— Твоя мать тревожится за тебя, а отец говорит, что ты отказываешься от пищи и воды.

Она снова не ответила.

— Кроме того, ты не сдержала обещания прислуживать в моем бома.

Тишина.

— Ты что, говорить разучилась? — спросил я.

— Женщины кикуйю не должны разговаривать, — ответила она горько. — И не должны думать. Им только и положено, что вынашивать детей, готовить, собирать хворост да пахать на полях. Им нет нужды думать или говорить, чтобы заниматься всем этим.

— Ты настолько несчастлива?

Ответа не последовало.

— Послушай меня, Камари, — медленно проговорил я. — Я принял решение на благо Кириньяги и менять его не буду. Как женщина племени кикуйю ты должна жить согласно нашим традициям. — Я выдержал паузу. — Однако и кикуйю, и Эвтопический Совет не лишены сострадания по отношению к отдельному человеку. Любой член нашего общества может покинуть его, если пожелает. Согласно хартии, которой дана нам во владение эта планета, тебе надо лишь отправиться в место, именуемое Космопорт, а корабль Техподдержки заберет тебя и доставит в указанное тобою место.

— Я знаю только Кириньягу, — ответила она. — Как я буду выбирать новый дом, если мне запрещено узнавать про другие места?

— Не знаю, — признал я.

— Я не хочу покидать Кириньягу! — продолжала она. — Тут мой дом. Тут мой народ. Я из племени кикуйю, не масаи, не европейка. Я буду рожать детей своему мужу и работать у него в шамба; я буду собирать для него хворост, готовить ему пищу, ткать полотно для его одежды; я уйду из шамба моих родителей и буду жить в семье мужа. И сделаю это без малейших сожалений, Кориба, если ты только позволишь мне научиться читать и писать.

— Не могу, — с грустью ответил я.

— Но почему?!!

— Кто самый мудрый из знакомых тебе людей, Камари? — спросил я.

— В деревне нет мудрее мундумугу.

— Тогда ты должна довериться моей мудрости.

— Но я чувствую себя как тот карликовый сокол, — в ее голосе слышалась печаль. — Он провел жизнь, мечтая о том, как будет парить высоко на крыльях ветра. А я мечтаю увидеть слова на экране компьютера.

— Ты совсем непохожа на сокола, — возразил я. — Ему не давали быть таким, для чего он был создан. Тебе же не дают стать той, кем быть не положено.

— Ты не злой человек, Кориба, — грустно сказала она. — Но ты неправ.

— Даже если и так, придется мне с этим жить, — сказал я.

— Но ты просишь смириться с этим меня, — сказала она, — и в этом твое преступление.

— Если ты вновь назовешь меня преступником, — сурово молвил я, ибо никому не дозволено так говорить с мундумугу, — я наложу на тебя таху.

— Что еще ты можешь сделать со мной? — с горечью спросила она.

— Я могу превратить тебя в гиену, нечистую поедательницу человеческой плоти, что рыщет только в ночи. Я могу наполнить твой живот шипами, и каждое движение будет причинять тебе страдания. Я могу…

— Ты всего лишь человек, — устало ответила Камари, — и ты уже сделал самое худшее.

— Чтобы больше я этого не слышал! — сказал я. — Приказываю тебе есть и пить все, что принесет тебе твоя мать, а завтра днем жду тебя в моем бома.

Я вышел из хижины и велел матери Камари принести ей банановое пюре и воды. Затем заглянул в шамба старого Бенимы. Буйвол изрядно потоптался по его полям, погубив урожай, и я принес в жертву козу, чтобы изгнать таху, павшее на его землю.

Покончив с этим, я заглянул в бома к Коиннаге. Вождь угостил меня свежесваренным помбе и начал жаловаться на Кибо, свою последнюю жену. Она стакнулась с Шуми, его второй женой, и теперь они строят козни Вамбу, старшей жене.

— Ты всегда можешь развестись с ней и вернуть ее в шамба ее родителей, — указал я.

— Она стоила мне двадцать коров и пять коз! — возопил Коиннаге. — Ее семья вернет их?

— Разумеется, нет.

— Тогда я не отправлю ее к родителям.

— Как тебе будет угодно, — я пожал плечами.

— Кроме того, она очень сильная и очаровательная, — продолжал он. — Я просто хочу, чтобы она прекратила ссориться с Вамбу.

— А из-за чего они ссорятся?

— Из-за всего. Кто будет носить воду, штопать мою одежду, чинить крышу моей хижины. — Он помолчал. — Они даже спорят, в чью хижину я должен прийти ночью, как будто мое мнение в этом деле никого не волнует.

— А насчет идей они не спорят? — спросил я.

— Идей? — не понял он.

— Которые можно почерпнуть из книг.

Коиннаге рассмеялся.

— Они ведь женщины, Кориба. Зачем им идеи? — Он помолчал. — Да кому из нас вообще нужно особо задумываться?

— Не знаю, — уклончиво ответил я. — Я просто спросил.

— Ты чем-то встревожен, — отметил он.

— Должно быть, виной тому помбе, — сказал я. — Я старик, а напиток, похоже, слишком крепок для меня.

