проговорил он, пока мы проезжали обширное поле пшеницы, — последние слон и лев убиты еще до твоего рождения. Ты никогда не мог видеть Кению полной диких зверей.

— Мог, — заверил я его.

— Как же?

Я постучал себя по голове.

— Вот тут.

— Это бессмысленно, — сказал он, и я почувствовал, как ему трудно сдерживаться.

— Что именно?

— То, как ты прощаешься с Кенией и летишь на какой-то терраформированный планетоид только потому, что хочешь воссоздать образ пасущихся животных.

— Я не прощался с Кенией, Эдвард, — терпеливо пояснил я. — Это Кения отвернулась от нас.

— Но это же неправда, — сказал он. — Президент и большинство министров из кикуйю. И ты это знаешь.

— Они называют себя кикуйю, — ответил я. — Это не делает их кикуйю.

— Они кикуйю! — заорал он.

— Кикуйю не живут в городах, построенных европейцами, — ответил я. — Они не одеваются в европейскую одежду. Они не почитают бога европейцев. И не ездят на европейских машинах, — добавил я целеустремленно. — Твой драгоценный президент всего лишь кехи — мальчишка, не прошедший ритуал обрезания.

— Если даже он и мальчишка, то ему пятьдесят семь.

— Его возраст не имеет значения.

— Но его достижения имеют. Он вдохновитель проекта Турканского акведука, обеспечившего влагой весь Северный Приграничный округ.

— Он кехи, который отдает воду туркана, рендилле и самбуру [Туркана, рендилле и самбуру — группы народов в Кении. — Прим. ред.], — согласился я. — И что из этого приличествует кикуйю?

— Почему ты корчишь из себя упрямого старого дикаря? — раздраженно спросил он. — Ты учился в Европе и Америке. Ты знаешь, чего добился наш президент.

— Я так говорю именно потому, что обучался в Европе и Америке. Я видел, как Найроби превратился во второй Лондон, с пробками и грязью, а Момбаса стала подобием Майами со всеми опасностями и болезнями этого города. Я видел, как наши люди забывают о том, что значит быть кикуйю, и гордо величают себя кенийцами, словно Кения представляет собой нечто большее, нежели произвольные линии на европейской карте.

— Линии эти нанесены уже почти триста лет назад, — заметил он.

Я вздохнул.

— Сколько ты меня знаешь, Эдвард, а так и не научился меня понимать.

— Понимание — улица с двусторонним движением, — сказал он с неожиданно прорвавшейся горечью. — Когда же ты наконец попробуешь меня понять?

— Я вырастил тебя.

— Но ты и по сей день меня не знаешь, — сказал он, продолжая нестись на опасной скорости по ухабистой дороге. — Мы вообще хоть раз говорили как отец с сыном? Ты вообще со мной обсуждал хоть что-нибудь, кроме темы кикуйю? — Он помолчал. — Я единственный кикуйю, игравший в сборной страны по баскетболу, но ты ни разу не пришел на мой матч.

— Это европейская игра.

— Справедливости ради, американская.

Я пожал плечами.

— Это не имеет значения.

— А теперь это и африканская игра тоже. Я играл в единственной команде в истории Кении, обыгравшей американцев. Я надеялся, что ты будешь мной гордиться, а ты никогда не вспоминал об этом.