— А все потому, что Кибо не слушает, когда Вамбу говорит ей, как варить помбе. Наверное, мне все же следует отослать ее. — Он посмотрел на Кибо, прошедшую мимо с вязанкой хвороста на гибкой, сильной спине. — Но она так молода и красива. — Внезапно взгляд его обратился к деревне. — Ага! Старый Сибоки наконец-то умер.

— Откуда ты знаешь? — спросил я.

Он указал на поднимающуюся к небу тонкую колонну дыма:

— Вон жгут его хижину.

Я взглянул в том направлении.

— Это не хижина Сибоки, — возразил я. — Его бома западнее.

— Кто же еще из стариков или больных мог умереть в нашей деревне? — спросил Коиннаге.

И внезапно я понял, как понимал, что Нгаи восседает на Своем троне на вершине священной горы — я понял, что Камари мертва.

Я максимально быстро направился к шамба Нджоро. Когда я пришел, мать Камари, ее сестра и бабушка уже пели погребальную песнь, а по их щекам катились слезы.

— Что случилось? — спросил я у Нджоро.

— Почему ты спрашиваешь, когда ты лишил ее жизни? — с горечью ответил тот.

— Я не лишал ее жизни, — сказал я.

— Разве не далее как сегодня утром не ты пригрозил наложить на нее таху? — не унимался Нджоро. — Вот ты его и наложил, и теперь она мертва, а у меня осталась только одна дочь, за которую я могу получить выкуп, и мне пришлось сжечь хижину Камари.

— Кончай тревожиться о выкупах за невест и хижинах и скажи мне, что случилось, иначе ты узнаешь, что такое проклятие мундумугу! — напустился на него я.

— Она повесилась в хижине на полосе буйволиной кожи.

Пять соседских женщин появились в шамба Нджоро и присоединились к погребальной песне.

— Она повесилась в своей хижине? — переспросил я.

Он кивнул:

— Она могла бы повеситься на дереве, чтобы не осквернять хижину. Тогда я мог бы и не сжигать ее.

— Помолчи! — велел я, стараясь собраться с мыслями.

— Она была не такой дурной дочерью, — продолжал Нджоро. — Почему ты проклял ее, Кориба?

— Я не налагал на нее таху, — ответил я, сомневаясь, что говорю правду. — Я лишь хотел ее спасти.

— Так чье же колдовство сильнее твоего? — в испуге спросил он.

— Она нарушила закон Нгаи, — ответил я.

— И Нгаи покарал ее! — в ужасе возопил Нджоро. — На кого из членов моей семьи падет Его следующий удар?

— Ни на кого, — ответил я. — Закон нарушила одна Камари.

— Я бедняк, — осторожно промолвил Нджоро, — а теперь стал еще беднее. Сколько я должен заплатить тебе, чтобы ты уговорил Нгаи принять дух Камари с прощением и сочувствием ей?

— Я так поступлю, и неважно, заплатишь ты мне или нет, — ответил я.

— Так ты не будешь брать с меня платы? — спросил он.

— Не буду я брать с тебя платы.

— Благодарю тебя, Кориба! — просиял Нджоро.

Я стоял и смотрел на пылающую хижину, отгоняя от себя мысли о девочке, чье тело превращалось сейчас в пепел.

— Кориба? — прервал долгое молчание Нджоро.

— Что еще? — раздраженно спросил я.

— Мы не знаем, что делать с полосой буйволиной кожи, ибо на ней знаки таху, и мы боялись сжечь ее. Теперь я знаю, что они оставлены Нгаи, а не тобой, и не смею даже прикоснуться к ней. Ты не заберешь ее с собой?

— Какие знаки? — спросил я. — О чем ты говоришь?

Он взял меня за руку и провел ко входу в пылающую хижину. На земле, шагах в десяти от входа, лежала полоска выделанной буйволиной кожи, на которой повесилась Камари, и на ней были те же странные символы, что светились на экране компьютера три дня тому назад.

Я наклонился, поднял полоску, потом повернулся к Нджоро.

— Если на твое шамба действительно наложено заклятие, я унесу его с собой, взяв оставленные Нгаи знаки, — сказал я ему.

— Спасибо тебе, Кориба, — в голосе его слышалось явное облегчение.

— Я должен уйти, чтобы приготовиться к колдовству, — резко сказал я и пошел обратно к своему бома. После долгого пути я вошел в хижину с полоской буйволиной кожи.

— Компьютер, включись, — скомандовал я.

— Готов к работе.

Я поднес полосу к сканирующей линзе.

— Ты узнаешь этот язык? — спросил я.

Линзы коротко сверкнули.

— Да, Кориба. Это Язык Камари.

— Что здесь написано?

— Строфа стихотворения.

Птицы в клетке умирают не одни —
Ибо я коснулась неба, как они [Видимо, аллюзия на автобиографический роман темнокожей американской писательницы и активистки борьбы за гражданские права афроамериканцев Майи Энджелоу (1928–2014) «Я знаю, отчего птица поет в клетке» (I Know Why the Caged Bird Sings, 1969), описывающий ее детские годы. — Прим. пер.].

Ближе к вечеру вся деревня собралась в шамба у Нджоро, женщины пели погребальную песню целую ночь и день напролет, но очень скоро о Камари все позабыли, потому что жизнь продолжалась, а она была, в конце концов, всего лишь маленькой девочкой кикуйю.